*
Но, как и в любом дешёвом детективе, мы не можем забыть о сыщике — главной действующей фигуре, что силой собственной смекалки и невероятной удачи может разгадать любую тайну. Сейчас в этой роли была я — Варвара Николаевна Томина, для своих, то бишь для никого, — просто Варя. Кто я такая? Неудачница, — отвечу я дикторским голосом из своего подсознания. Мёртвая душа, — скажет с усмешкой Станиславский. Но на проверку все эти определения не больше, чем ярлыки, глупые звания, данные мне другими людьми за сомнительные заслуги. Что же я могу сказать о себе сама — вот в чем был главный вопрос. Ничего. Я не знаю о себе ничего, только историю — хронометраж последовательных фактов из жизни, которые отпечатались в моей памяти. Я не помню детства, ведь в нём нечего вспоминать, кроме как материнскую педантичность и отцовское отстранённое безразличие. Юность прошла, как один миг, в попытках выгрызть себе побольше школьных побед и медалей, которые были единственным поводом для радости в нашей с мамой тесной коммуналке. А молодость — вот она, здесь перед вами, изложенная на десятках страниц моей собственной истории. Я не была сыщиком, на самом деле мне бы в этой истории больше подошёл удел жертвы — жертвы собственной наивной глупости. Вот только парадигма вдруг сместилась, и моя пропажа обрела лик человека, судьба которого мне стала не безразлична. А это значило, что быть жертвой больше не представлялось возможным.*
Поиски любого малейшего контакта со Станиславским продолжились ещё несколько дней. Я звонила к нему на мобильный, засыпала сообщениями, что по-прежнему упирались в угрожающе-красную надпись, чёрт, да я даже смогла найти его стационарный номер в справочнике по адресу, где находилась квартира, и продолжила свои звонки уже на два фронта. Ответа не было. Тем временем региональные СМИ уже вовсю вещали о предстоящем суде над Дианой Светловой, что должен был состояться через неделю. Говорили о предполагаемом сроке, о возможности подписания чистосердечного признания и даже умудрились взять интервью у друзей её покойного отчима, что сетовали на юношескую глупость девочки. — Она, видно, хотела свободы, а отец мешал… — говорил подвыпивший мужчина в полицейском мундире, и смотреть на это зрелище вдруг стало тошно. Я схватила лежавший на подоконнике пульт от нашей дешёвой плазмы и выключила от греха подальше этот поток бреда, что лился с телеэкранов вот уже час. Сидящая неподалёку Стася, что до этого увлечённо выводила узоры на каком-то старом заявлении, бросила на меня короткий взгляд. Ей хотелось что-то сказать, но мой напряжённый вид дал понять, что слушать чьи-то упрёки или попытки психоанализа я не намерена, а потому девушка пожала плечами и продолжила заниматься чем угодно, только бы не настоящей работой. Рука вновь невольно потянулась к телефону. В такие моменты, когда я видела очередную околесицу по ТВ, хотелось привычно набрать Станиславского или написать ему очередное бессмысленное сообщение о каких-то собственных домыслах по делу. Он бы не стал слушать, пропустив все мои предположения мимо ушей, ведь уже давно всё для себя решил, но от тихого «Я тебя понял, Томина», стало бы немного легче. «Не верю, что ты вот так просто сдался», — отправила я в пустоту нашей беседы и отбросила телефон в сторону, продолжив составлять акт передачи документов по делу о разбойном грабеже в архив. День был непривычно тихим — в «Центре» царила благодатная атмосфера безделья, ведь начальство в лице госпожи Люды и Паулины Андреевной, укатило на какой-то вычурный международный симпозиум по правовой грамотности в соседнюю область, чем подарило нам со Стасей (больше, конечно же, мне) целых два дня передышки от их назойливого общества. Работы всё ещё хватало, — новые клиенты требовали буквально почасовой отчётности о продвижении их дела о незаконной конфискации имущества, которое как раз вела госпожа Люда. Но в этот день даже они не смогли нарушить эту шаткую идиллию, воцарившуюся в нашей тесной коморке. Телевизор остался выключенным, — очевидно, даже Стасю начало раздражать то немереное количество чепухи, что звучало оттуда, — и я продолжала методично заполнять форму с описью дела о разбойном грабеже, размышляя о том, какие дальше я могу предпринять шаги, чтобы выйти на Станиславского. Первая мысль была — наведаться к нему домой. Смутно, но всё же я помнила расположение места, куда он привёз меня чуть больше недели назад, чтобы рассказать о своём прошлом. С помощью карты я бы даже могла узнать точный адрес… Но эти мысли оборвала тихая трель. Сперва я подумала, что звонил наш стационарный телефон, который находился в кабинете у начальства, но совсем скоро я поняла, что приглушённая мелодия исходила из моего мобильного. Звонила Рита Михайловна — низменный обитатель нашего деканата. Глянув на застывшую у своего рабочего стола Стасю, что с интересом наблюдала за мной, я всё же взяла трубку. — Здравствуй, Варвара, — заговорила она с надрывом — голос был непривычно низким, с лёгкой хрипотой, но всё же я узнала его. — Здравствуйте, — ответила я. — Можешь зайти ко мне в деканат сегодня после обеда? — спросила Рита Михайловна. — Нужно, чтобы ты получила направление на практику и забрала кое-какие документы. Преддипломная практика меня не очень заботила — весь этот стандартный бюрократический ритуал я уже проходила больше года назад, когда получала бакалавра, а потому ничего нового в нём не было, — однако последние слова Риты Михайловны не давали мне покоя. — Что за документы? — переспросила я. — Понятия не имею. Александр Олегович просил их передать тебе, перед тем, как уехал. В трубке послышалось громкое шипение, из-за чего конец фразы утонул в помехах, и я не сразу смогла понять суть услышанного. Знакомое имя казалось чем-то потусторонним, инородным для нашей беседы, а потому я просто таки должна была уточнить. — Станиславский? — мой громкий возглас должен был перекричать помехи. — Вы знаете, где он? — Не знаю, Варвара, — донеслось сквозь утихший белый шум. — Но думаю, нас это не касается. Прошу, найди время сегодня забрать эти документы. На этом связь оборвалась и наш короткий разговор закончился. Настало время для следующего элемента нашего бульварного детектива, а именно — интриги. Ещё с минуту я крутила в руке телефон, пытаясь понять, как поступить. Однозначно, стоило вырваться отсюда и поехать в университет. Ведь там меня могла ждать первая стоящая зацепка, что сумела бы подсказать место нахождения Станиславского. Рита Михайловна сказала, что он уехал. Но зная Станиславского, это могла оказаться очередная завуалированная ложь. Он уже не раз «уезжал», углубляясь в расследование дела Дианы Светловой. Только за месяц наших с ним встреч этот человек пропадал без единой вести несколько раз. Очевидно, ездил в соседний район в надежде найти следы того самого Дела №231. Где он сейчас — я не знала, но была уверена, что те документы, которые он мне оставил, могли бы пролить немного света на его планы. Просьба подменить меня на остаток дня, обращённая к моей коллеге, была встречена немного неуверенным утвердительным кивком. Видно было, что Стасе самой становилось тошно в этом затхлом офисе. Она не меньше моего хотела вырваться отсюда, воспользовавшись отсутствием начальства, однако бросить меня так и не решилась. Всё же осталось в этой безответственной и уж больно беспечной девушке ещё что-то, мешающее ей окончательно обратиться в типичного представителя нашего офиса. Она была другой, и от этого осознания стало вдруг невероятно легко. Собирая вещи, я продолжала размышлять о том, что-именно мог оставить мне Станиславский, пока на фоне тихо шумел печатающий принтер. Стася продолжала молча созерцать меня своими широкими серыми глазами, и я даже не заметила, как былая отрешенность в её взгляде сменилась искренним любопытством. — Так ты всё-таки знаешь этого Станиславского, — заключила вдруг она. Её слова остановили меня у вешалки с верхней одеждой, и я на миг замерла, так и не успев снять своё пальто. — Что ты имеешь в виду? — спросила я, оборачиваясь к Стасе. — Я слышала, как они, — она кивнула в сторону коридора, имея в виду вполне конкретных двух дам, — говорили о вас. Ты, кажется, спросила у них об этом Станиславском на прошлой неделе, и Люда предположила, что, наверное, он пытался переманить тебя к себе. Иначе, зачем тогда спрашивать?! «Ну конечно!» — с ядом воскликнул до боли знакомый мужской голос в моём подсознании. — Что они ещё говорили? — не унималась я. Стасе было неловко от собственных слов, ведь даже её легкомысленная натура не позволяла делать столь поспешные выводы. И всё же под моим пристальным взором она продолжила свой рассказ: — Ты слишком часто стала отпрашиваться с работы — им показалось это подозрительным. А ещё охранник рассказал Люде, что видел, как ты выходила из его машины перед ночной сменой, — сказав это, Стася скептически хмыкнула. — Не знаю, как он это рассмотрел — он ведь постоянно дрыхнет на посту. Слушать дальше этот скудный пересказ было ни к чему, ведь суть его я уже уловила. Люда и Паулина посчитали мою жизнь не просто предметом сплетен, нет, они целенаправленно наблюдали за мной, точно за лабораторной мышью, делая совершенно бессвязные выводы в этом глупом, спонтанном эксперименте. Почему-то вспомнилась Вика и её стендап, в котором вдруг оказалось куда больше правды, чем во всей моей чёртовой жизни. «Ты живёшь в иллюзии», — говорила она, и эти слова теперь возымели совершенно новый смысл. — Понятно, — выдохнула я, отходя от вешалки. — Есть чистый лист? Стася протянула мне выуженную из принтера бумагу и я, схватив первую попавшуюся ручку, принялась выводить заученные наизусть сухие формулировки. Впервые я писала что-то с такой неистовой жаждой — раньше только детский блокнот внимал моим мыслям, а теперь, спустя долгие пятнадцать лет они обрели чёткую форму и вместились в одно короткое, но ёмкое заявление на имя Юдиной Л.О. (в прошлом — госпожи Люды) и Каразиной П.А. (больше известной, как Чёрная Вдова). Подписывать его было сущим удовольствием. Закончив, я передала лист Стасе, что мгновенно окинула его беглым взглядом и вмиг руки её задрожали, а на лице отразилось удивление. — Шутишь? — с недоверием спросила она. — Какие уж тут шутки, — усмехнулась я, надевая пальто. — Передашь это им, как приедут. Скажи, если не захотят уволить по согласию сторон, могут — по статье. Мне плевать. Завязав на шее шарф, я бросила на плечо сумку и пошла к выходу. На душе ощущалась неимоверная лёгкость, и лишь тревожный окрик Стаси, что настиг меня у двери тесной коморки («Уже не моей», — добавил я мысленно), смог на миг подавить этот порыв. — И что ты будешь делать дальше? — поинтересовалась она без доли злости. Я улыбнулась и с уверенностью настоящего сыщика ответила: — Найду Станиславского.***
В университет я приехала куда раньше, чем могла предположить, однако вид мой оставлял желать лучшего. Зима понемногу отступала в здешних краях: начало февраля пришло в наш городок с ливнями и преждевременной оттепелью, а потому, поднимаясь наверх к центральному корпусу, приходилось продираться сквозь вязкую кашицу из грязи и снега. Порывистый ветер сдирал туго завязанный шарф и проникал под широкие полы пальто, обдавая своим влажным дыханием. На улице становилось невероятно мерзко, а потому я вцепилась в болтающуюся на плече сумку и побежала к парадному входу в университет, старательно прикрывая лицо от летящей в глаза мороси. Уже скрывшись под козырьком нашего корпуса, я заметила стоящий рядом грузовой автомобиль, в который парочка рабочих погружало увесистые коробки с размашистыми надписями «Книги», «Полки», «Шкаф» и, кажется, «Стеллаж». Сперва я не придала этому и малейшего значения — подумала, переезжает, может, кто-то. Подобное — редкость, однако даже в нашем старом, как мир, университете случаются перестановки. Но совсем скоро, поднимаясь по лестнице на уже родной четвёртый этаж, я заметила ещё одну пару рабочих в схожей потрёпанной форме, что выходили из дверей нашего факультета. В руках они несли нечто, отдалённо похожее на бесформенный кусок необтесанного дерева. Однако мне хватило секунды, чтобы узнать в этом лакированном чуде дядин стол. Уже на факультете меня настигло совершенно иррациональное чувство тревоги. Стоит заметить, у всех сыщиков есть что-то похожее. Одни ставят его в ряд со зрением, слухом и обаянием, другие пафосно нарекают интуицией. Я же придерживаюсь достаточно прямолинейного подхода к жизни, а потому смело могу сказать, что это не что иное, как обычное человеческое волнение. Входить в распахнутые настежь двери деканата и вправду было страшно, а доносящийся откуда-то издалека приглушённый стук — верно, какие-то рабочие ещё остались на этаже, — лишь нагнетал и без того напряжённую атмосферу. Рита Михайловна встретила меня непривычно холодно. Вид у неё был встревоженный, а лицо — вечно прихорошенное и румяное от макияжа, — теперь выдавало её солидный возраст. Бросив сухое «Проходи», она протянула мне лист с направлением на практику (на этот раз местом прохождения значился районный суд) и дрожащим, низким голосом попросила расписаться в регистрационном журнале. Отдав обратно увесистый гросбух, я с выжиданием взглянула на Риту Михайловну. Она знала, что мне нужно, а потому одним изящным движением выудила из-под груды наваленных бумаг небольшой продолговатый конверт — мою первую зацепку, — и бросила его передо мной на стол. — Тут то, что тебе оставил Станиславский. На вес конверт оказался лёгким, однако толщина говорила, что там вряд ли припрятано какое-то письмо. Скорее всего я уже знала, что хранилось внутри. Моя недавняя пропажа — вещь, с которой начался весь этот бульварный детектив, — нашлась там, скрытая под слоем тонкой почтовой бумаги. Зачетка была как новая, словно я и не теряла её никогда. Видно, Станиславский стащил её у меня, когда я неосторожно уснула в его кабинете. На одной из её страниц, спустя несколько разворотов с отметками из прошлой сессии, нашлась короткая запись ровным, почти печатным подчерком: «Уголовное право — 5» и дата нашей первой пересдачи. Немного ниже была приписка, сделанная наспех карандашом. В ней значилось«За упорство и терпение. — Твой Дознаватель»
От прочитанного захотелось нервно рассмеяться и взвыть одновременно. С одной стороны, слова эти значили конец — конец моим мучениям, конец бесконечным вечерам за чтением очередного юридического трактата, конец препираниям и ссорам, конец нашим беседам. С другой же, всё это походило на нелепую шутку. Станиславский, как истинный антагонист, водил меня за нос, подкидывая ненастоящие улики и пуская по ложному следу. Но был в этих словах и куда более простой смысл, отходящий от любых игр. И осознать его куда сложнее, чем пробудить в себе новую волну злости на пропавшего без вести Станиславского. Это было прощание. Окончательное и бесповоротное. Мысли мои вереницей кружились вокруг нескольких слов, написанных по-детски ровным, печатным подчерком, и на душе становилось паршиво. Будь здесь Станиславский, окажись он рядом со мной, и я бы не постеснялась бросить эту проклятую зачетку ему прямо в лицо и потребовала бы нормального человеческого прощания. Но его здесь не было. «Какая же ты сволочь», — отправила я короткое послание пустоту нашей беседы. Тем временем в деканате стало на удивление шумно. Приглушённый стук, что разносился пустынными коридорами, теперь звучал куда громче и источник его находился совсем рядом. Нутром я чувствовала, что уже знаю, откуда он исходил. — Декан у себя? — спросила я без лишних церемоний у Риты Михайловны, что всё это время глядела на экран своего старого компьютера. — Нет его, — ответила она своим безжизненным тихим голосом, продолжая пялиться в монитор. И лишь в этот миг я смогла по-настоящему рассмотреть её лицо. Осунувшееся от усталости, оно выражало лишь одну эмоцию — глубинную, подавленную грусть. В уголках покрасневших глаз застыли слёзы, а щёки блестели от следов недавних рыданий. И вмиг вереница из хаотичных и, казалось, бессвязных событий стала соединяться в цельную картину. Вспомнились рабочие, что выносили дядины вещи и грузили их в грузовик, в памяти мелькнули недели тотального игнорирования, за которые дядя ни разу не ответил на мои звонки. Во всём этом, как и в слезах обычно спокойной и сдержанной Риты Михайловной, была некая связь — единая нить, что соединяла эти события. И найти её у меня получится только за закрытой дверью со звучной надписью «Савельев И.В.» Бросив злополучную зачетку вместе с направлением на практику в сумку, я без лишних объяснений пошагала в сторону кабинета декана. Рита Михайловна только и успела, что крикнуть мне: «Стой, Варвара, не ходи туда!», прежде чем я юркнула внутрь, наглухо закрывая за собой дешёвую офисную дверь. Внутри царило запустение — полки с книгами и прочим хламом, тянущиеся вдоль стен, исчезли в кузове грузовика, а уродливый, но такой родной стол пошёл вслед за ними. Пол теперь украшали расставленные в хаотичном порядке картонные коробки с фотографиями, трофеями и научной литературой — все рассортированные в лучшей традиции семьи Савельевых. И в центре этого хаоса нашёлся дядя. Он присел у одной из коробок и задумчиво перебирал её содержимое. Завидев меня, стоящую у двери, он даже не пошевелился — так и остался сидеть на полу, окружённый собственными вещами. — Что здесь происходит? — встревожено спросила я, обводя взглядом комнату. — Ты куда-то переезжаешь? — Здравствуй, Варя, — отрешенно сказал он. Вопросы мои словно прошли мимо него, так и оставшись без ответов. Дядя продолжал молча перебирать содержимое безымянной коробки, отбрасывая наиболее потрёпанные вещи в сторону, пока я пробиралась к нему через образовавшийся картонный лабиринт. В попытке сохранить координацию я осмотрительно отодвинула пару запечатанных боксов с надписью «Сервант» и уселась на свободное место напротив дяди. — Ну, привет, — сказала я тихо, без капли укора. — Пояснишь, что произошло, и почему ты не брал трубку последние несколько недель? — Был занят, прости, не мог ответить, — отмахнулся безучастно дядя, покручивая в руках деревянную подставку для авторучки. Совсем скоро этот вычурный элемент декора, который, если мне не изменяет память, был подарком ректора на очередной юбилей факультета, полетел к остальному мусору, а дядя вновь уткнулся взглядом в полупустую коробку. — Ясно, — кивнула я. — Так, может, сейчас что-то расскажешь? Мои слова заставили дядю замереть. Миг — и он оторвался от своего нехитрого занятия и одарил меня своим потухшим взглядом. Прядь каштановых волос упала ему на глаза, и он нервно смахнул её. — А что тут говорить? — вздохнул дядя. — Ты не глупая девочка, сама всё видела, — он опустил взгляд на правую руку и нервно потёр безымянный палец — по-прежнему без кольца. Паззл понемногу складывался, вот только картина, которая представала предо мной, не вызывала былого азарта. «Его здесь нет», — сказала мне однажды тётя Ира, и я ведь даже не задумалась, насколько точной была эта фраза. — Вы расстались? — спросила я, наивно надеясь на лучший исход. — Уже полгода, как, — ответил дядя. — На неделе подписали бумаги о разводе. — Почему не сказал? Мой вопрос заставил дядю невольно усмехнуться. — А зачем? — пожал плечами он. — Как ты любишь говорить: «мой развод — мои проблемы». Волна проклятий пронеслась в моих мыслях, а на душе сделалось невероятно горько. От собственных слов, так нелепо переиначенных дядей, от намеренной отстранённости, что закрывала мне глаза на суровую реальность все последние полгода. И вдруг из сыщика, отчаявшегося найти свою заветную пропажу, я превратилась в пятилетнюю девчонку, что вновь смотрела, как её семья разваливается на части. — Дядь… — тихо шепнула я, но его спокойный, размеренный голос оборвал меня на полуслове. — Всё хорошо, Варя, — на плечо мне легла ладонь, словно запечатав эти пустые слова. — Меня не будет какое-то время. В Питере освободилось место в институте, и мне предложили перевестись туда на пару лет. Ректор не против, так что через несколько дней я уезжаю. С этими словами очередная бесполезная вещь из коробки — на этот раз резная шкатулка для чая, врученная одним из благодарных выпускников, — была заброшена на гору с мусором. Раньше каждая из этих мелочей — старинная ручка, подставка и даже совсем бесполезная коробка для чая, — имели своё место в этом кабинете. Теперь же всё это либо пришло в негодность, либо стало очередным запечатанным воспоминанием из прошлого. — А как же факультет? — вырвалось у меня при виде той разрухи, что царила в помещении. — А что факультет? Шестьдесят лет без меня справлялся, и сейчас протянет, — и тут он умолк, ведь сквозь грохот вылетающих из коробки вещей было слышно чей-то тихий плач, доносящийся из соседнего кабинета. — Рита, правда, будет злиться, но это пройдёт. Рациональных аргументов больше не осталось. Теперь перед глазами был лишь образ — маленький ребёнок, что стоит у двери и наблюдает, как часть его жизни исчезает — уходит прочь за собственными сомнениями. — А Юра? — имя собственного сына на миг заставило дядю остановиться. — С ним всё будет в порядке, — ответил он спустя какое-то время. — Я ведь не бросаю его. «Нет, не бросаешь, — мысленно заключила я. — Но ты бежишь, а это куда хуже». Рука моя вцепилась в полупустую коробку, и одним сильным рывком мне удалось вырвать её и отбросить назад — к очередной горе из мусора. В руках у дяди осталась лишь пара фото, которые он осмотрительно отложил в сторону. — Почему ты убегаешь, дядь? — вопрос показался мне немного грубым — неподходящим для беседы студентки и её декана. Но сейчас это было уже неважно. — Я не убегаю, Варюш, — заговорил он тихим, слегка надломленным голосом, — я просто расстаюсь с прошлым. С браком, что уже год, как разваливался на части, с работой, с которой я больше не справляюсь, с ней, — дядя подхватил лежащее рядом фото и бросил его предо мной — на нём рядом стояли две совершенно разных личности, которым посчастливилось быть братом и сестрой. — До сих пор не могу поверить, что её больше нет. Изображение мамы — высокой, грациозной и немного устрашающей своим пристальным взглядом, — глядело на нас из-под запылившейся рамки, а дикторский голос продолжал нашёптывать упрёки. Но я больше его не слушала. Рука моя коснулась тонкого стекла, и пальцы невольно очертили изящные линии женского силуэта — такого знакомого и одновременно чужого. — Иногда мне кажется, словно она всё ещё здесь, — сказала я, — сидит, наблюдает за нами исподтишка и тихо осуждает. — Да, мне тоже, — признался дядя. — Но пора её отпустить, как и всё плохое, что с нами случилось. — Да, ты прав. В последний раз взглянув на старое фото, я отбросила его к остальному мусору. Понимание приходило медленно, оно подбиралось ко мне неспешной поступью, точно хищник, крадущийся за своей добычей. И всё же оно настигло меня. Спустя ещё час тихих бесед с дядей, что перерывались молчаливым выбрасыванием старых, ненужных вещей, я больше не имела сил уговаривать его остаться. Ведь какой в этом смысл, если человек напротив уже давно всё решил. Я не могла залезть ему в голову, не могла поглядеть на тот рой из сомнений, что гнал его вперёд — подальше от этого города, — но, как и всякий взрослый человек с багажом из собственных ошибок, искренне понимала этот порыв. Прошлое — тяжкая ноша, и вес её порой тормозит нас на пути к новому свободному будущему. В таких случаях отпустить — лучший из возможных выходов. Наиболее приятно было выбрасывать ещё закупоренные бутылки с виски и коньяком, что хранились на нижних полках серванта. В этот миг я почувствовала невиданный прилив энергии, который немного рассмешил дядю. Мы оба ещё не забыли тот жуткий вечер, когда моя очередная пересдача закончилась в кабинете студенческого актива, где дядя заливал собственное горе. Впрочем, вспоминать об этом больше не хотелось, а потому я молча засыпала бутылки с элитным алкоголем остатками мусора и запечатала эту коробку раз и навсегда. Под вечер, когда дверь деканата захлопнулась за Ритой Михайловной, а все оставшиеся вещи были расфасованы по картонным боксам, я уже намеревалась оставить дядю в надежде успеть на следующий троллейбус до дома. Но уйти с пустыми руками мне не позволили. Прежде, чем я успела закрыть за собой дверь кабинета, дядя засуетился и спустя несколько мгновений поисков протянул мне выуженную из его дипломата папку. — Возьми это, — сказал он. — Я всё никак не мог связаться со Станиславским, чтобы отдать ему её. Может, хоть у тебя получится. Покрутив в руках папку, я, как и любой опытный сыщик из бульварного романа, проверила её на вес в надежде, что там меня ожидает что-то значимое. Но внутри было всего-то пару листов, содержание которых скрывалось пот плотным заводским картоном. — Что здесь? — невзначай спросила я. — Материалы для его диссертации. — Понятно. Полученную папку я пообещала в целости и сохранности вручить Станиславскому. И не сказать, что этого не было в моих планах, совсем даже наоборот. Эта вещь, как и зачетка, оказались теми мелкими следами-зацепками, что вскоре должны были привести меня к моей пропаже. Вот только сегодня, когда ночь уже опускалась на город, а наша беседа по-прежнему застыла на словах «НЕ УДАЛОСЬ ОТПРАВИТЬ СООБЩЕНИЕ», быть сыщиком больше не хотелось. «Жаль, что тебя здесь нет», — отправила я последнее послание в никуда, прежде чем посильнее укутаться в шарф и двинуться сквозь морось из дождя к пустой троллейбусной остановке.***
Домой я добралась только через час. Затопленные талым снегом улицы превратили город в маленькую Венецию, и от былой зимней сказки не осталось и следа — только реки-каналы из грязи и одинокие троллейбусы-гондолы, плывущие по своим маршрутам. В квартире я сбросила с себя всю промокшую насквозь одежду и с облегченным вздохом закинула уцелевшую папку с документами для Станиславского на полку в прихожей. С ней у меня ещё будет время разобраться, а пока меня ждало рандеву с прошлым. Тишина, царившая в моей квартире, вдруг стала невыносимой. Я больше не могла вслушиваться в собственное сбивчивое дыхание, а потому потянулась за телефоном, включила первый попавшийся плейлист незатейливых инди-мотивов и, вооружившись нужным инвентарем, пошагала в сторону кладовки. Дверь со скрипом отворилась и за ней нашлась привычная картина: десятки коробок с размашистой надписью «Дом» всё так же были навалены друг на друга, а из одной — приоткрытой, — выглядывал старый фотоальбом. Раньше этот вид пугал меня, ведь открыть эти коробки значило вскрыть запрятанные в них воспоминания. Но теперь страх отступил. «Пора избавляться от этого», — подумала я, и, тихо подпевая безымянному исполнителю, принялась разбирать завалы. Коробки одна за другой улетали в коридор. Я бросала их не глядя, ведь знала — ни черта полезного там больше нет. Вычистить кладовку от хлама было только первым шагом, с которым я управилась за каких-то две с половиной песни из своего плейлиста. Затем в ход пошёл инвентарь. Прихватив найденный на кухне канцелярский нож, я разрезала плотный слой строительного скотча и резво раскрывала все по очереди коробки, не боясь разодрать хилый картон. Всё там внутри было в таком же беспорядке, как и год назад, когда я безвольно сбрасывала туда вещи из нашей с мамой съемной квартиры. Тогда, после похорон на меня нахлынула апатия. Даже скорбеть было сложно, когда ты остался один на один с собственными мыслями. И лишь уговоры дяди заставили подняться с постели, привести себя в относительный порядок и кое-как закончить сборы. Всё, чего я желала тогда, — это поскорее убежать из нашей квартиры, закрыть за собой дверь и никогда не возвращаться в место, где она провела последние дни своей жизни. Жаль, воспоминания невозможно запереть на замок и выбросить от них ключ, — подумалось мне. — Они всё равно, рано или поздно, вернуться с дикторским голосом и станут въедаться в подсознание, не позволяя ни на миг позабыть о себе. Звук на телефоне пришлось выкрутить до максимума, и я искренне надеялась, что мои соседи не против такой маленькой вечеринки. Содержимое коробок требовало тщательной сортировки. Груда некогда важной макулатуры, что представляла собой какие-то мамины заметки, мои старые конспекты и стопки грамот, полетела в пакет для бумаги. Кубки, медали и вся жестяная посуда были заброшены в соседний кулёк, предназначавшийся для металла. Чтобы не разрезать себе руки о битый фарфоровый сервиз — единственное, что мы забрали из старого семейного дома, — я надела перчатки и стала осторожно перекладывать его осколки в соседнюю пустую коробку в надежде собрать там все хрупкие предметы. Проделывая эти нехитрые манипуляции, я чувствовала невероятную лёгкость. Больше не было слёз и натужной истерики, а дикторский голос окончательно утих под звуки очередного инди-мотива. Наступило приятное забвение. Временами я невольно пританцовывала в такт ритмичной музыке («Господи, как же давно я не танцевала!»), сбрасывая содержимое очередного бокса в мусорный пакет. И лишь когда дело дошло до последней коробки — той самой, что хранила в себе старый альбом, — я остановилась. Рука в перчатке коснулась тиснёного переплёта, и я почувствовала, как грудь сдавливают незримые тиски. Это запоздалая скорбь принимала меня в свои объятия. Отогнав от себя это навязчивое чувство, я одним рывком открыла альбом и пролистала до самого конца, не пропуская ни страницы. С каждым новым разворотом хаотичный хронометраж из событий прошлого, именуемый жизнью, заполнялся забытыми эмоциями, цветами, образами. Они ранили, били под дых, напоминая о худших днях, но отворачиваться от них я больше не могла. Нужно долистать до конца, прежде чем сделать последний шаг. В конце концов, я решила оставить лишь одну фотографию — самую первую, сделанную папой на мой четвёртый день рождения. Кривоватый снимок со старой «мыльницы» теперь покоился над моим столом, прикреплённый к деревянной доске с заметками: с него на меня смотрела счастливая четырёхлетняя девочка, что сжимала в руке охапку пёстрых воздушных шаров, а рядом стояла её мать, ещё не сломленная тяготами времени. Именно такими я хотела нас запомнить. Альбом полетел в пакет для бумажных отходов и совсем скоро утонул в море макулатуры, что хранилась на дне последней коробки. Уборка подходила к концу, но вокруг всё ещё лежало слишком много ненужного хлама, который не удалось отсортировать. И я уже готова была покончить со всем этим, забросив в мусоропровод, но на полпути к выходу из квартиры меня остановил тихий, протяжный звук. Барахлящий дверной звонок разразился хриплым перезвоном, заглушая музыку. «Кто это вдруг решил прийти ко мне в полночь?» — промелькнуло в мыслях. Пакет с макулатурой пришлось отложить, перед тем как я начала пробираться сквозь заваленный мусором коридор. За дверью мог оказаться кто угодно: от Станиславского, что едва ли запомнил мой адрес, до старушки-соседки, которая пришла пожаловаться на громкую музыку. Оба варианта были в равной степени безумны, ведь Станиславского давно нет в городе, а милая бабуля по соседству уже час как дремлет под звуки любимого НТВ, поэтому я даже не стала выключать музыку и в полном обмундировании для уборки подошла к двери, заглядывая в глазок. Свет на лестничной клетке вновь выбило, и рассмотреть можно было только силуэт — низкий, крупный, с длинной шевелюрой и какой-то странной ношей в руке. Это определённо была девушка, — заключила я после короткого осмотра. Любопытство заставило меня повернуть ключ в замке и медленно открыть дверь, впуская на лестничную клетку немного тусклого света. На пороге и вправду оказалась девушка — молодая, белокурая, с круглым лицом и румяными щеками, она была мне хорошо знакома. Вика Наумова (моя Вика) стояла напротив меня, неловко переминаясь с ноги на ногу. На плече её болталась небольшая дорожная сумка, а в руках она сжимала какую-то потрёпанную старую тетрадь. — Привет, — тихо поздоровалась она. — Что ты здесь делаешь в такое время? — спросила я, не став тратить время на лишнюю учтивость. — Я пришла извиниться. За тот вечер и… короче, за всё. Вот, — она протянула мне потрёпанную тетрадку и я без особого желания приняла её. На титульной странице, под изображением резвящихся котят, чьи морды затёрлись от времени, было выведено маркером три слова: «БЕСЕДЫ О ПРЕКРАСНОМ». Листая страницы тетради, я бегло просматривала короткие, полные исправлений заметки, что больше напоминали бессвязные записи в личном дневнике. Некоторые фразы было выделено красным маркером, а снизу приписка: «Убрать, не смешно». Иной раз попадались и другие пометки, вроде «уточнить», «переписать» или «доработать панчлайн». И во всём этом тексте заглавная роль отводилась некоему безымянному Дознавателю, что становился объектом острых шуток и издёвок. — Тут все мои монологи о нём, — сказала Вика. — Ничего больше у меня нет. — И с чем же ты будешь выступать? — въедливо поинтересовалась я. Вика лишь ещё больше поникла, стиснув в руке ремень своей сумки. — Ни с чем, — пожала плечами она. — Я на время завязала с юмором. Пока, ну, знаешь, не налажу свою жизнь. — Почем… — но этот закономерный вопрос я так и не задала, ведь при виде небольшой дорожной сумки родился другой, куда более насущный. — Вик, что случилось? Почему ты не дома? В полумраке лестничной клетки я могла видеть, как миловидное лицо скривилось от отвращения. Вика какое-то время молчала, словно собираясь с мыслями, продолжая нервно мять ремешок своей сумки. И если прежде я не чувствовала к ней ничего, кроме искреннего, нескрываемого раздражения, то теперь мне от чего-то стало жаль эту девушку. Пусть она этого и не заслужила. — Отец узнал о стендапе, — тихо начала Вика. — Он… — громкий вздох перервал её рассказ, но вскоре она продолжила: — Короче, он пришёл домой и сказал, или я всё окончательно прекращаю, или могу катиться на все четыре стороны. Как ты понимаешь, первый вариант я даже не рассматривала. Так что я ушла. Смысл сказанного не сразу дошёл до меня. Я стояла, в исступлении глядя на свою бывшую подругу, что теперь безрадостно улыбалась, сжимая дорожную сумку, и пыталась уловить хоть долю иронии в её словах. — Ушла? — переспросила с опаской я. — То есть… — Ты была права, — остановила меня на полуслове Вика. — Пока я не научусь жить своей жизнью, ничего не поменяется, — она вновь вздохнула, покосившись на свисающую с плеча сумку. — Так что пока переночую в хостеле. Немного сбережений у меня осталось, на первую неделю, думаю, хватит. А там посмотрим. Порою эта девушка поражала меня своим легкомыслием. Всё-то для неё легко: и на сцене выступить с нелепыми шутками, и из дома уйти из-за собственного упрямства. Иногда, признаюсь, я искренне не могла терпеть в ней это качество, которое в приличном обществе назвали бы безумием. Но теперь… теперь я даже немного восхищалась её глупой смелостью. Уйти из дома посреди ночи, чтобы начать новую жизнь, — только Наумова могла такое сотворить. — Господи, Вика…- простонала я устало, отступая от двери. — Заходи давай! — Ты серьезно? — неуверенно спросила она. — А ты серьезно думала, я оставлю тебя на улице? — раздражённо бросила я, заталкивая её внутрь квартиры. — Заходи давай, пока соседи не проснулись. И в тишине лестничной клетки раздался громкий хлопок закрывающейся двери. Так, в надежде найти одну пропажу, я, как самый типичный сыщик из бульварного романа, наткнулась на другую.