Из материалов дела
— Как часто это повторялось? — Первые годы — не реже, чем раз в месяц, когда мамы не было или она уже крепко спала. Он был осторожен, не хотел, чтобы об этом кто-то узнал. Он обставлял это как игру, в которой мне нужно было молчать и исполнять его команды. Если делала всё верно — Он меня гладил; пыталась нарушить правила — и Он начинал бить, сперва легко, но с каждой новой ошибкой Он становился злее и к слабым пощёчинам прибавлялись удары в живот, в бок, по ногам тоже бил. Он же ментом работал — знал, куда нужно бить, чтобы следов не осталось. — Вы пытались сказать об этом кому-то — маме или бабушке? — Так случилось, что уже через полгода после той ссоры бабушка слегла с инсультом. У неё было слабое сердце, и она долго не продержалась. После её смерти мне было не к кому идти — мама не поверила бы, для неё Он был почти совершенством. А ещё она боялась Его. Иногда вечером я слышала, как они ссорились, а потом Он уходил, оставляя мать рыдать в комнате с синяками по всему телу. Тогда я надеялась, что она решится и уйдёт. Но она всегда оставалась и на утро продолжала улыбаться так, будто ничего не произошло. — В материалах допроса значится, что Он угрожал ей. — Они часто вздорили — сперва тихо, ночью, пока никто не видит. Потом иной раз могли и за столом поругаться. Слушать это было невыносимо, поэтому я часто уходила доедать свой завтрак в комнату — там звук отъезжающих от станции утренних поездов заглушал крики. А потом, года через два, когда мне было четырнадцать, начались угрозы. Не прямые, но я видела — он ненавидел мать. Примерно в то время Он стал чаще заходить в мою комнату. Иногда делал это днём, когда возвращался пораньше с дежурства. Порой заходил рано утром — за пару часов до подъема. — Тогда, в четырнадцать вы уже понимали, что происходит? — Да. — И почему продолжали молчать? — Страшно было. Я думала, он может что-то сделать со мной или с мамой. Что-то ещё хуже. — И он это, очевидно, сделал. — Да. — Расскажите, как погибла ваша мать.***
Большую часть пути мы провели в тишине. Станиславский не изменял своим привычкам и вместо пустого трёпа выкрутил на минимум богомерзкое радио и молча мчал вперёд, рассекая объятые вечерним сумраком районы нашего городка. Сперва я следила за дорогой, пыталась улавливать смену направления и сопоставляла её с выстроившейся в голове картой города. Но потом, когда мы выехали за пределы обветшалой окраины и вновь очутились среди стройных рядов административных зданий, я отпустила эту нить, прекратила смотреть по сторонам и, прикрыв глаза, стала вслушиваться в тихую фольклорную мелодию, что доносилась из динамиков радио. Спать хотелось немыслимо, а потому после получаса езды по мощёным улочкам центральной части города, я едва не задремала, убаюканная приглушённой музыкой и мерным рокотом мотора. Былая бодрость вернулась лишь в тот миг, как машина заехала в один из дворов-колодцев и медленно притормозила на здешней парковке. Я распахнула заспанные глаза и бегло осмотрелась по сторонам. Типичный тесный двор старого жилого района, что больше напоминал кадры из фильма Балабанова, был явно не тем местом, где располагались офисы юридических компаний. — Не похоже на офисный центр, — заключила я, выходя вслед за Станиславским из машины. — Я не привык разделять работу и досуг, — отмахнулся он с усмешкой. «Что ж, это я уже поняла», — подумалось мне. Наш недолгий путь слабоосвещённым двором-колодцем закончился высокой металлической дверью подъезда, что распахнулась со скрипом после небольшой махинации Станиславского со старым домофоном. Внутри дом был куда более притягательным, чем снаружи, где старый фасад из пятидесятых покрылся паутиной из трещин, а высокие ледяные иглы, свисающие из края крыши, так и норовили свалиться на чью-то голову. Теперь на месте портрета Ильича или партийного знамени остался лишь покорёженный временем фасад, а вместо партработников дом населяли обычные (или не совсем обычные, если посмотреть на Станиславского) люди. Пока я размышляла об истории здания, пытаясь всячески отвлечься от навязчивых мыслей о стоящем рядом мужчине, старый лифт, подобравший нас на цокольном этаже, поднимался всё выше. Спустя маленькую вечность он с гулким звуком остановился на нужном нам шестом этаже и раскрыл свои двери, впуская на холодную тёмную лестничную клетку. Квартира Станиславского скрывалась за массивной дверью, больше подходящей для тюремной камеры, чем для жилого помещения. Внутри оказалось тепло и, к моему удивлению, невероятно просторно. Небольшой коридор, что встретил нас за входом, утопал в широкой гостиной, смежной с внушительных размеров кухней-студией. По правую сторону отходила пара дверей — одни, очевидно, вели к спальне, а вторые были едва ли не мгновенно распахнуты передо мной Станиславским, открыв вид на небольшой кабинет. — Мой офис, — пояснил он, впуская меня внутрь. По правде говоря, мне было настолько привычно видеть Станиславского в блёклом интерьере триста двадцатой аудитории, что я на какое-то мгновение потерялась среди изобилия лаконичной тёмной мебели, устланной множеством папок и профильной литературы. Меня завлекала атмосфера этого серого помещения, похожего одновременно на полицейский офис из восьмидесятых и место для вечеринки в стиле лофт, сколь бы хаотичным не был его вид. Оно напоминало мне самого Станиславского — строгое с виду и совершенно беспорядочное, но приятное вблизи. У стены рядом с дверью я нашла для себя место — небольшую софу с кофейным столиком, что был до краёв завален разного рода бумагами. Здесь, очевидно, Станиславский переводил дух, когда уставал восседать за своим рабочим столом по ту сторону комнаты. Вдоль стен тянулись низкие книжные полки, заставленные горами папок и прочей рабочей макулатуры, коей в достатке наблюдалось и в нашем тесном офисе «Центра». Рядом со столом на треноге стоял исписанный флипчарт — его Станиславский, похоже, использовал для того, чтобы упорядочить свои мысли о деле. Сам хозяин квартиры пришёл чуть позже — видно, хотел дать мне время осмотреться, — и в руках у него была чашка с кофе, которую он поспешно вручил мне. Я хотела отказаться, сохранив последние капли учтивости, но Станиславский настоял. — Ты едва не уснула в машине, — пояснил он. — Это должно взбодрить тебя, потому что рассказ будет долгим. Кофе и вправду был кстати — его тёплые пары придали бодрости, а вечерняя доза кофеина отогнала остатки дрёмы. И всё же мне было немного не по себе — я наблюдала, как Станиславский пересёк комнату и сел за свой рабочий стол, смахнув в сторону несколько цветастых папок, и чувствовала, как между нами возникает напряжение. Тишина нагнетала, но нарушить её я так и не решилась. Теперь настала очередь Станиславского говорить. — Ну что ж, полагаю, стоит начать с начала, — сказал он. — Но сперва я бы хотел знать, что сказали тебе твои руководительницы. Скрывать что-то уже не было смысла, а потому я с непривычной небрежностью ответила: — Сказали, вы любите сложные дела, — и после короткой паузы добавила: — А ещё не против заносить взятки должностным лицам. — Мило, — без доли иронии усмехнулся Станиславский. — Да, получился такой краткий пересказ того, что вы выбросили в мусор, — последнее слово едва не утонуло в моём зевке, а потому я на миг умолкла и сделала несколько глотков горячего кофе. — Ах, да, ещё они обмолвились о вашей старой фирме, «Лира-консалтинг», кажется. В ответ на мою дерзость Станиславский лишь понимающе закивал головой. — Так-то ты всё и нашла, — заключил он, после чего подался немного вперёд и, сцепив руки в замок, словно готовился прочитать мне очередную нотацию, начал свой рассказ: — Ладно, начнём с того, что в самом начале не было никакой «Лиры». Были только я и мой новый университетский знакомый Паша, который предложил мне заняться юридической практикой у него в компании, — о «Паше» я уже знала, ведь его имя значилось в списке совладельцев их общей фирмы. — Это было примерно лет десять назад. Мы проработали так года два — он был моим руководителем, а я (почти как ты в своём «Центре») выполнял всю грязную работу, — на этом моменте Станиславский одарил меня едкой ухмылкой, от которой мне в одночасье стало тошно. — Потом я получил диплом и смог оформить адвокатское удостоверение, а Паша вдруг понял, что мне можно доверять не только перекладывание бумаг с одной папки в другую, и предложил открыть своё дело. Так появилась «Лира», — здесь он сделал небольшую паузу — не для театрального эффекта, нет, скорее для того, чтобы собраться с мыслями и вновь продолжить эту историю. — Сперва мы занимались административкой — штрафы, неуплата налогов, раздел имущества и всё в таком духе. Паша, правда, много работал на стороне, из-за чего фирма была практически полностью на мне. Но это помогало нам с деньгами, поэтому я не возникал, — и вновь пауза. Я, до этого рассматривавшая лежащие на столе бумаги, взглянула на Станиславского и увидела, как лицо его — прежде безэмоциональное, — перекосило от злости. — Пока у нас не появились проблемы. — Что за проблемы? — осторожно спросила я. Ответа не последовало. Вместо этого Станиславский вдруг вскочил из-за стола и подошёл к одной из полок, что тянулись вдоль стен. Там, из самой высокой кипы бумаг он выудил толстую, изрядно потрёпанную папку-регистратор, которая вмещала, по меньшей мере, несколько сотен подшитых листов. — Вот, — сказал Станиславский, бросив передо мной на стол папку. — То самое дело, о котором ты читала. Можешь смотреть, всё это давно уже должно было списаться на макулатуру и не имеет юридической ценности. Пока Станиславский вновь отошёл к своему столу, я успела открыть папку и просмотрела несколько первых листов — это была опись того, что находилась внутри с красноречивым заголовком «Дело №147/1 Поджог с тяжкими последствиями». — Пожар на лесопилке? — спросила я, продолжая листать страницы дела. — Умышленное уничтожение имущества путём поджога, повлёкшее дальнейшее повреждение частной собственности, если быть до конца точным, — поправил меня с поистине методичной точностью Станиславский. — Открой страницу двадцать пять. Видишь там фото молодого человека? Без лишних вопросов я долистала дело до нужной страницы, где среди прочих материалов имелись несколько снимков с припиской «Данные камер видеонаблюдения от 07.08.2008». На фото был запечатлен молодой парень лет двадцати пяти, не больше, с небольшим самодельным плакатом в руках. Всю надпись было не разобрать из-за плохого качества снимка, но я чётко могла увидеть два слова, выведенных заглавными буквами: «СПАСЁМ ЛЕС» — Кто это? — поинтересовалась я, продолжая всматриваться в размытое лицо. — Это — Андрей, местный эко-активист, — ответил Станиславский. — Он годами выступал против незаконной вырубки леса, которой занимался владелец лесопилки. Ходил в суды, подписывал петиции — в общем, мозолил глаза. А в последние несколько месяцев еженедельно стоял с одиночным пикетом возле здания администрации лесопилки. Но об этом, конечно же, СМИ не написали, — в голосе его сквозила едкая ненависть и я, по правде сказать, начинала понимать её причину. В архивах газет действительно не было ничего об этом Андрее — только обвинения и готовый вердикт, который они вынесли ещё до финального заседания суда. — Для владельца этой лесопилки, господина Шолохова, этот парень был как кость в горле. Глянь, на сорок четвёртой странице должна быть расшифровка телефонного звонка — это начальник службы охраны Шолохова звонил Андрею и угрожал проломить ему голову, если ещё раз будет мешать проезду техники на их территорию. И вновь указания Станиславского были точны — сразу после фото с места преступления и нескольких экспертных заключений в деле нашлась распечатка разговора, сделанная на основе материалов, предоставленных самим обвиняемым, что успел записать часть беседы на диктофон. Я читала резкие реплики, полные мата и незавуалированных угроз, и на миг представляла себя тем парнем, что в желании бороться за идею должен был рисковать собственной жизнью. — Глупо будет спрашивать, почему он не пошёл с этим в полицию, — безрадостно сказала я, пробегая вновь взглядом по обрывистым репликам. — Очень глупо, — подтвердил Станиславский. — Шолохов тогда был вторым человеком в городе после мэра и кроме своей лесопилки владел местной теле- и радиостанцией и ещё с полсотни других бизнесов помельче. Мебельная фабрика, которая теперь принадлежит родителям твоей подруги, тоже когда-то была его, пока не отошла банку. Упоминание семьи Наумовых ввело меня в лёгкий ступор. — В каком смысле? — переспросила с удивлением я. — К несчастью господина Шолохова, все его проблемы совпали с кризисом восьмого года. И даже его связей не хватило, чтобы выбраться из того дерьма, в которое катилась наша экономика. Часть предприятий пришлось закрыть. Какие-то отошли к кредиторам. Осталась старая лесопилка, которая, к тому же была неплохо застрахована ещё прошлым владельцем, — Станиславский нарочито сделал акцент на последних словах, хотя тут и без лишних намёков всё стало предельно ясно. — Подождите, вы хотите сказать… — Андрей был невиновен в поджоге, — оборвал он меня на полуслове, — и доказать это было очень просто, ведь причина возгорания находилась вовсе не снаружи, откуда он теоретически мог забросить горючую смесь. Она была внутри. Скорее всего, Шолохов попросил кого-то из своих охранников поджечь сушильный цех, где тогда было, по меньшей мере, пару сотен кубометров идеального, сухого дерева, а потом во избежание проверок страховщиков свалил всё на надоедливого эко-активиста, — на этом Станиславский ненадолго умолк, давая мне время обработать полученную информацию. Все его слова подтверждали результаты досудебной экспертизы, что не оставляла места для сомнений. И всё же Станиславский добавил: — Если есть какие-то сомнения, можешь полистать материалы дела до сотой страницы. Там имеется алиби парня, свидетельские показания его девушки и их соседей. — Но почему тогда газеты писали, что вам пришлось подкупить прокурора? — Потому что мой друг оказался продажным придурком, — огрызнулся с нескрываемой злобой Станиславский. — Как оказалось, он долго работал с Шолоховым ещё до того, как мы встретились. Именно поэтому нам дали это дело — надеялись, что всё пройдёт, как надо, и парня в итоге посадят. Увы, у них это не получилось. После этого Паша вывел свои средства из фирмы и исчез, до того, как на нас посыпались все те нелепые обвинения. Где он сейчас — понятия не имею, но думаю, что там куда теплее, чем здесь. В голосе Станиславского была слышна досада — не на партнёра, что подставил его, и даже не на того бизнесмена, Шолохова с его отчаянным желанием засадить нерадивого адвоката. Нет, величайшим врагом в этой ситуации был он сам — доверчивый парень, что ввязался в худшую из возможных авантюр. — А что было с вами? — спросила я по окончанию его длинной речи. — Я подождал какое-то время, пока шумиха с исками от компаний Шолохова уляжется, потом закрыл «Лиру» от греха подальше и уехал, — ответил Станиславский. — Аспирантуру закончил в Питере, там же занялся научной деятельностью в местном институте. К адвокатской практике, как ты понимаешь, душа больше не лежала. Собственно как и к жизни в этом городе. «До недавних пор», — подумалось мне. О деле Дианы я ещё спрошу, а пока на повестке дня оставалась спорная история жизни самого Станиславского, которая могла сойти или за злободневную драму, или за крайне затянувшийся детектив. — И всё же, вы вернулись, — заметила я с лёгкой полуулыбкой. — Да, — выдохнул Станиславский. — Благодаря твоему дяде, кстати. Он был когда-то моим научным руководителем на бакалавриате. И если ты думаешь, что я строгий, то ты явно не писала у него диплом. — И в этот миг мы оба тихо рассмеялись. Смена настроения в нашей беседе пошла Станиславскому на пользу, а потому былое отчаяние сменилось каким-то ребяческим задором. — В общем, мы встретились на министерской конференции в Питере примерно год назад, и он, узнав, что у меня нет преподавательской практики, уговорил взять курс Уголовного права на своём факультете. До меня его читала его сестра, но она тогда… — и тут он умолк, с тревогой глядя на меня. — Умерла, — закончила я. Наши взгляды пересеклись, и я видела, как неуютно вдруг сделалось Станиславскому от своих собственных слов. — Это была твоя мама, верно? — Да. — Мне жаль. Он думал, что ранил меня своими словами, но одно лишь упоминание мамы больше не представлялось для меня чем-то ужасным. В какой-то миг я научилась справляться с этими рефлексами, смогла обуздать собственное горе. По крайней мере, на публике. Времена затяжных депрессий и истерических слёз закончились — осталась только тупая боль и тихий дикторский голос, что, по странному стечению обстоятельств, всегда умолкал в присутствии Станиславского. — Давайте не будем об этом, — ответом на мою просьбу послужил утвердительный кивок, и от этого простого жеста стало невероятно легко. Я даже выдавила из себя подобие искренней улыбки, чтобы разрядить атмосферу. — Лучше расскажите, почему вы после такого долгого перерыва решили взяться за самое резонансное дело в нашем городе? Это была наивная попытка продлить наш вечер откровений и выудить из Станиславского хоть толику новой информации. И встречена она была резким и безукоризненным отказом. — О, нет, Томина, — протянул Станиславский. — Один вечер — одно дело. К тому же, оно в процессе, так что все материалы конфиденциальные. Я не имею права их разглашать… «Ну что ж, — подумала я, — попытаем удачу в другой раз». — Понятно, — и на лице моём от чего-то вновь засияла улыбка. Станиславский ещё какое-то время делал вид, что занят рассматриванием хаотичной кипы бумаг, что устилала его рабочий стол, но совсем скоро он вновь обратил свой взгляд ко мне и с притворным укором поинтересовался: — И что тебя так веселит? — Ничего, — отмахнулась я, продолжая улыбаться собственным мыслям. — Просто впервые рада, что ошибалась. Этот долгий вечер закончился для меня в весьма нетривиальной обстановке. Станиславский, как истинный джентльмен, так и не решился выдворить меня из квартиры в такой поздний час, — а стоит заметить, что по окончанию его рассказа на часах уже было немногим больше полуночи, — поэтому я продолжила коротать время в его кабинете, помогая расставлять по местам документы и убирать весь тот творческий беспорядок, что царил в комнате. На его упрёки о том, что это вовсе не обязательно, я отвечала, что уже имею хорошую практику сортирования архива десятилетней давности, который составляли две не в меру беспорядочные дамы. Почему-то мне совершенно не хотелось заканчивать этот вечер, и даже накатившая усталость как-то забылась за вялыми ночными беседами со Станиславским. Мы говорили обо всём сразу и ни о чём в сущности. Я рассуждала о методиках сортирования документов, которые бы точно пригодились Станиславскому с его чрезмерной тягой к хранению разного рода макулатуры, а в ответ получала его упрёки в собственной дотошности, что звучали скорее, как безобидные шутки. К трём часам ночи мы оба невольно перешли на «ты» — по просьбе Станиславского, — и это окончательно снесло все существующие социальные преграды, позволив говорить чуть менее формально и чуть более искренне. Иногда, когда в кабинете долгое время стояла тишина, я могла услышать тихий шёпот — это Станиславский делал какие-то пометки у себя в ежедневнике, перебирая раз за разом бумаги в красной папке, содержимое которой я так и не увидела. В моменты работы он был сосредоточен и уж больно хмур — совсем не такой, как при нашей последней встрече. Закончила я эту ночь, сидя на уже привычном месте у кофейного столика, листая какой-то трактат по криминалистике, найденный на недавно убранной мною полке. Станиславский продолжал корпеть над документами по новому делу, которые он по-прежнему отказывался мне показывать, а я всё больше углублялась в собственные мысли и всё реже вчитывалась в текст книги. К своему удивлению, я совершенно не заметила, как подступающий сон окончательно поборол былую бодрость и вовлёк меня в глубокую дрёму.***
Из материалов дела
— Мы редко проводили время вместе. Сколько себя помню — мама всегда работала. А с Его приходом мы и вовсе перестали оставаться наедине. Он вклинивался в любую беседу, никогда не позволял нам уходить из дому вместе дольше, чем на полчаса. И мама всегда воспринимала такие вещи снисходительно. Слишком снисходительно. — Она боялась Его? — Думаю, да… Не знаю, может, она и знала, что он хотел сделать. А может, продолжала верить ему до конца. Мы так и не поговорили с ней в тот день, когда они ушли. — Что тогда произошло? — Он позвал маму на какую-то их совместную гулянку в отделении. Отмечали чье-то повышение, кажется. Ушли они примерно в обед, как только мама смогла отпроситься с работы. Она ведь специально брала иногда ночные смены, на которые никто не хотел идти, лишь бы не оставаться дома, так что её легко отпустили. — Кто был на том празднике? — Не знаю. Какие-то Его сослуживцы. На самом деле, как оказалось, мама так и не дошла до участка. Полиция сказала, что её там никто не видел в тот день, а Он потом говорил мне, что ей стало плохо, и она сама на полпути не захотела никуда идти и вернулась обратно. — Вы Ему верите? — Нет. — Когда вы узнали, что мамы не стало? — Той ночью она так и не вернулась, собственно, как и Он сам — уехал, наверное, кутить дальше. Утром следующего дня к нам приехал наряд полиции. Сказали, что на железнодорожных путях нашли женское тело. По описанию похоже на маму. Я тогда не поверила. Думала, это не она. Кто угодно, только не она. Но потом было опознание и поскольку мне уже было шестнадцать, Он заставил меня быть там. Рядом. — Причиной смерти признали самоубийство, верно? — Так они написали в свидетельстве, и так Он потом говорил всем своим друзьям, что пришли на поминки. Но это не правда. Все знали, что именно он привёл её тогда к путям, — их же даже видели неподалёку, — но никто не решился сказать это. Все просто боялись. — Теперь у вас есть шанс покончить с этим, Диана. Вы ведь готовы сотрудничать с нами? — Да.***
Утро настигло меня приглушённым гулом, доносящимся до моего чуткого слуха с другого конца квартиры. Открыв глаза, я медленно осмотрелась по сторонам и обнаружила, что провела остаток ночи всё в том же кабинете — вот только теперь меня укрывал тёплый плед, а под головой покоилась мягкая подушка, резко контрастировавшая с обивкой софы. Вокруг было необычайно светло и в лучах утреннего солнца это серое помещение казалось куда более просторным и пустынным. Благодаря моей ночной уборке это место больше не напоминало средоточие хаоса, хотя и в прежней конфигурации оно мне было по душе. Подняться с софы оказалось тем ещё испытанием. Спина немного затекла, а голова раскалывалась от нарастающего гула, что заполнял собой тишину квартиры. Вид у меня оказался изрядно помятым — впрочем, ничего иного после ночи на чужом диване ожидать не стоило. Благодаря небольшому походному набору юного натуралиста, что хранился в моей сумке, удалось привести в порядок волосы и даже поправить помятое худи, что теперь скорее напоминало мешковатый балахон. Размяв закостенелые конечности, я всё же спрыгнула со своей импровизированной кровати и неспешным шагом двинулась в сторону богомерзкого гула. План у меня был под стать собственному виду — нелепый и уж больно наивный. Я хотела наспех попрощаться со Станиславским, извинившись за предоставленные неудобства, и убежать подальше от этой квартиры, поймав первое попавшееся на глаза такси. Но этой простой затее так и не суждено было воплотиться в реальность, ведь уже на подходе к кухне я была встречена бодрым возгласом: — С добрым утром, Варвара, — проскандировал с довольным видом Станиславский, стоящий у кофеварки, что, похоже, и была источником того самого громкого гула. — Я уж думал, ты проспишь до обеда после своей ночной уборки. На фоне тихо шумел настенный телевизор, что показывал один из региональных кабельных каналов, в воздухе витал запах горячего кофе, и всё это могло напомнить странную идиллию, в которой мне, впрочем, не было места. — На самом деле, я уже собиралась идти… — Безусловно, — перебил меня с привычным изяществом Станиславский, — но только после завтрака, — с этими словами передо мной на стол легла пустая тарелка, а рядом примостилась кружка с горячим кофе. Не оставив мне выбора, Станиславский усадил меня за небольшой обеденный стол и убежал обратно к плите, на которой что-то угрожающе громко шипело. Как оказалось чуть позже, это был омлет — слегка обугленный, но не утративший вкуса. Рядом с ним на тарелке совсем скоро оказались пожаренные, — или, точнее сказать, сожжённые, — тосты. Не стоило быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что такая банальная вещь, как приготовление завтрака была чужда Станиславскому. Об этом свидетельствовала его полная дезориентация в пространстве кухни, а также коробки с эмблемой доставки еды, что примостились рядом с урной. Наблюдая за тем, как взрослый мужчина, точно ребёнок, пытается справиться с нехитрой наукой готовки, я невольно улыбалась. В такие моменты он даже походил на живого человека — и это не могло не радовать. За завтраком я время от времени поглядывала в сторону висящего на стене телевизора, что теперь передавал утренний выпуск новостей. Станиславский молча поглощал свою порцию омлета, не придавая происходящему на экране и малейшего значения. И лишь когда с уст гнусавого диктора слетели уже знакомые два слова «Дело Дианы», рука Станиславского потянулась к пульту, но мне удалось остановить его. — Не выключай, мне интересно, — попросила я. И в полной тишине мы, позабыв о подгоревшем завтраке, стали вслушиваться в голос гнусавого диктора, что вновь пересказывал уже знакомые детали дела. Ничего нового сказано не было. Канал пригласил пару сомнительных экспертов, что методично повторили тезис о полной вменяемости Дианы, после чего следовало короткое интервью с соседями и слезливая речь одной из подруг девушки, которая, точно заводная кукла, повторяла без умолку одну и ту же фразу «Как же она могла. Как она могла. Как она могла». На этом репортаж закончился и диктор перешёл к методичному зачитыванию прогноза погоды на ближайшую неделю. Я какое-то время продолжала по инерции созерцать экран телевизора, после чего перевела взгляд на свою тарелку, где осталось ещё несколько кусков подгоревшего омлета. Есть совершенно не хотелось. — Ну, говори уже, — отозвался Станиславский. — Ты ведь думаешь, что она не виновна, правда? — задала я тот самый вопрос, что вертелся в моей голове последние несколько дней. — Как тот парень, эко-активист. — Диана однозначно виновна, — ответил с привычной безукоризненностью Станиславский, после чего добавил: — Но совершенно не в том, что ей вменяют. До этого мне казалось, что я начала понимать ход его мыслей и выбранную стратегию, но теперь всё стало лишь ещё более запутанным. — Журналисты говорят, ты хотел свести всё к необходимой самообороне, — заговорила я. — Но зачем это, если она виновна? Моё любопытство явно не нравилось Станиславскому, но убежать от ответа он больше не мог. Встретившись со мной взглядом, он лишь досадно хмыкнул и, отодвинув стул, поднялся с места. — Сиди здесь, — сказал он мне, прежде чем уйти в свой кабинет. Вернулся Станиславский спустя несколько коротких репортажей местного ТВ из очередного фольклорного фестиваля, которые так и не успели заинтересовать меня. Сев на своё прежнее место, он положил на стол уже знакомую красную папку и с выжиданием уставился на меня. Открывать её было в равной степени волнительно и страшно. С одной стороны, мне уже не терпелось взглянуть, что же скрывает в себе этот кусок заводского пластика, а с другой — я отчётливо понимала, что увиденное может мне совершенно не понравиться. И всё же я решилась открыть её и под чутким надзором Станиславского выудила оттуда несколько помятых листов А4 с эмблемой МВД. Ниже значилась приписка: ПРИОБЩЕНО К МАТЕРИАЛАМ ДЕЛА № 231. Содержимое этих листов представляло собой одно длинное и немного обрывистое интервью, в котором некая девушка беседовала с безымянным дознавателем, рассказывая свою историю жизни. Читая строчки из их разговора, я словно погружалась в её мир — ужасающий и одинокий, как тот самый покосившийся дом на окраине, где ей приходилось жить с мамой и своим отчимом, которого она называла никак иначе, как «Он». Описанные картины из прошлого напоминали бесконечную пытку. И временами от прочитанного становилось буквально физически больно, ведь я понимала, что девушке этой не больше двадцати. А может и того меньше. И все последние несколько лет она жила в кромешном аду. Имени её нигде не указывалось. Лишь последняя фраза дознавателя, — его отчаянное «Теперь у вас есть шанс покончить с этим, Диана», — позволило мне в полной мере осознать смысл прочитанного. Это была не просто девушка. На месте допрашиваемой в этом своеобразном допросе оказалась та самая Диана Светлова, о которой целую неделю трубили все местные СМИ. — Это правда? — с надрывом спросила я, держа в руках стенограмму допроса. — У меня нет причин не верить тому, что здесь написано, — сухо ответил Станиславский. — Тогда почему ты мне это показал? Это же принадлежит к материалам дела, тут вот номер… — я судорожно стала указывать на «шапку» документа, где ровным подчерком было выведено заветные три цифры «231». — Нет, — Станиславский отрицательно мотнул головой. — Что «нет»? — Бумаги, которые ты держишь в руках, не относятся к делу, — пояснил ровным тоном Станиславский. — Этому допросу три года. Диана давала его через полгода после смерти матери в отделении соседнего района. Они даже успели завести дело, вот только материалов о нём нигде нет. Лишь регистрационный номер. Видно, отчим узнал о её заявлении и попросил замять дело. Я вновь смотрела на бумаги в руках и чувствовала, как тело наполняет иррациональная ярость. От абсурдности происходящего хотелось взвыть, а совершенно спокойный и будто бы безразличный к происходящему Станиславский лишь ещё больше выводил меня из себя. — Тогда откуда это у тебя? — я указала на листы со стенограммой допроса. — Знакомый следователь нашёл среди макулатуры. Больше у меня ничего нет. А без дела эти бумаги гроша ломаного не стоят. Его инертность не давала мне покоя. — Так нужно съездить в то отделение, — воскликнула я, — надо расспросить работников, может кто-то вспомнит её… — пламенную речь оборвала тёплая ладонь, что легла поверх моей и заставила опустить проклятые листы на стол. — Варвара, остынь, — шепнул Станиславский, забирая у меня распечатки. Одна его рука всё ещё сжимала моё дрожащее запястье. — А теперь послушай: я был бы идиотом, если бы не перерыл весь архив того отделения и не опросил каждого, кто там работал. Боже, да я туда, как на работу ездил последний месяц! — на этой фразе голос Станиславского дрогнул, и ему понадобилось несколько секунд, чтобы подавить в себе нервный порыв и спокойно продолжить: — Но я ничего не нашёл, а Диана продолжает молчать. Она сказала прокурору, что готова подписать чистосердечное признание, так что мы вряд ли сможем ей чем-то помочь. — Но почему… — Не знаю, Варвара, — сокрушительно выдохнул Станиславский. — Правда, не знаю. В голосе его звучало отчаянное бессилие, а взгляд — потухший и пустой, — отражал лишь вселенскую усталость. Глядя на его ладонь, что по-прежнему слабо сжимала моё запястье, я почувствовала, как телом вновь прошла лёгкая дрожь. Мы словно делили эту тупую, иррациональную боль на двоих, делили отчаяние и усталость. Я высвободила руку и одним осторожным движением переплела наши пальцы, замыкая эти едкие, раздирающие душу чувства между нами. «Всё будет хорошо», — говорил этот жест. «Мы справимся», — шептал он туда, где слова уже не имели сил. И пусть эта уверенность была лишь иллюзией, остаточной энергией, что так и не успела угаснуть во мне, я хотела, чтобы он почувствовал её. Так же как я однажды почувствовала его объятия, означающие, в сущности то же самое. На фоне вновь шумел телевизор, который так и не хватило сил отключить. Вещали о правительственных реформах, что никогда не доберутся в наш тесный городок. А я продолжала сжимать чужую ладонь, понимая, что отпустить больше не могу.