Из материалов дела
— Что вы помните из своего детства? Какое было ваше первое воспоминание? — Я помню наш дом — маленький белый дом на окраине, рядом с железнодорожной станцией. Помню, как мы с мамой впервые приехали туда после похорон отца. Там пахло плесенью, везде лежала пыль. Я думала, мы там ненадолго — пока не подыщем новую съемную квартиру. Но в то время у мамы с работой не ладилось, так что пришлось жить там. Пусть и покосившееся — зато своё, — так говорила мама. Со временем я привыкла. — Сколько вам тогда было лет? — Семь, наверное. — Вы жили одни в том доме? — Да. Какое-то время нас навещала бабушка — она жила неподалёку и иногда забегала с какой-то едой или книгами. Но после того, как пришёл Он, она больше не появлялась. — На допросе вы так и не смогли назвать его имя. Кто Он? — Он просил называть себя папой.***
Всё словно застыло на месте — именно эта мысль посетила меня сегодня утром, когда я в полусонном аллюре собиралась на работу. Этот день, как все предыдущие, начался с уже устоявшейся рутины: я сделала несколько звонков дяде, получила в ответ закономерную тишину, проверила нашу с ним переписку, осознала, что ни единое сообщение не было прочитано, и с досадой отбросила телефон обратно в сумку — туда, где его погасший экран не мог меня выводить. По правде говоря, семейные перипетии четы Савельевых были последним, о чём мне хотелось думать в это утро, а потому привычный шаг с контрольным звонком тёте Ире я без зазрения совести пропустила. И, впрочем, нисколько об этом не жалела. На работе ждал настоящий хаос — Стася вчера напутала с документами и вместо ходатайства о приобщении материалов к делу с тем нерадивым учителем передала в суд заявление о мировом соглашении, которое завалялось у неё на столе ещё с прошлого месяца. Теперь мне по очереди звонили госпожа Люда, что официально вела это дело, и Станислава, слёзно умоляющая меня подменить её сегодня, пока она съездит к заболевшей матери в деревню. Сбрасывая уже второй входящий вызов, я думала, что медленно схожу с ума — разговоры с Людой утомляли, а Стася просто раздражала своей наивной глупостью и полным нежеланием признавать собственные ошибки. И вроде я к этому привыкла за год работы, но в какой-то миг вся эта рутинная суета затягивала и каждый новый день был похож на предыдущий. Словно всё вдруг застыло на месте. И только новостная сводка, доносящаяся из динамиков радио, выводила из состояния перманентного упадка. Вновь все разговоры были о деле Дианы Светловой — журналист как заведённый пересказывал детали убийства, совершённого девушкой, приукрашивая уже набивший оскомину рассказ всё новыми деталями: погибший мужчина, то бишь отчим этой девчонки, оказался отставным офицером, служил какое-то время в местном отделении полиции и имел неоднозначную репутацию среди коллег (обычно за такими словами скрываются чьи-то садистские наклонности или тяга к взяткам, но этого репортёр не уточнил). Глядя на заснеженные пейзажи нашего города, я слушала, как картавый голос диктора зачитывает пресс-релиз регионального следственного комитета, делая акцент на отдельных, особенно важных выражениях, вроде «подозреваемая признана вменяемой», или «показания госпожи Светловой вызывают сомнение в виду имеющихся доказательств». «Защита явно пыталась вывести дело на тридцать седьмую статью*, что смогла бы значительно облегчить наказание, — размышляла я уже на подъезде к работе. — Хотя, вряд ли у них это получится «в виду имеющихся доказательств». Мне нравилось анализировать такие дела — резонансные, сложные, с большим количеством недомолвок и несостыковок. Казалось, что я становлюсь частью чего-то большего, чего-то по-настоящему стоящего и важного. И пусть в этот миг я шла коридорами нашего тесного офиса, пусть впереди меня ждал очередной день в компании моего разъяренного начальства, мысленно я невольно оказывалась там — рядом с Дианой Светловой, что из простой девятнадцатилетней девчонки на глазах общества без суда и следствия превратилась в убийцу. На входе в наш со Стасей кабинет меня встретила Паулина Андреевна, что с недовольным видом прислонилась к двери и, точно хищный зверь, выжидала меня, свою жертву на сегодняшний день. Судя по её виду, моя коллега уже успела оповестить её о своём отгуле. — Сегодня будешь отдуваться за двоих, — сказала Паулина вместо приветствия и протянула мне болтающуюся на ремешке флешку. — Что тут? — спросила я. — Вот именно, что ничего, — огрызнулась она, взмахнув своими костлявыми руками. — Твоя подруга должна была вчера записать мне на неё материалы по делу о грабеже. Но она вовремя смылась, так что теперь это твоя работа. Дерзай. Сунув флешку мне в руки, она отпрянула от двери и с гордым видом пошагала в сторону своего кабинета. Стаккато её каблуков разносилось эхом по узкому коридору и, глядя вслед удаляющейся фигуре, я с досадой понимала, что безболезненно пережить этот день не получится.***
Из материалов дела
— Вы помните, как впервые встретились с Ним? — Впервые Он появился у нас, когда мне было девять. Мама привела Его к нам на ужин после работы. Сказала, что это её новый знакомый. Они встретились в кафе, где работала мама — Он приходил туда в обеденный перерыв и любил болтать с ней. Он, знаете, очень любил говорить… много. — Всё в порядке? — Да. С тех пор он часто наведывался к нам и всегда заводил со мной какие-то пустяковые разговоры. Много спрашивал. — О чём? — Да обо всём. Что люблю есть на завтрак, какие фильмы смотрю, какую музыку слушаю, где моя комната. Мы много говорили, пока мама возилась на кухне. Я даже кличку ему придумала — коп — от того, что Он всегда приходил к нам в форме. Тогда мне казалось, что Он хороший человек. Ведь не бывает плохих полицейских. И я даже была счастлива, когда он стал оставаться у нас подольше. Сперва — на ночь, потом на несколько дней или даже на неделю. — Сколько вам было лет, когда они с мамой поженились? — Одиннадцать. Как раз пошла в пятый класс. — Тогда же начались его ночные визиты к вам в комнату, о которых вы рассказывали следователю? — Да.***
Работа продвигалась медленно. Под звуки региональных новостей из старой плазмы я сортировала документы из увесистой папки, которую мне услужливо оставила Станислава, и один за другим сканировала их, перенося на флешку. Краем уха я продолжала слушать томный голос диктора — на этот раз миловидной девушки лет тридцати — что без перерывов на рекламу обозревала все наиболее важные события уходящей недели. Впрочем, город был настолько маленьким, что единственным действительно стоящим происшествием по-прежнему оставалось то самое резонансное убийство. Строить догадки уже было бесполезно, ведь днём интервью дал окружной прокурор, что без тени сомнения заявил о виновности девушки и её потенциальном сроке. Ей грозило десять лет колонии. Моё тихое «Сука» утонуло в гуле барахлящего принтера. Тем временем наш маленький «Центр» жил своей привычной жизнью. К обеду в офис заглянул разъярённый учитель местной гимназии, чье дело изрядно застопорилось из-за путаницы с документами. В суде уже готовились вынести вердикт на основе ложного заявления, дабы побыстрее избавиться от этого нелепого недоразумения, но мужчина не унывал и даже отказался от денежной компенсации, которую ему предлагали родители того мальчика, что разукрасил машину. Я назвала его действия излишне эмоциональными, хотя на языке крутились совершенно другие прилагательные (идиотские/упёртые/тупые). Ходатайство мы всё же переписали и даже добавили к нему ещё одно заявление — о замене документов, чтобы больше не осталось места для бюрократических ошибок. В конечном итоге, мужчина ушёл довольным, как и всякий наивный дурак, хранящий веру в нашу судебную систему. Убеждать его в обратном не хотелось, ведь меня ещё ждало пятьдесят страниц дела о разбойном грабеже, которые нужно было отсканировать. Так, под вой регионального телевидения и тихий гул старого принтера я скоротала ещё несколько часов. На дворе понемногу темнело, густые тучи нависли над городом в преддверии очередного снегопада. Окно в нашей каморке всё чаще пропускало порывы зимнего ветра, от чего приходилось посильнее кутаться в безразмерное худи и держать приоткрытой дверь кабинета, чтобы впустить хоть немного тепла из хорошо отапливаемого коридора в это затхлое место. Погрузившись с головой в омут собственных мыслей, я машинально сканировала страницу за страницей, не обращая внимания на происходящее вокруг — ни шум телевизора, ни проходящие мимо люди, ни даже богомерзкий гул принтера меня больше не заботили. И только тихий цокот — знакомый стук каблуков по коридорному кафелю — вернул в реальность. Из-за приоткрытой двери послышались два голоса — грубоватый и немного низкий принадлежал госпоже Люде, а писклявый, скрипучий, точно ржавые дверные петли, лился из напомаженных уст Паулины Андреевны. Они привычно шли в сторону нашей небольшой кухни, чтобы попить кофе, и вели весьма странный диалог, доносящийся до меня обрывками фраз. «Слышала об этой девчонке, что отчима прирезала?..» — спрашивала Паулина. «Да уж, весь город на ушах!..» — отвечала ей своим надрывистым голосом госпожа Люда. «А ведёт его кто? Неужто опять он?..» — и тишина — слышно было только, как старая кофеварка гудит, перемалывая кофе. «Да он-он, выскочка этот, — ответила немного погодя Люда. — Ещё в универе было понятно, что у него мания величия». Коридором разнёсся запах свежесваренного кофе, и у меня скрутило живот — с самого утра ничего не ела. «Под стать фамилии, — продолжала сетовать Паулина. — А как на публику играет! Читала, что было в суде?..» — её дальнейшую гневную речь заглушил вой моего принтера, что уже в десятый раз отказывался сканировать одну и ту же страницу. А госпожа Люда тем временем с хлопком закрыла дверь кухни и, выйдя в коридор, заключила: «Да это уже не важно. Прокурор никогда не любил Станиславского, он не позволит этому идиоту развалить дело…» В попытках починить окончательно сломавшийся принтер я даже не заметила, как мои начальницы пересекли коридор и, продолжая вести светские беседы, закрылись в своём кабинете. В мыслях всплывали обрывистые фразы из их разговора. Теряясь в сомнениях, я перебирала реплику за репликой и в конечном итоге поняла, что никакой ошибки быть не могло, ведь знакомая фамилия прозвучала уж больно четко. И даже гул зависающего принтера и шум кофеварки не смогли заглушить её. А это значило, что господин Станиславский из загадочной фигуры моих студенческих будней в моменте превратился в одну из самых значимых личностей этого крохотного города. Ведь от него, как ни от кого больше, зависел исход дела Дианы Светловой. От этого осознания хаотичные части пёстрого паззла вдруг сложились в одну весьма безрадостную картину, в которой всё ещё недоставало нужных деталей. Очевидно, что дело, которое его так будоражило — это то самое убийство. Ведь ничего большего по масштабам и значимости здесь не происходило. Дело однозначно сложное, иначе бы он не ходил, как полумёртвый последние несколько недель. Однако остаётся загадкой тот факт, почему моё руководство, как и всё юридическое сословие, так невзлюбило Станиславского. Я не была большим приверженцем субъективных суждений, но эти две женщины, а в частности, госпожа Люда, знали о Станиславском куда больше чем кто-либо из моего окружения. И это понимание вызывало у меня иррациональный интерес. Уж не знаю, из собственного любопытства или из глупости, но я всё же решилась попробовать расспросить этих дам. Покончив с бесконечным процессом сканирования документов, что должны были уехать вместе с Паулиной Андреевной в очередную «деловую поездку» в один из местных пансионатов, я взяла в охапку бумаги вместе со злополучной флешкой, и пошла на приём к начальству. На часах было без десяти пять, а это значит, что совсем скоро эти дамочки разойдутся, оставив меня тут одну, так что стоило поторопиться. В самом просторном и светлом кабинете нашего офиса было диво, как уютно. Отсутствие прогнивших ставней и трещин на стенах позволяло сохранять тепло, а неброский и лаконичный интерьер, в котором отсутствовали ряды пыльных папок и старые офисные столы с доисторическими компьютерами, превращало это место в настоящий уголок рая среди адской тоски нашего «Центра». Людмила привычно зарылась в какие-то бумаги — видно, вновь проверяла за Стасей все составленные документы, — а Паулина Андреевна что-то наспех печатала на своём ноутбуке. Я положила папку с материалами дела на край большого рабочего стола, за которым восседала наша Чёрная Вдова, и с чувством выполненного долга бросила рядом флешку. — Ты закончила? — спросила Паулина Андреевна. — Да, — ответила я и на миг замялась. Слова, которые так красиво складывались в речь в моём уме, вдруг забылись, а дыхание спёрло от волнения. — Тебе что-то ещё нужно?! — поинтересовалась Паулина Андреевна, глядя на меня исподлобья своими узкими карими глазами. — Да, я хотела спросить у вас и у Людмилы Александровны, — на этих словах госпожа Люда оторвалась от рассматривания бумаг и с выжиданием взглянула на меня, — что вам известно об адвокате по имени Александр Станиславский? От моего вопроса Паулина Андреевна лишь скривила свои тонкие напомаженные губы и нервно застучала длинными ногтями по столешнице. Повисло неловкое молчание. — А с чего это вдруг он тебя заинтересовал? — отозвалась госпожа Люда, захлопнув папку с документами. Тут уж пришлось импровизировать, ведь я отчётливо понимала, что пояснение в стиле: «Это мой не совсем уравновешенный преподаватель, жизнь которого по странной случайности стала мне не безразлична», казалось в равной степени опрометчивым и нелепым. — В суде его видела, — соврала я. — Странный он какой-то, да и на слуху сейчас. Ещё и эти все новости про дело, которое он ведёт… Паулина продолжала молчать, в то время, как Люда опустила взгляд на собственные сжатые в кулаки руки, и презрительно хмыкнула. — Странный, да уж, — выдохнула она. — Такие, как этот Станиславский, — плевок в лицо судебной системе. — Падальщик чёртов! — Огрызнулась Паулина, ещё сильнее зацокав своими неприлично длинными ногтями. — Каждый раз он берётся за худшие, самые безнадёжные дела, — продолжала госпожа Люда, — такие, на которые нормальный адвокат и не посмотрит. Прямо как с этой девчонкой, Дианой, кажется. И каждый раз он каким-то невообразимым образом их выигрывает. Никогда ещё прежде я не видела Люду такой злой. Слова лились из неё точно яд, руки ещё крепче сжались в кулаки, и казалось, что в тот момент именно он, Станиславский был воплощением всех её проблем. — И как он это делает? — озвучила я единственно важный для меня вопрос. — А ты как думаешь? — ехидно усмехнулась Люда. — Не зря он обхаживает наших районных судей и оббивает пороги прокурорских кабинетов. — Станиславский всегда знал, к кому обращаться, чтобы дело было закрыто, — вклинилась Паулина. Их слова словно выбили воздух из моих лёгких. Намёк был слишком недвусмысленным, чтобы понять его неверно, но я всё же должна была уточнить: — Что вы имеете в виду? Люда повела бровями и с самодовольной ухмылкой глянула мне в глаза. — То же, что имеют в виду наши районные депутаты, когда позволяют строить в городе очередное панельное убожество, — пояснила она. — Или полицейские, что не любят выписывать штрафы. Всё это, Варвара, — одно и то же дерьмо. И наступила тишина. На долю секунды мне показалось, что я падаю — реальность с её насущными проблемами медленно ускользала, а физическое тело стало легче витающей в воздухе пыли. В голове набатом звучали последние слова, сказанные госпожой Людой. «Всё это — одно и то же дерьмо», — как удар кувалдой по фарфоровой иллюзии реальности, как пинок под дых или хлёсткая оплеуха, что должна привести в чувства. Кабинет начальства я покидала в смятении. Мысли об услышанном не давали покоя, а мозг, точно заевший принтер, отказывался обрабатывать новые вводные. Хотелось поскорее убраться из этого лощёного, пропахшего терпким смрадом женских духов места, но окрик позади заставил меня остановиться прямо у двери. — Будет время, можешь на досуге поискать информацию о его старой фирме, — воскликнула Паулина Андреевна. — Лира-консалтинг. Найдёшь много интересного. Я нервно улыбнулась и, бросив тихое «Спасибо», закрыла за собой дверь. Идя в свою тесную каморку, я могла поклясться, что слышала, как томный дикторский голос в моей голове с придыханием сказал: «Ну, вот видишь!»***
Из материалов дела
— Сперва мы просто разговаривали. Дурачились, как дети. Он заглядывал ко мне поздно вечером, когда мама уже спала после смены в кафе, спрашивал, как прошёл день, а потом садился у кровати и рассказывал какие-то смешные истории со своей службы. Это не казалось мне чем-то неправильным, знаете. Он даже всегда оставлял приоткрытой дверь — словно просто пришёл пожелать спокойной ночи. — Мама знала о его визитах? — Нет. Иногда утром я хотела пересказать ей какую-то его историю, — ту, что услышала ночью, — и Он внезапно становился нервным, перебивал меня и переводил тему. Мы никогда не говорили с мамой об этом. — Вы помните, как всё изменилось? — Я помню, как изменился Он. Это было после того, как к нам приехала бабушка. Они с Ним поссорились из-за какой-то ерунды — бабушке не нравилось, что мы жили с прохудившейся крышей, да и вообще — не место ребёнку в таком доме — и она сказала об этом Ему во время ужина. И Он вдруг начал кричать. Кажется, Он думал, что она его упрекает… а может просто искал повода выдворить бабушку из дома. После этого она больше не приходила к нам. — Его разозлили слова о ремонте крыши? — Нет. На крышу Ему было плевать — она и сейчас протекает. Он вспылил после того, как бабушка предложила забрать меня на какое-то время к себе — пока дом не приведут в порядок. — Вы помните, что случилось той ночью? — Он…тогда он впервые закрыл за собой дверь, словно боялся, что я куда-то убегу. Сперва я подумала, что это какая-то новая игра. Я ждала, когда Он засмеётся и скажет, что всё это шутка. А потом расскажет очередную смешную историю, и мы пойдём спать. Но он просто молча стоял у двери и смотрел на меня до тех пор, пока я не спросила, чего он хочет. — Можете сказать, что было потом? — Дальше он подошёл ко мне и, прикрыв рот ладонью, стал гладить мои плечи. Я лежала на своей кровати и не могла пошевелиться. Господи, мне было одиннадцать лет, я даже не понимала, что он делал со мной…***
Весь следующий вечер, как и оставшиеся три дня до нашей новой встречи я провела в поисках. Искала везде — в архивах «Центра», в материалах нашего районного суда, в статьях на страницах местной прессы и даже несколько раз заглянула в Фейсбук (стоит сказать, тщетно). Информации о самом Станиславском было мало — за все дни отчаянного поиска мне удалось найти на него только его адвокатское удостоверение — действительное, выданное восемь лет назад, — и пару-тройку фото из научных конференций примерно той же давности. О делах его никто особо не говорил — ну, кроме случая с Дианой Светловой, но даже там личность адвоката оставалась загадкой, сокрытой от общественности. Вся эта конфиденциальность немного настораживала. И пусть время притупило мою злость, я всё ещё хотела докопаться до истины — без резонной на то причины, — а потому продолжала искать. На второй день скитаний давно забытыми форумами и страницами из ЖЖ** мне вспомнились слова Паулины Андреевны и я решилась ввести в строку поиска «Лира-консалтинг». Отсеяв все опции, что совершенно не относились к нашему городу и району, я сузила поле работы до нескольких компаний с похожим названием. Первые две пришлось откинуть едва ли не сразу — одну из них закрыли ещё в девяносто шестом году, а вторая специализировалась на независимом аудите. В конечном итоге осталась одна — «Лира-консалтинг груп», что, исходя из данных Единого государственного реестра юридических лиц, принадлежала напополам некоему Кондратьеву П.С. и его партнёру Станиславскому А.О. Основана она была примерно в то же время, когда Станиславский получил своё адвокатское удостоверение и изначально предназначалась для оказания юридических консультаций в уголовных и административных делах. Просуществовала фирма недолго — от силы год, — и за время своей работы отличилась целым рядом судебных исков против себя, большинство из которых было проиграно. В прессе её называли «Адвокатом дьявола» за специфику ведения дел и нетривиальный подход к подбору клиентов. В большинстве своём, если верить заметкам, это были радикалы, убийцы и прочие видные личности, чьи преступления будоражили местное общество. Статей о компании было немного и все они, по большому счету, касались только одного дела из практики «Лира-консалтинг» — поджога местной лесопилки семилетней давности, которой тогда владел один из местных бизнесменов, некий Геннадий Шолохов, чьего имени я прежде никогда не слышала. «Лира» защищала эко-активиста и радикала, обвинённого в умышленной порче имущества в особо крупных размерах. Пресса тогда была на стороне пострадавших, ровно как и большая часть общественности. Ведь пожар не закончился дряхлой лесопилкой — он перекинулся на несколько близлежащих домов и уничтожил их до основания. Фото сгоревших зданий прерывали нескончаемый поток текста, и я словно завороженная смотрела на эти ужасающие картины. От вида обугленных стен и провалившейся крыши по телу проходила лёгкая дрожь. Хотелось закрыть всё к чертям и никогда больше не вспоминать об этих статьях, но я продолжала читать, ведь неистовая и совершенно алогичная жажда докопаться до истины давно уже пересилила во мне страх. Парня, обвиняемого в поджоге, всё же отпустили, а виновник так и не был найден — дело закрыли из-за недостатка улик, пострадавшим выплатили скудную компенсацию и совсем скоро этот громкий скандал растворился во времени. Подобно сгоревшему дотла зданию, «Лира» медленно разваливалась на части. На неё один за другим сыпались иски о раскрытии адвокатской тайны, подмене улик и взятках в крупных размерах. Партнёр Станиславского, тот самый Павел Кондратьев совсем скоро пропал из виду — пресса писала, что он уехал в Европу, но некоторые источники говорили, что его давно уже нет в живых. Обе версии были в равной степени абсурдными, и верилось в них с трудом. Впрочем, судьба Кондратьева меня не беспокоила. Всё, о чём я думала, читая те статьи — где во всём этом хаосе было место Станиславского, какой была его роль. Одни писали, что это именно он заносил взятку прокурору, чтобы замять дело с эко-активистом, другие ссылались на его юный возраст и предполагали, что парень просто попал под влияние старшего и куда более опытного партнёра. «Но ведь он там работал, — думала я, листая заметки на сайте местного управления МВД. — Он защищал того эко-активиста, а значит — всё прекрасно осознавал». С этими мыслями я отправила в печать несколько наиболее занимательных и вызывающих вопросы статей, после чего забрала листы из гудящего во весь опор принтера и поплелась к выходу. Это был мой третий вечер поисков, на часах — без десяти девять, и я буквально валилась из ног. От ночной смены пришлось отказаться — слишком уж много за последний месяц их брала, — а потому я с чистой совестью оставила офис на уснувшую за своим рабочим столом Стасю и пошла домой, сжимая в руках охапку листов с распечатками. Завтра меня ждала новая пересдача, назначенная так кстати самим Станиславским, а это значит, что стоило бы выспаться и привести нервы в порядок. Весь следующий день я провела в лёгкой прострации. Распечатки мозолили мне глаза, и я несколько раз перечитывала их, цепляясь взглядом за волнующие цитаты и неоднозначные формулировки. Ближе к обеду на мой телефон пришло несколько сообщений от Станиславского, что спрашивал, не могу ли я прийти в университет пораньше — к семи. Я ответила немного погодя — так же резко и безукоризненно, как он в своё время оценивал мои слова на экзамене: «Нет, не могу, у меня работа». Стоит ли говорить, что никакой работы у меня в такое время быть не могло. До конца своей смены я всё же смогла немного отвлечься от Станиславского и его неясного прошлого. В офис вновь пришёл тот несчастный учитель — жаловался, что дело продвигается слишком медленно и рвался подать ходатайство об отводе судьи, который, по его словам «вечно возился с адвокатами ответчика». После часа уговоров, плавно переходящих в небольшой скандал, мне всё же удалось отговорить его от этой спорной авантюры, а Стася, что по-прежнему вела это дело, пообещала лично информировать мужчину о ходе его рассмотрения. Всё это было, конечно, одним большим враньем, но, к счастью, мы смогли избавиться от этого надоедливого идиота до того момента, как в офис вернулось начальство и прознало о случившемся. День тянулся медленно, как вязкая смола, и даже ясная погода — впервые за этот месяц — не вызывала у меня должного восторга. Скорее наоборот — каждый раз, глядя в приоткрытое окно, у которого по привычке покуривала Стася, я думала о том, как же хорошо было бы оставить нашу пыльную каморку и сбежать прочь из этого бюрократического ада. К вечеру, впрочем, все подобные мысли исчезали, вытесненные тонной бумаг, которые нужно было оформить, и миллионом мелких требований от руководства, что, в сущности своей, сводились к трём «П»: «Принеси. Переделай. Перешли». И пока моя коллега усердно делала вид, что чем-то занята, я металась от кабинета к кабинету, продолжая сражаться со старым принтером и параллельно наводить порядок в нашем архиве, который было велено перебрать (это стало неофициальным четвёртым «П» в списке насущных дел). Освободилась я, как и планировала, к семи и вполне себе могла бы успеть в университет пораньше, но решила не торопиться и подождать троллейбус. За весь прошедший день Станиславский больше ни разу не написал мне — даже не ответил на мой отказ, что показалось мне слегка непривычным. Думать о нём по-прежнему не хотелось — разговор с начальством всё ещё крепко засел в уме, а информация из статей местной прессы — все те ужасающие фото сгоревших до основания домов и полыхающий фасад лесопилки — надолго врезались в память жуткими образами. Глядя на город сквозь мутные окна троллейбуса, я невольно всматривалась вдаль — туда, где семь лет назад среди промышленных районов окраины разгорелось зарево пожара. Мне представлялось, что дым из котельных — серый, сливающийся с пейзажем города — когда-то был чёрной копотью, столбом вздымающейся к небу и вовлекающей окрестности в кромешный мрак. На душе было противно, а уж после того, как из радио вновь донеслась речь регионального диктора, что вещал о деле Дианы Светловой, захотелось убраться прочь — подальше от гнетущих мыслей и дикторского голоса, что продолжал повторять в голове своё мерзкое «Ну, вот видишь!». На факультет я пришла точно ко времени пересдачи. Проходя коридором мимо наглухо закрытого деканата, я ещё хотела попытать удачу и наведаться туда без приглашения, но едва решившись сделать несколько шагов на встречу, замерла и тихо выругалась. Его наверняка там не было, а если бы и был — не открыл бы или, чего хуже, прогнал. Дяде не хотелось говорить, а мне за эти две недели уже надоело стучать в закрытую дверь, поэтому я резко развернулась и побрела к уже знакомой триста двадцатой аудитории. Станиславский оказался на своём привычном месте — он обложился стопками бумаг (студенческими работами, очевидно) и небрежно проверял их, делая какие-то пометки на полях. Красная папка, как и излюбленный ежедневник, никуда не делась — она лежала на краю стола и наверняка ждала своего часа. Моего прихода Станиславский словно и не заметил. Он продолжал вчитываться в чей-то реферат по истории криминалистики, будто это было самое занимательное чтиво в его жизни. И лишь когда я села напротив, с глухим звуком опустив на соседний стул сумку, он, наконец, взглянул на меня немного неловко поздоровался. — Как работа? — спросил Станиславский, невольно отсылая к нашей недавней переписке. — Хорошо, — мгновенно ответила я. — Может, начнём? Похоже, он ждал совершенно других слов от меня, а потому на миг замер в изумлении от моей решительности. Наша прошлая встреча — вечер в баре, нелепые шутки от Вики и прощание — всё это теперь казалось не больше, чем сном, иллюзией, навеянной воспоминаниями о прошлом. Теперь в моей памяти были совершенно другие образы: огонь, ночные улицы, озарённые пожаром лесопилки, обугленные дома и затянутое дымной тучей небо. «Адвокат дьявола, — шептал дикторский голос в голове. — Падальщик. Защитник убийцы». Довольно! — Да, конечно, — сказал вдруг Станиславский, указывая на стопку листов на краю стола. — Тяните билет. Недолго думая, я выхватила первый попавшийся лист и, пробежав глазами по тексту, положила его обратно на стол рядом со своей зачеткой. Уже привычная фраза: «Можете идти готовиться», брошенная углубившимся в чтение очередного реферата Станиславским, пролетела мимо меня. С места я не сдвинулась — так и сидела, сложив руки в замок, и молча глядела на сидящего напротив преподавателя, дожидаясь, когда меня вновь заметят. — Ну, и почему вы ещё здесь? — спросил Станиславский спустя несколько листов реферата. — Я же говорил, можете начинать готовиться. — А я без подготовки сегодня. Мои слова вызвали у Станиславского лёгкую ухмылку. — Хорошо, начинайте, — он взял мой билет и зачитал первый из трёх предложенных вопросов: — Итак, что вы можете сказать мне об уголовной ответственности лиц с психическими расстройствами, не исключающими вменяемость? — Ничего, — безукоризненно ответила я. Удивление сидящего напротив Станиславского едва не вызвало у меня нервный смех — настолько театральным оно было. — Что, простите? — переспросил с недоумением он. — Я не знаю ответа на ваш вопрос, — пояснила я с безразличием, — так что ничего не могу сказать. — Ну, хорошо, — вздохнул Станиславский, рассматривая мой билет. — А что на счёт видов соучастия в преступлении? — Не припомню уже. Он опустил взгляд на последний вопрос и как-то безрадостно усмехнулся. — О признаках рецидива преступлений, я так понимаю, смысла спрашивать нет? — Вы можете, но ответ будет прежним, — пожала плечами я. Мне не составило бы труда ответить на любой из его вопросов — и, возможно, мои формулировки даже сошлись бы с переменчивым мнением Станиславского, — но какой в этом толк теперь, когда перед глазами вновь стояли картины сгоревших зданий, а в уме отпечатались слова из местной прессы. Смотреть на сидящего напротив Станиславского стало неистово тяжело, а потому я перевела взгляд на пейзаж за запотевшим окном и с упоением выжидала, когда этот разговор дойдёт до критической точки. В ожидании криков или, как минимум, едких упрёков, я совершенно не готова была встретиться со стоическим смирением, с которым обратился ко мне Станиславский после недолгой паузы: — Понятно, — выдохнул он. — Ну, рассказывай. Я вновь взглянула на него — теперь уже с искренним непониманием, — и тихо спросила: — Что рассказывать? — В чём суть претензии. Я же вижу, ты чем-то недовольна. Внезапный переход к неформальному общению немного удивил, но я слишком часто общалась со Станиславским, чтобы не распознать в этом мимолётном жесте банальную попытку стереть оставшиеся после последней встречи границы и вывести меня на откровения. «Нет уж, — подумалось мне, — душевного разговора у нас не получится». — Не то, чтобы недовольна, — заговорила я, потянувшись за лежащей рядом сумкой. — Удивлена, скорее. На этих словах я выудила из внутреннего кармана несколько сложенных вдвое листов и положила прямо на гору из студенческих рефератов перед Станиславским. Там были распечатки пресс-релизов районного МВД и выжимки из архивных статей местных СМИ — всё, что удалось найти о «Лире-консалтинг». — Что это? — поинтересовался Станиславский, рассматривая листы с кривовато напечатанным текстом. — Решила поискать о Вас информацию. Он продолжал медленно перебирать распечатки, пробегая взглядом по тексту и изредка выдавая тихое «Хм», будто находил там что-то невероятно занятное. Очки его немного сползли на переносицу, и Станиславскому приходилось время от времени поправлять их, прежде чем небрежно перелистнуть очередную страницу с текстом статьи. — Сама бы вряд ли нашла это, — пробубнил он, складывая обратно распечатки. — Ну, и кто тебе помог? Люда? Или, может, Паулина? Знакомые имена прозвучали уж больно диковинно от Станиславского. Тон его — въедливый, с долей плохо скрываемого раздражения — покоробил. Станиславский смотрел на меня, как на провинившегося ребёнка, что полез туда, куда не стоило. И обращался он соответствующе. — Я умею искать информацию, — вырвалось невольно у меня. В ответ прозвучал тихий, снисходительный смех. — Безусловно, — утвердительно кивнул Станиславский, — так же, как и врать, — он вновь развернул листы с распечатками и, натянув повыше очки, прошёлся взглядом по первым страницам. — Хм, забавно, что это ещё можно найти. Мне хватило мгновения, чтобы осознать его намерения, но остановить необратимое было уже невозможно. Станиславский одним небрежным движением разорвал небольшую стопку листов пополам, после чего сложил их вдвое и повторил свой трюк ещё раз, оставляя от распечаток одни лишь лоскуты и рваные ошмётки. — Что вы… — Выбрасываю мусор, — заключил он, закинув разорванные листы в лежащую у трибуны урну. Я глядела на него с широко распахнутыми глазами, не в силах сдержать собственные эмоции. И ведь чёрт пойми, откуда во мне это — злость, обида, рвение докопаться до истины. Всё это рационально лишь в том случае, когда с человеком напротив вас что-то связывает. А единственное, что мы со Станиславским делили на двоих, — это непомерное упрямство и стойкое желание довести друг друга до безумия. — Может, сначала обсудим то, что там написано?! — воскликнула я, указывая на урну. — Зачем? — с прежним безразличием поинтересовался Станиславский. — Тебе действительно так важно знать правду? Да, — искрились мои сентиментальные нейроны. И больше не осталось поводов врать. — А как иначе я смогу понять, кто вы? Ответ мой встретился с натужным вздохом по ту сторону преподавательского стола. Станиславский молчал, опустив взгляд на кипу бумаг, разбросанных вокруг него в хаотичном порядке. Он размышлял, как поступить, и мысли эти уносили его за грани моего понимания. Хотела бы я знать, что творилось в этой голове, и какие сомнения сокрылись за сосредоточенным взглядом голубых глаз. Тело вдруг обдало холодом — ветер, гуляющий пустынными аудиториями, коснулся спины и заставил невольно содрогнуться. Бумаги на столе зашуршали, норовя разлететься в разные стороны от образовавшегося сквозняка, но Станиславский успел поймать их, собирая в одну большую неровную стопку. Этот невольный порыв словно пробудил нас двоих от короткого сна. — Ладно, — вздохнул он, заталкивая бумаги в один из ящиков стола. — Пойдём. — Куда? Я смотрела, как Станиславский в хаотичном порядке собирает со стола остаток вещей, не забыв прихватить ту самую красную папку и ежедневник, и искренне недоумевала от его решительности. — В мой офис, — ответил он, набрасывая на себя тёмное пальто, что до этого небрежно свисало со спинки его стула. — Я покажу тебе, как всё было на самом деле. Множество разрозненных мыслей крутилось в моей голове в тот момент. Я искренне желала понять, чего от меня хочет Станиславский, и какова цель у его предложения. Но ещё больше мне хотелось услышать правду — его правду, — а потому я просто не смогла сказать ему «нет».