Беседы о прекрасном

Мой недолгий отпуск закончился совсем скоро — и недели не прошло, как из офиса поступил звонок от Стаси, что слёзно умоляла прийти и помочь ей с оформлением ходатайства о приобщении документов к материалам дела, которое ей поручила вести одна из наших начальниц — Людмила Александровна, наша дорогая госпожа Людмила, — в отместку за Стасины отгулы. Дело-то было плёвым — какой-то подросток из местной гимназии («Уж не той ли, которую заканчивали все сливки нашей богемы?» — спросила я. «Да, той, что на Восьмого Марта», — ответила Стася), — так вот, этот пацан решил подпортить жизнь своему математику и разукрасил капот его машины фасадной краской из магазина своего отца. Пообещав не вдаваться в подробности, Стася всё же выдала мне, что коли я увижу на дороге новенький BMW с выцветшей от уайт спирита надписью, отсылающей к одному из нелитературных наименований мужского достоинства, то это точно наш клиент. Теперь этот мужчина каким-то образом сумел уломать владельца продуктового магазина по соседству с ним передать записи из камер наблюдения, где четко было видно, как этот парень с бандой хилых, но дерзких одноклассников, портит (или украшает, тут уж как посмотреть) это чудо немецкого автопрома едкой красной краской. Осталось только передать эти записи в суд, взять показания от владельца магазина — и дело будет закрыто. Вот только Стася умудрилась описать всё с таким драматизмом, что даже не заметила мою собственную радость от преждевременного окончания отпуска. По дороге в офис я сделала то, с чего теперь начинался и заканчивался каждый мой день, — набрала номер дяди в надежде, что он ответит, и, дождавшись, как заветные гудки утихнут, отправила ему очередное незатейливое сообщение, вроде банальных: «Как ты?», «Ты в порядке?», «Могу приехать к тебе на работу?», — или совсем уж отчаянного: «Может, поговорим?». Все они одной стройной колонной встречались с оглушительным молчанием. Однажды, в один из долгих одиноких вечеров я решилась позвонить тёте Ире, хотя и понимала, что в этом ещё меньше толку, чем засыпать дядю своими бессмысленными жестами внимания. Тётя ответила не сразу — на втором звонке она, пропустив несколько гудков, взяла трубку и с холодным спокойствием заявила: «Его здесь нет, Варвара. Ушёл в творческий отпуск». Пьет, — подумалось мне. И это было очень плохо, ведь таких долгих творческих отпусков давно уже не было. Ещё со времён смерти матери. Глядя уже в нашем со Стасей пыльном кабинете на потухший экран телефона, я всё думала о том чёртовом обручальном кольце. Молчание по ту сторону провода угнетало, оно вызывало только ещё больше вопросов и заставляло воображать худшие из сценариев. В какой-то миг всё это стало невыносимо, и я забросила телефон в сумку, продолжив составлять ходатайство для самого нелепого дела из нашей практики, пока моя коллега по несчастью тихо посмеивалась какому-то ролику из Ютуба. В офисе царил привычный хаос — госпожа Люда сегодня как с цепи сорвалась из-за грядущего суда по её делу о разбойном грабеже местного ювелирного магазина, а потому в привычном взмыленном состоянии повадилась проходить мимо нашей коморки, что по совместительству была ещё и архивом для старых дел, и кричать что-то вроде: «Станислава, подготовь мне документы на Вавилова!». Вторая дама сердца, Паулина Андреевна (на языке Стаси — Чёрная вдова, — от того, что угробила двух мужей и теперь нас за ними тянет) сегодня отсутствовала по причине очередного любовного приключения, которое она неумело скрывала за формулировкой «деловая поездка». Впрочем, и без неё здесь, в этом филиале ада на земле, работы хватало… Хотя, если взглянуть на мою коллегу, что нацепила наушники, дабы не слышать трёхэтажного мата по ту сторону двери, и смотрела что-то уморительное на своём мобильном, у нас тут был мир да благодать. Дописав ходатайство, я поставила его перед Стасей, что не глядя закинула его к своей высокой стопке из документов, которую она усердно копила весь последний месяц. Руки вновь тянулись к телефону, но я одёрнула себя и побрела к своему столу с надеждой разобрать хоть половину накопившихся дел. Чтобы не впасть в полную апатию, было принято решение включить висящий на стене телевизор — дешёвую китайскую плазму, которая показывала лишь один региональный канал. Так, под смех Стаси и репортаж из какого-то этно-фестиваля, я взяла одну из папок, что громоздились на моём столе, — дело о краже с незаконным проникновением в жилище, которое вела Паулина Андреевна, — и со вздохом принялась за рутинную бумажную волокиту. Мне хотелось отвлечься, погрузиться в работу и забыться, но мысли то и дело возвращали к недавнему вечернему диалогу со Станиславским. Я думала о той самой красной папке, которую он постоянно носил с собой, точно сокровище, и пыталась предположить своим, полным стандартных юридических форм и формулировок мозгом, что же может быть там такого, что оно изменило его взгляд на этот мир. В этой работе — и даже такому зелёному клерку, как мне, это известно — бывает всякое. Иной раз, просматривая материалы досудебного расследования по очередному убийству или беседуя со свидетелями разбойных нападений и грабежей, ты невольно ловишь себя на мысли, что видел и слышал всё, что хуже некуда. А хуже случается, всегда случается, вот только такие дела на мой стол никогда не попадут. Для них я — трусоватая девчонка, что жизни не знала, как говорит госпожа Люда. И пока душа желает бороться с высшим злом, руки продолжают машинально заполнять выученные наизусть формы заявлений об отложении судебного разбирательства по делу. Вскоре, когда крики госпожи Люды стали невыносимо громкими, Стася со вздохом сдёрнула наушники и поплелась в кабинет начальства, тихо бубня себе под нос проклятья. Оставшись наедине в нашей каморке, я захлопнула большую папку с делом о краже, и откинулась на шаткую спинку своего кресла. Взгляд мой стал блуждать вдоль захламлённых полок с материалами старых дел, которые давно пора было разобрать, да всё руки не доходят, а слух резал мерзкий голос диктора из наших региональных новостей. Внутри разгоралось желание сделать что-то непоправимо глупое, что-то по-детски наивное и недостойное взрослого и рассудительного человека. Молчавший последние несколько дней телефон только ещё больше раззадоривал. Это было всего лишь любопытство, глупый порыв, который я подавляла ещё со времён нашей последней встречи. Но теперь, как истинный ребёнок, что сумел спрятаться от всего мира в своей тесной пыльной каморке, я всё же решилась поддаться моменту. Старый рабочий компьютер уже был включён, когда я пришла, а потому осталось только открыть окно браузера и ввести заветные три слова в строке поиска. «Станиславский Александр Олегович», — набрала я, стуча по затёртой клавиатуре. Выглядело уж больно фамильярно, а потому совсем скоро слова были стёрты и заменены на куда более простую формулировку «Александр Станиславский». Этот вариант смутил меня сразу — страна ведь большая, а фамилия «Станиславский» не такая уж редкость, поэтому нужно быть чётче в своих запросах. На самом деле, я просто боялась нажать чёртов «Enter» — поэтому и юлила, меняя порядок слов, пробуя новые формулировки и вариации. Признать свою заинтересованность личностью Станиславского, в принципе, было довольно сложной задачей. Ещё не забылись наши споры и его надменное «Готовьтесь лучше, Томина!», никуда не делась та напускная важность, с которой он обсуждал мой жизненный выбор. И всё же что-то в нём тянуло меня заново вводить в поисковую строку заветные три слова. И вновь стирать, ведь это так по-детски. Остановившись на запросе «Адвокат Станиславский А.О.», я уже готова была, оставив все былые сомнения, нажать на кнопку поиска. Но вдруг, в миг, когда голос мерзкого диктора из телевизора приутих, многодневную тишину нарушила трель телефона. Звонил незнакомый номер. Поднимать решительно не хотелось, но где-то на подкорке я понимала, что моё бездействие вряд ли избавит от потенциальных проблем, которые приходили с каждым новым звонком от неизвестных абонентов. Обычно это были какие-то нерадивые клиенты, что получили отказ в ведении их дела и повадились названивать всем, кто работал в офисе «Центра», донимая своими просьбами/указами/угрозами (или всем вместе). На этот раз всё было, увы, иначе. — Томина? — послышался в трубке знакомый баритон. Сквозь помехи он звучал уж больно искажённо, а потому я на удачу переспросила: — Да, кто это? — Это Станиславский, — ну конечно! — заискрили мои сентиментальные нейроны. — Вам удобно разговаривать? Я невольно огляделась по сторонам и, созерцая, как лёгкий ветер разносит пыль по нашей опустевшей каморке, поняла, что причин отказать не осталось. Работы всё ещё было полно, но в это мгновение она казалась слишком несущественной. — Да, — ответила я. — Говорите. В трубке послышались слабые помехи, приглушающие голос Станиславского. — На счёт нашей следующей встречи, — донеслось до меня сквозь тихое шипение, напоминающее порывы ветра. Похоже, он был на улице. — Так вот, у меня никак не получается провести её в ближайшую неделю, но если вы свободны сегодня вечером, то мы могли бы встретиться в районе, где я работаю. От его предложения, а скорее даже — от самой формулировки, — мне вдруг стало не по себе. И к чёрту ночную смену, которую я согласилась сегодня взять, к чёрту всю ту гору папок, что украшала дальний угол моего стола. Мне вдруг стало плевать на всё, кроме собственного страха — того самого, что заставлял подбирать слова во время нашего последнего разговора, того, что тормозил меня перед тем, как нажать на «Enter». Я была не готова к чему-то подобному, а потому выбрала наиболее правдоподобное оправдание: — Я бы рада, но не смогу ничего повторить… — я так и не успела закончить, ведь была бесцеремонно перебита. — Это не пересдача, Варвара, — сказал Станиславский с неприсущей ему лёгкостью. — Хочу погонять вас по административным правонарушениям и добавить немного практики в наши беседы. Так что, вы свободны сегодня вечером? Его предложение всё ещё отдавало безумием, но теперь уже совсем другого толка. Страх всё ещё не отступил, но вдруг проснулось зарытое под горой сомнений любопытство. Я вновь взглянула на строку поиска, где рядом с мигающим курсором по-прежнему значилось «Адвокат Станиславский А.О.». Жаль, туда не можно ввести что-то вроде «Какие мысли в голове у него?» или «Чего он от меня хочет?». Подобные вопросы стоит задавать лично, с глазу на глаз. — Да, — невольно выдохнула я. — Куда идти. — Новокузнецкий переулок, 28. Ждите меня у входа в полдевятого. — Хорошо. И на этом звонок оборвался. Никаких прощаний и совершенно никаких объяснений. Только тишина, нарушаемая тихим речитативом диктора региональных новостей и моим собственным громким дыханием. Какое-то время я просто бесцельно созерцала экран компьютера, пытаясь осмыслить слова Станиславского, в которых по-прежнему не видела логики. Мысли крутились вокруг названного адреса и почему-то я совершенно не могла вспомнить даже приблизительную локацию того места. «Что там находится?» — именно этот вопрос терзал меня по окончанию этого короткого телефонного разговора. От чего-то мне думалось, что зная пункт назначения, я пойму весь смысл поездки. Именно это совершенно наивное предположение заставило меня стереть имя Станиславского в поисковике и вписать туда заветный адрес. Запрос выдал ссылку на карты, где это место было обозначено одним лишь номером. Ниже шло несколько страниц одного и того же сайта со звучным названием «Бар «Эхо» — мы открыты для вас с раннего утра до поздней ночи по адресу Новокузнецкий переулок, дом 28». На миг мне показалось, словно телом прошёл лёгкий статичный разряд — он коснулся кончиков пальцев и распространился по телу, заставляя невольно содрогнуться. «Это что же…» — подумалось мне. Мимолётную мысль оборвал громкий хлопок двери. В кабинет вошла Стася — злая и немного дёрганная. В руках она сжимала новую пачку сигарет. Видно, разговор с госпожой Людой прошёл неудачно, ведь Станислава даже заставила себя выйти в разбушевавшийся снегопад к ближайшему ларьку, чтобы пополнить запасы никотина, а такое случалось редко с учётом того, что последний месяц она усиленно пыталась бросить эту привычку. — Сука, — с этим звонким, многозначительным возгласом позади послышался скрип старых ставней. Стася открыла большое окно, пренебрегая перспективой подхватить простуду, и с упоением закурила. Она ещё какое-то время продолжала тихо бросать проклятья в сторону нашей начальницы, прерывая их на короткие затяжки, но я её уже не слушала. В голове по-прежнему крутился один и тот же вопрос, на который не было ответа, а я, точно зомби, продолжала буравить взглядом экран компьютера, медленно утопая в собственных догадках. Тем временем диктор местного ТВ вещал о каком-то резонансном деле, что всколыхнуло общественность — а именно такими категориями оперировали наши журналисты. Говорили об убийстве, совершённом молодой девчонкой — некой Дианой Светловой, — что сейчас находится на рассмотрении следователей из центрального округа. Детали дела я так и не услышала, ведь экран резко погас и Стася, уставшая от моего молчания, вдруг заговорила. — Ты что замерла? — спросила она, отставляя в сторону пульт. — Случилось что-то? От её голоса я словно отмерла. — А? — нелепо переспросила я, поворачиваясь к окну. Сомнений в голове стало настолько много, что невольно часть из них слетела с моих уст: — Да, меня тут похоже на свидание пригласили. Какое-то время Стася смотрела на меня безмолвно — обрабатывала информацию, усваивала этот жалкий фастфуд для ума, — а потом разразилась звонким, раскатистым смехом. Недокуренная сигарета полетела в импровизированную пепельницу из старой банки из-под газировки, и Стася вдруг уселась на широкий подоконник и, отсмеявшись, воскликнула: — Вот это ни хрена себе новость! — и вновь очередная волна смеха. — Ты когда отношения успела завести? «В прошлой жизни, — хотелось ответить, — когда согрешила и изрядно испортила себе карму». — Да я сама, если честно, не поняла, — выдавила я, чем вызвала у Стаси ещё один приступ смеха.

***

Моя ночная смена так и не состоялась. На радостях от того, что я закончила за неё всю бумажную волокиту, Стася великодушно отпустила меня с работы сразу после ухода госпожи Люды, продолжая тихо, без капли былого ехидства посмеиваться над моим сконфуженным видом. Всё, что я успела перед очередной встречей со Станиславским, — это заехать домой и сменить строгий офисный наряд на что-то попроще и поудобнее. Прихорашиваться не стала — ни к чему это всё. К тому же бар (а скорее даже клуб, если судить по очереди, что скопилась на входе) оказался не шибко пафосным заведением. Снаружи это место больше напоминало какой-то ирландский паб со сверкающей неоновой вывеской «Эхо», что задорно подмигивала всякий раз, когда очередь на входе хоть немного продвигалась. Здесь, похоже, намечалось какое-то мероприятие. Вывесок не было, да и люди в округе оказались не шибко разговорчивыми, а потому я оставалась в неведении, ожидая того момента, когда человек, что позвал меня сюда, соизволит прийти. Вскоре парадные двери отворились и толпа, скопившаяся снаружи, с довольными возгласами повалила внутрь. Я глядела им вслед, стараясь рассмотреть внутренности этого загадочного помещения, но не видела ничего, кроме нескончаемого потока людей, исчезающих за стенами бара. Переминаясь с ноги на ногу у лестницы, что вела ко входу, я на миг засмотрелась вдаль — туда, где мимо арки тёмного переулка мелькали огни проезжающих машин, — и ненароком задела выходящего из бара мужчину. Сперва я не узнала его. В свете неоновых огней его большой, грузный силуэт казался мне скорее угрожающим, но как только я услышала немного грубый, низкий смех, мгновенно просияла. Это был знакомый Вики — тот самый парень, что провёл нас в подпольный иммерсивный театр на прошлой неделе. Имени его я, впрочем, так и не помнила. — О, юристка, да? — спросил он своим хрипловатым басом. — Прости, не узнал тебя. — Привет, — поздоровалась я, стараясь скрыть незнание его имени за натянутой улыбкой. — Ты к нам? — он махнул в сторону бара. Видно было, что этот парень тут свой, и от этого немного полегчало, ведь куда легче мириться с компанией Станиславского, когда ты не одна. — Видимо, да, — улыбнулась я. — Ну, круто. Я, правда, сегодня не выступаю, но программа у нас неплохая. Мы собрали всех лучших новичков, — парень вдруг умолк и с удивлением глянул в мою сторону. — А ты сама тут, что ли? «Хотелось бы», — подумала я, но так и не решилась произнести это вслух. — Нет, я знакомого жду. Парень напротив утвердительно закивал, параллельно поглядывая на свой телефон, что всё это время разрывался от входящих сообщений. — Понятно, — сказал он, продолжая что-то отписывать своим невидимым собеседникам. — Ты это… если будет время, можешь к нам в гримёрку заскочить. Скажешь охраннику, что от Илюхи и он тебя пропустит, — и тут он оторвался от экрана и с улыбкой похлопал меня по плечу. — Ну, ладно, я пойду. Хорошего вечера. Я взглядом проводила, очевидно, Илюху к выходу из переулка, продолжая нелепо стоять у парадного входа. Как только он завернул за угол, рядом с аркой показалась высокая мужская фигура. Она двигалась не спеша, медленно приближаясь к тому месту, где стояла я. Как только мужчина вышел из тени переулка, я узнала в нём знакомые черты — хмурое от размышлений лицо с явными признаками хронического недосыпа, слегка растрёпанные волосы и голубые глаза, что вновь скрылись за бликами от линз его привычных очков. Завидев Станиславского, я немного напряглась. — Долго ждали? — спросил он, подходя ко мне. — Нет, — я отрицательно мотнула головой. — Вы объясните, что мы здесь делаем? — К слову об этом, — Станиславский сунул руку во внутренний карман своего пальто и достал оттуда два билета. — Напомните-ка мне, Томина, содержание статьи 5.61 административного кодекса. Мы поднимались по лестнице, пока я судорожно пыталась вспомнить материал третьего курса и металась от одной статьи к другой, пока не вспомнила нужную — ту самую, по которой к нам чаще всего обращались здешние политики и бизнесмены разного пошиба, что встретились с негативом в сети. — Оскорбление, — ответила я, — то есть унижение чести и достоинства другого лица, выраженное в неприличной или иной противоречащей общепринятым нормам форме. — Как по учебнику, — усмехнулся Станиславский, передавая мужчине на входе билеты. — И какое наказание предусматривается в таком случае? В баре оказалось куда более уютно, чем в окрестностях здешнего района. Это место находилось неподалёку от центра — спрятанное в одном из тёмных переулков рядом с Октябрьской площадью, оно ютилось меж двух высоток времён сталинского ампира, изрядно контрастируя с их помпезным величием. Внутри и вправду оказался паб, только со сценой и импровизированной кулисой, что струилась позади неё синей драпировкой с логотипом бара «Эхо». Вокруг были расставлены в хаотичном порядке столики, за один из которых — тот, что поближе к сцене, — усадил нас услужливый официант. Проходя по залу, я уже и позабыла, о чём меня спрашивал Станиславский, но он с привычной безукоризненностью повторил свой вопрос об административном наказании за оскорбление, и мне вновь пришлось пораскинуть мозгами, чтобы не упасть в грязь лицом. — Насколько я помню, эта статья предполагает административный штраф в размере от трех тысяч до пяти тысяч рублей, — ответила я немного погодя, после чего с лёгким изумлением уставилась на сидящего напротив Станиславского: — Стойте, вы серьезно сюда пришли меня по админке гонять? И он вновь изящно ушёл от ответа. — Не совсем, — сказал Станиславский. — Я же говорил, сегодня у нас прикладная часть. Вы ничего не имеете против стендапа? Мой взгляд невольно остановился на небольшой глянцевой брошюре, что лежала на столе рядом с барным меню. Прямо по центру, под логотипом бара, заглавными буквами писало: «ВЕЧЕР ФРЕШМЕНОВ — ВСЕ ВАШИ ЛЮБИМЫЕ НОВИЧКИ МАЛОЙ СЦЕНЫ В ОДНОМ КОНЦЕРТЕ». Многообещающее заявление заставило меня невольно улыбнуться — не знала, что Станиславский фанат чего-то подобного. — Да нет, — пожала плечами я. — Но мне всё равно непонятно, что… Станиславский отрицательно мотнул головой и оборвал все мои разглагольствования одной лишь фразой: — Просто сидите, Томина. И я послушалась его. За считанные минуты в зале погас свет — и только небольшая сцена была видна в лучах направленных на неё софитов. Заиграла немного режущая слух музыка. Под новомодный бит и хлёсткие аплодисменты к микрофону подошёл ведущий, которым оказался тот самый Илюха, что поприветствовал меня у входа в бар. Там, на сцене он сдался мне совершенно другим человеком — громче, смешнее и искреннее, что ли. Его вступительная речь была скорее похожа на очередной смешной заход — точно как в тех американских вечерних ток шоу, где перед основной частью следует длинный монолог ведущего о наболевшем. Илюха рассказывал о деталях вечера, говорил что-то о свежей крови, новом дыхании в юморе и всё в таком духе — лишь бы держать зрителя, что превозносил его, как главную звезду этого вечера, в тонусе. Было в этом что-то наркотически-пьянящее — весь этот смех, гул толпы, одобрительные выкрики, — наверняка, такие, как этот Илюха подпитывались всем этим массовым помешательством на собственной персоне. Никогда ещё, как сейчас, я не понимала рвение людей к славе, к этой мимолётной суке, что оставит вас с носом на первом же повороте судьбы. Впрочем, с пониманием пришла тревога, ведь вспомнились слова Станиславского о статье за оскорбление. «Неужто ты держишь зло на кого-то из этих пленников собственного амплуа?» — хотелось спросить, но я по-прежнему молча созерцала происходящее на сцене. Тем временем Илюха, раззадоренный толпой, всё же закончил свой длинный монолог и с нескрываемым удовольствием проскандировал: — А начать мы хотим с выступления девушки, что буквально разорвала на нашем первом в этом году Открытом Микрофоне*. Её монологи о трудностях студенческой жизни уже месяц гуляют интернетом. Встречайте, вечная студентка Вика Наумова! И в этот миг мир словно остановился для меня. Я глядела, как под гром аплодисментов и радостный свист на сцену выходит Вика — моя Вика, — и не могла думать ни о чём, кроме тех её глупых слов, сказанных перед моей первой пересдачей. А всё потому, что Вика уже полгода как не была студенткой — она не пошла дальше бакалавра, поэтому я искренне не понимала, от чего к ней прикрепилось это прозвище «студентка». Хотя, может, и понимала, однако думать об этом не могла. Покосившись на Станиславского, я заметила, что он напрягся не меньше моего. Рука его невольно сжалась в кулак и, не зная этого человека, я бы могла смело предположить, что в этот миг он готов был заехать кому-то в лицо. Кому-то вполне конкретному. А Вика уже стояла на сцене и смотрела во тьму зала со своей белозубой улыбкой — довольная и готовая выдать свой лучший монолог. Слушать это не хотелось от слова «вообще», но как только я невольно дёрнулась в сторону на моё плечо легла тяжелая ладонь, крепко припечатав меня к стулу. Одним этим жестом он словно говорил: «Дослушай, тебе не понравится, но выбора у тебя нет». И это была истинная правда — у меня совершенно не осталось выбора. — Ну что, рассказывать, кто я, нет смысла. Вечная студентка, да, — Вика обвела взглядом погружённый во тьму зал и ехидно оскалилась. — Я знаю, зачем вы сюда пришли. Хотите знать, сдала ли я? — она как-то уж больно показательно вздохнула. — Не в этой жизни. То, что я услышала дальше, больше походило на длинный отзеркаленный пересказ наших с Викой бесед с изрядным количеством преувеличений и непрямых оскорблений, завёрнутых в форму шутки. И в этом всём сюре она каким-то образом умудрилась примерить моё обличие, чем выводила меня ещё больше. — На самом деле юриспруденция не так сложна, как её рисует мой Дознаватель, — завернула Вика, опустив настоящее прозвище Станиславского. — Иногда мне кажется, что мы вообще разные законы читаем, я — уголовный, он — божий. Иначе непонятно, как на меня такая кара небесная снизошла… Дальше Вика с привычным задором углубилась в религиозный подтекст наших (их) бесед с Дознавателем. На моменте, когда пересдача приравнивалась к исповеди, где вместо смиренного отпущения грехов батюшка бил вас кадилом по вашей пустой голове, приговаривая: «Какая же ты тупая», — я медленно скатилась вниз по спинке стула и прикрыла глаза. «Твою мать!» — шептала я, но голос мой перекрикивал громкий хохот в зале. Смотреть на Станиславского не хотелось, ведь чёрт его знает, как он отреагирует на эту старую шутку, сказанную однажды мною, очевидно, в пьяном бреду. Всё, чего я желала, это провалиться поглубже в ад и утащить с собой Вику. — Вообще, если посмотреть на ситуацию со стороны, — продолжала она, — может показаться, что я люблю боль. Иначе зачем мне переживать это ментальный БДСМ из раза в раз, казалось бы, да? Но, может это я такая принципиальная или мой Дознаватель такой скотина, но мы не можем остановиться. Всё это уже похоже на какое-то роковое влечение, где в конце мы или друг друга прикончим, или переспим. Или всё вместе. Надо же мне этот зачет хоть как-то получить. Если и было в этом мире что-то ниже ада, то я была уже там. Медленно спускалась в бездну мрака, как в кубриковской Космической Одиссее и только видела, как картины хаотичного «После-мира» мелькают перед глазами. К реальности меня вернула лишь вдруг воцарившаяся в зале тишина. Сперва показалось, что я в бреду — застыла между сознанием и сном, — ведь все звуки вдруг пропали. Но это был вовсе не сон и даже не подступившая галлюцинация, нет. Просто весь зал в какой-то миг перестал смеяться, и даже компания девчонок позади нас, что при малейшем намёке на шутку радостно вскрикивали, вдруг умолкли. Сделав пару глубоких вдохов, я вновь взглянула на сцену и увидела, что Вика больше не улыбалась. Она смотрела во тьму зала, щурясь от яркого света софитов, и какое-то время ничего не говорила. Держала паузу. — Говорят, вся эта моя любовь к фатализму из детства, — сказала она, нарушая тишину. — На самом деле, я не проверяла. Не хочу заводить всю эту канитель с психологами. Я просто, как юрист, думаю наперёд и искренне не хочу присесть за доведение до самоубийства, — она усмехнулась и отрицательно мотнула головой. — Нет, я лучше поберегу оружие моих детских травм до следующих пересдач — там материала хватит на добрый сборник для уголовной и административной практики. И это только если говорить про мать. Это был практически конец её монолога, ведь я уже завидела подошедшего к сцене Илью, что готовился объявить следующего выступающего. Анализировать услышанное не хотелось, ровно как и продолжать сидеть в этом душном тёмном зале. И лишь присутствие другого человека, что не проронил и слова за последние десять минут, заставляло собраться. Сквозь приступ неимоверного стыда вперемешку с адской злостью я всё же заставила себя взглянуть на Станиславского и тихо сказала: — Простите, — уж не знаю, за что я извинялась — за Вику ли, или за то, что временами слишком верила в её слова, но надеялась, что Станиславский меня поймёт. В этот миг зал взорвался бурными овациями, провожая Вику со сцены. И я понимала, что иного шанса у меня не будет, а потому поднялась с места и, кинув короткое «подождите меня, пожалуйста» бросилась в сторону кулис. Я пробиралась сквозь толпы людей, что стояли у проходов — видно, не всем хватило мест, — и, шепча тихое «Простите», брела в сторону гримёрок. На фоне Илья вновь сыпал своими колкими шутками, пытаясь объявить следующего выступающего, и вдруг весь этот хохот, этот громкий, оглушающий смех слился для меня в хаотичную симфонию, что набатом отдавала в ушах, точно тот новомодный бит, под который выходил каждый из комиков. Захотелось выбраться наружу — подальше от этого смеха, от тесного тёмного зала и всех этих людей, что задевали меня своими потными телами. Но какая-то невидимая сила словно тянула меня вперёд, не позволяя свернуть к выходу. Мой путь закончился у неприметной металлической двери позади барной стойки — там, где минутой ранее пропал силуэт Вики. Дорогу мне перегородил высокий амбал в форме охраны, но даже он меня не пугал. Сказав ему заветный пароль: «Я от Илюхи, того, что у вас тут объявляет», — я проскочила в приоткрытые двери и только и могла, что слышать, как позади душный зал вновь разразился аплодисментами. По ту сторону оказался узкий коридор, упиравшийся в приоткрытую дверь с надписью «Гримёрка». Я знала, что в этот миг нас никто не потревожит, ведь все остальные выступающие сидели в зале за одним большим столом. И только Вика была здесь — я видела, как её фигура мельтешит в дверном проёме, как она ходит из стороны в сторону, словно чувствует, что что-то не так. Открыв дверь одним резким рывком, я шагнула внутрь тесной гримёрки, по размеру сопоставимой с моей пыльной каморкой в офисе «Центра». Вика, что до этого мерила шагами комнату, стала, как вкопанная, и с удивлением глянула на меня. — Варя? — заговорила она дрогнувшим голосом. — Ты что… — она одёрнулась, — почему ты не сказала, что придёшь? Я думала, ты сегодня на работе. От её приторно-елейного тона меня передёрнуло. — Хотела сделать сюрприз, — сказала я, закрывая за собой дверь. — А то всё время как-то не попадаю на твои выступления. Не знала, кстати, что ты в универ вернулась. — Слушай, Варюш, ты только не злись, пожалуйста… — она пыталась остановить меня, но слушать это было ещё более невыносимо, чем тот чёртов стендап. — Я же просила тебя не делать из моей жизни цирк, — сказала я тихим, ровным голосом. Вика молчала, глядя куда-то в сторону и мне пришлось повторить гораздо громче, чтобы заставить её вновь взглянуть на меня: — Просила ведь? Вика вздохнула. — Варь… — Но ты почему-то решила, что мой опыт — отличный повод для шуток, — продолжила я, уже не сдерживая нарастающую злость. — Просто замечательный! Ты знаешь, было невероятно приятно слышать, как кто-то вдруг выдаёт себя за меня, рассказывая о моих ошибках, и пытается строить на этом карьеру, — я на миг остановилась, чтобы сделать ещё один глубокий вдох, после чего с надрывом воскликнула: — Это же, блядь, так по-дружески, Вик! Но Вика не стала кричать, нет, она только и могла, что стоять посреди тесной гримёрки и глядеть на меня с видом вселенской печали, в которой не осталось и капли былой искренности. — Я не это имела в виду, Варь, — сказала она так, будто в её словах осталась доля смысла. — Это всего лишь сценический образ… — С каких пор я стала для тебя всего лишь сценическим образом? — с безрадостной усмешкой спросила я. Викино молчание словно подпитывало мою злость, и я понимала, что не могу остановиться, пока не выплесну всё, что накопилось во мне: — А, хотя, что я спрашиваю?! Ты никогда не умела жить собственной жизнью. Наверное, боишься, что папочка узнает о твоём увлечении и заберёт карманные деньги. И больше не будет, что пробухивать в барах со своими дружками из стендап-тусовки. Мои слова сделали нужный эффект: Вика больше не выглядела убитой горем, напротив, она была теперь настоящей — яростной и самовлюблённой — такой же, как на той чёртовой сцене. — Свои деньги я зарабатываю сама, — сказала она с нескрываемым раздражением. — И ты это знаешь. — Да, у папочки на фабрике, — выдала я, не понимая до конца, откуда во мне столько обиды. И ведь Вика всё ещё могла сказать что-то, могла остановить меня на полуслове и начать доказывать, какая она взрослая и самостоятельная личность, но она молчала. И это вновь подпитывало во мне желание говорить: — Скажи, Вик, а твои дружки знают, что каждый раз, когда ты задерживаешься с ними подольше, то должна врать родителям, что сидишь у своей неудачницы-подруги и идёшь спать ровно в одиннадцать? Им хоть раз приходилось пояснять среди ночи твоей маме, почему по геолокации их дочь в сраном пригороде — кутит с друзьями, — когда она обещала вернуться домой к вечеру? Что они вообще знают о тебе настоящей, кроме имени? Очевидно, что мой затянувшийся монолог задел Вику — и, может, в любой другой ситуации я бы сумела остановиться, может быть, промолчала бы, как молчала все эти годы нашей дружбы, но теперь смысла в этом нет. Ведь какой резон сохранять то, что уже давно похоронено под толщей чужого эгоизма. — Раз уж ты начала… — Вика сделала пару шагов в сторону туалетного столика, что стоял напротив двери и, поглядывая на меня через мутное зеркало, стала смывать весь тот слой макияжа, что делал её такой притягательной в свете софитов. — Не одна я вру себе, Варя. Всё это твоё напускное спокойствие, все попытки прыгнуть выше головы, лишь бы доказать, что ты нормальная, — всё это самообман. Ты живешь в иллюзии, Варя, в сраном подобии реальности, созданном из воспоминаний, — и на этих словах избавленная от лишних прикрас, настоящая, она повернулась ко мне и, глядя в глаза, сказала: — И дай бог, ты когда-то из этого выберешься. Я вновь без доли иронии усмехнулась. — Справлюсь как-то. Без тебя. — Да, — ответила Вика, — без меня. Мы стояли на расстоянии каких-то жалких двух метров друг от друга, но в тот миг мне казалось, что между нами пропасть — глубокая бездна, которую мы сами разверзли. Слова закончились, обоюдные обиды больше не мучили нас, ведь мы впервые решились сказать друг другу правду. И я уже готова была уходить, как вдруг дверь гримёрки открылась, и в проёме показался тот самый Илюха — запыхавшийся и довольный. Он, видно, пришёл за Викой, и мне совершенно не хотелось нарушать эту идиллию. — Что тут у вас? — спросил Илья. Я молча глянула на Вику, что так и осталась стоять у туалетного столика рядом с зеркалом, ожидая хоть какой-то реакции. Мне было искренне интересно, что-именно она готова сказать, хватит ли ей смелости пересказать нашу беседу или она просто бросит в меня очередную порцию сарказма и сведёт всё к шутке — так, как она делала раньше. Но глядя Вике в глаза, я понимала, что как раньше уже никогда не будет. — Ничего, — отмахнулась она. — Варя уже уходит. И от её слов мне стало невероятно легко. — Да, пока, Илья, — сказала я, выходя в приоткрытую дверь. Миновав узкий коридор, я вышла к тёмному залу и под звуки чьего-то остроумного монолога о тонкостях воспитания подростков пробралась через скопившуюся толпу прямо к парадному входу. Возвращаться в зал пока не было сил — там стало слишком душно и чересчур громко, смех набатом отдавал в ушах, а яркий свет софитов резал слезящиеся глаза. Хотелось уйти подальше от всего этого — от оглушающего смеха, от незнакомых лиц, от Станиславского, что, наверняка, ждал меня за нашим столиком. За спиной очередная колкая шутка вызвала волну смеха и громких окриков, когда я с силой толкнула входную дверь и шагнула в объятия морозной январской ночи. Пальто, которое я осмотрительно прихватила, уходя из зала, немного спасало от холода. Но руки всё ещё дрожали, хотя я не была уверена, что виной тому стал бьющий в лицо ветер. Происходящее казалось одной затянувшейся нелепой шуткой, которая давно уже перестала веселить. Тело потряхивало от нервов, а руки невольно цеплялись за металлические перила лестницы — чтобы я попросту не утратила равновесие. В тишине тёмного переулка мне вдруг стало неистово смешно. Лицом катились запоздалые слёзы, но боли больше не было — только пустота и накатившая истерика, что заставляла тихо хохотать над собственной глупостью. Я знала, что дома будет больнее — там, в тишине пустой квартиры придёт осознание, а всё происходящее из сюрреалистичной сказки превратится в суровую, безрадостную реальность в которой у меня больше не осталось близких и понимающих людей — только тёмная кладовка и коробки, наполненные воспоминаниями о прошлом. Вдохнув холодного воздуха, я утёрла дорожки слёз и с досадой взглянула на собственные покрасневшие от мороза руки. Они по-прежнему подрагивали на весу, и казалось, словно у меня чёртов тремор. А это всего лишь нервы и лютый мороз. Пара шагов в сторону помогла немного согреться, но легче не стало. Дрожь понемногу охватывала всё тело. Поглядывая в сторону арки, что уходила к параллельной улице, я уже раздумывала, как буду убираться из этого места, но столь простой и инфантильный план побега пришлось ненадолго отложить. Задумавшись, я даже не услышала, как тихо скрипнула дверь бара и на улицу кто-то вышел. — Ну что, разобрались? — раздался позади знакомый бархатный баритон. — А? — я обернулась, встречаясь с ухмыляющимся Станиславским, что стоял в паре метров от меня. Дрожащие руки пришлось спрятать в карманы, а раскрасневшееся лицо прикрыть полами пальто, чтобы не выдать следы недавней рефлексии. — Да, мы поговорили. Простите, что втянула вас в это… не думала, что Вике хватит смелости написать про нас. Мне очень жаль. Вспоминая наш недавний разговор перед началом вечера, я ждала, что он будет кричать на меня, ругаться, упрекать, унижать — в общем, делать всё, чем он в различных формах занимался последние несколько недель. Но Станиславский лишь испустил тихий смешок и сделал шаг на встречу, спускаясь с лестницы. — Право, Томина, не принимайте все так близко к сердцу. Мне даже немного приятно… — он сделал ещё один шаг ко мне. — Мне еще никто не посвящал произведение. А тут целый монолог, да еще и какой! — на этой фразе запас серьезности закончился и Станиславский разразился тихим смехом. Я была ошарашена. На долю секунды мне показалось, что он сошел с ума. — Вам смешно? — спросила с опаской я. — Пару шуток мне понравились, — ответил небрежно Станиславский. — Поменьше бы оскорблений… — Не сказать, что вы их не заслужили, — вырвалось у меня. Он сделал ещё один шаг навстречу и теперь оказался в опасной близости ко мне. Его невозможные голубые глаза созерцали меня с высоты его роста, а тёплое дыхание касалось моего лица. — Возможно, — кивнул Станиславский, — но точно не из уст Виктории. Он больше не смеялся, но всё ещё казался мне безумцем — сумасшествие плескалось в его глазах, поблёскивая в свете мерцающей неоновой вывески. В этот миг он показался мне на удивление неприятным — слишком уж шло ему это безумие, слишком уж притягательным был его взгляд. — Как бы мне хотелось всё вам высказать, — шепнула я, ощущая прилив злости — не на Станиславского, — на весь этот безумный вечер, — только боюсь, что тогда вы меня засудите по вашей любимой 5.61 за оскорбление чести и достоинства. Станиславский хмыкнул. — Ну, сегодня же не засудил. Хотя мог бы. — Думаю, вы найдёте способ отыграться. И он нашёл. Шагнув вперёд, Станиславский окончательно сократил расстояние между нами и с привычной лёгкостью заключил меня в объятия. Сперва мне хотелось отшатнуться — инстинкт самосохранения буквально кричал во мне «ПРЕКРАТИ ЭТО». Но при первой же попытке отступить тело словно заклинило — оно застыло в одном положении и благодатно принимало тепло, приятное тепло, исходящее от Станиславского. По лицу вновь текли слёзы — эхо этого безумного месяца, — а тело пробило на дрожь. Истерики не было — остались только слёзы и тёплые объятия, что укрывали меня от порывов зимнего ветра. — Что вы делаете? — спросила я, не отстраняясь. — Мщу, — ответил Станиславский. Мы простояли так от силы минут пять — я продолжала выплёскивать свои остаточные эмоции, в то время, как Станиславский просто не позволял разорвать объятия, мерно поглаживая меня по спине. И в этом жесте не было и доли чего-то неправильного, непристойного, такого, что могло вскоре вызвать сожаления о содеянном. В том переулке мы были просто людьми, избавленными от груза собственных социальных ролей, — я это я, а он — это он, без лишних нарицательных. Никакой дистанции между нами не осталось — только искреннее человеческое понимание, что тянулось тонкой нитью со времён нашего последнего настоящего разговора. Домой я ехала под тихий рокот мотора чёрной иномарки — убаюкивающий и куда более приятный, чем хриплый вой здешней радиостанции, которая вновь передавала новости о каком-то резонансном убийстве — собственно, на этом моменте она и была выключена. Станиславский не стал расспрашивать о сути нашего с Викой разговора — да ему это было ни к чему. Он знал, что сегодняшнее представление больше не повторится, — уж это я смогла ему пообещать, — а иная информация его мало интересовала. Мой район оказался привычно безлюдным в такое время суток — и только стройные ряды выкрашенных в радугу девятиэтажек сияли огнями своих окон-порталов. Прощание было коротким и быстрым — я вновь извинилась за прошедший вечер, чем вызвала только приступ нервного смеха у Станиславского, после чего вышла из машины и пошагала в сторону своего подъезда. Громкий окрик настиг меня у самой двери. — Томина! — и я медленно повернулась, встречаясь с выглянувшим из салона Станиславским. — Я что, и вправду так похож на дознавателя? Его вопрос застал меня врасплох, и я какое-то время просто безмолвно стояла с поднесёнными к домофону ключами, не зная, что сказать. Но вид Станиславского — немного сконфуженного и наивного, — заставил меня рассмеяться — впервые за этот вечер от радости. — Немного, — с улыбкой ответила я, прежде чем зайти в подъезд.