Беседы о прекрасном

Дни на закате зимних праздников стали моим едва ли не главным испытанием в году. Это, как и большинство новых ощущений, пришло в мою жизнь с одиночеством — в один миг, примерно год назад, я проснулась в пустой квартире, взглянула на календарь, что отмерил одиннадцатый день нового года, и ощутила, как медленно падаю в бездну тишины. Вокруг было темно и холодно — свет тогда выбило во всей округе из-за сильного снегопада. Вся квартира была заставлена коробками, полузаполненными вещами — какие-то должны были уехать на свалку, какие-то в комиссионку, а парочка, на которых дядя Игорь своим кривоватым почерком написал «Дом», отправятся со мной в новую съемную квартиру. Я помню, как проходя мимо этих коробок в утреннем сумраке, мне казалось, словно я сама где-то там — не здесь, не в этом пустынном холодном жилище, а в тех коробках — расфасована вместе со своими воспоминаниями, зарыта под грамотами и медалями — моими и мамиными, — спрятана от всего мира. Наверное, часть меня всё ещё там, в пыльной кладовке, цепляется за прошлое. Но со временем я всё меньше это замечаю. Недавно исполнился ровно год со смерти матери. Упуская все детали церковно-богословных традиций, мне было искренне паршиво в эти времена. Масла в огонь подливали мои руководительницы, что буквально заставили взять недельную передышку, как они это называли, после того, как моя коллега Стася вернулась на работу. В такие моменты я предпочитала заваливать себя учёбой или работой, но никак не просиживать днями в своей съемной квартире — в метре от богомерзкой кладовки. Наверное, поэтому я согласилась впервые за последние несколько недель совершить спонтанную вылазку в город вместе с Викой и какими-то её знакомыми, чьи имена я так и не запомнила. Мы пошли в один из тихих спальных районов нашего города без четкого плана на вечер, зашли в пару баров, где потеряли часть сопровождающих — очевидно, друзей Вики по её новому увлечению стендапом. Все они громко смеялись над какими-то внутренними, своими шутками, непонятными человеку извне, а когда видели, что я не сильно заинтересована чьими-то пьяными приключениями или очередным неудачным сольником, то начинали хлопать меня по плечу, доливая мартини в мой опустевший бокал. Вика держалась на расстоянии, и мне не было от этого грустно, как бывает детям, что теряют связь с лучшими друзьями. Нет, для неё это к лучшему — в это время и в этом месте она была настоящей — без лишних ужимок и попыток строить из себя святую невинность, что проявлялись в компании её семьи. Мы пили и гуляли по тихим кварталам окраины до самого вечера, пока город совсем не опустел, а серый пейзаж спальных районов не сокрылся в ночной тьме. Совсем скоро наш путь закончился у одной из старых заброшек, к которой нас привёл один из новых знакомых Вики — высокий полный парень с забавным грубоватым говором. Заходить туда мне категорически не хотелось, но выпитые часом ранее две Маргариты и странные смешки, исходящие от оставшейся парочки Викиных друзей — того самого высокого парня и его, по всей видимости, дамы сердца, — сделали своё дело. — Пойдём, — сказала Вика, хватая меня за руку у входа. — Тебе здесь понравится. И не сказать, что она была не права. Внутри, вопреки моим переживаниям, оказался вовсе не наркопритон и даже не бордель, а какой-то новомодный подпольный театр, чью вывеску я не заметила на входе. Сцены здесь не было, ровно как и привычного партера со стройными рядами стульев. У входа нас встретила молодая девушка с лиловыми волосами, что вручила каждому по небольшому магнитофону с проводными наушниками — аудиогид, пояснила она, — и провела вглубь здания — туда, где начиналось представление. Вокруг было темно из-за приглушённого света настенных ламп, от чего было сложно ориентироваться в пространстве, но девушка рядом с нами явно знала это место наизусть, а потому смело брела через пустые залы старого советского отеля. Всё началось внезапно — вдруг перед нами из тени одного из коридоров появился какой-то мужчина, одетый в форму солдата второй мировой, и начал заливисто рыдать, декламируя стих Симонова*. И вот уже мы брели за ним вглубь этого ветхого здания, проходя по разрушенным комнатам и продолжая слушать длинный монолог последнего солдата ушедшей войны. В наушниках то и дело звучал голос безликого рассказчика и всё это выглядело местами уж больно карикатурно — особенно во времена флешбеков и з прошлого, когда для смены плана приходилось гасить свет во всём здании и временами мне приходилось отводить взгляд от того места, куда убегали актёры. Но всё же была в этом всём какая-то искренность. И только поэтому мы досмотрели до конца. Иммерсивный театр — так это теперь называлось. Что ж, для столь неискушённого зрителя, как я, это было достойным внимания зрелищем, пусть и порою уж больно сентиментальным. Смерть настигла одинокого солдата ровно в полночь — он отпрянул от тела матери, застреленной в собственном доме нацистским офицером, и двинулся к нам со своими пистолетом. Впервые я почувствовала, как рушится эта незримая четвёртая стена, когда мужчина в форме проходил мимо каждого из нас, нашёптывая что-то, после чего резкого остановился напротив меня и протянул мне оружие. — Стреляй, — сказал он. — Избавь меня от боли. Глядя в его красные от искусственных слёз глаза я лишь отрицательно мотнула головой. Стоящая рядом Вика шепнула «Давай, Варь, это часть представления», но я продолжала испугано смотреть на парня напротив. Только теперь я заметила, как он постарел с нашей первой встречи в холле заброшенного отеля. Искусственная седина и пара глубоких морщин, прорисованных местными гримёрами, сделали из него совсем другого человека. На миг мне показалось, что у ног его вовсе не сгорбившаяся старуха и тогда я сделала шаг назад, вновь отрицательно мотая головой. Вика не выдержала этой паузы, а потому выхватила из рук солдата пистолет и сделала выстрел. Прозвучал хлопок холостого патрона и парень, как по сценарию, повалился на землю, испустив дух. Голос в наушниках закончил рассказ и вывел нас сквозь лабиринты из коридоров обратно в холл, где началось это представление. На выходе девушка с пурпурными волосами забрала у нас аудиогиды, а высокий парень — знакомый Вики, — вдруг глянул на меня и с хохотом сказал: — Что-то ты больно впечатлительная для юриста. Выдавив нервную улыбку, я побрела к выходу и только на улице поняла, что лицо моё было мокрым от слёз. Мне вдруг стало невыносимо стыдно — за себя, за свою глупую сентиментальность, за Вику, которой я портила вечер своими заскоками. Хотелось поскорее уйти домой и сжечь к чертям всю ту проклятую кладовку — коробку за коробкой, — чтобы не осталось ничего, кроме меня, как живого напоминания о былых днях. А потом я сожгла бы себя — уничтожила бы часами бесполезной работы и неистовой, бессмысленной зубрёжки перед очередной пересдачей. Только бы не думать о былом, только бы не вспоминать прошлую зиму. От собственных мыслей хотелось расчленить свой мозг на атомы и собрать заново без этого глупого сентиментального куска нейронных связей, что мешал мне жить дальше. К своему большому удивлению, деструктивный план-минимум на этот вечер так и не был выполнен. Уже у выхода из театра Вика как-то поспешно попрощалась со своими новыми друзьями, что бросили ей вдогонку: «Ну, пока, студентка. Ждём новых офигительных историй о твоём дознавателе», — прежде чем исчезнуть во тьме жилых кварталов. Затем она схватила меня под руку и пошагала в одном ей известном направлении. Совсем скоро я поняла, что идём мы в сторону центральной улицы. — Прости, — сказала Вика, когда мы были уже на приличном расстоянии от театра. — Не думала, что они выберут именно эту историю. — Хорошая же история, чего ты?! — моё вранье звучало практически убедительно. — Да вижу я, — Вика вытянула из сумочки пачку сухих салфеток и протянула мне. — Утрись, а то выглядишь так, словно тебя твой Театрал довёл. Я вытерла лицо, надеясь, что смогла вместе со слезами смыть остатки своего скудного макияжа. — Ну как? — спросила я. — Лучше? Вика окинула меня беглым взглядом, что, словно зеркало, отражал все мои внешние изъяны, после чего кивнула и с улыбкой сказала: — С рожей бы ещё что-то сделать, а так… Впервые за этот вечер я искренне рассмеялась, толкая Вику в плечо. — Да иди ты. На душе не стало легче, но боль притупилась, а потому я могла без зазрения совести послать надменный дикторский голос в голове и шагать дальше вдоль скользких тротуаров, осмотрительно держа Вику под руку и продолжая смеяться над её глупыми шутками. — Как он, кстати? — вдруг поинтересовалась Вика. — Кто? — Театрал твой. — Чего это ты вдруг о нём заговорила? — озадачено спросила я. — Вспомнился, как увидела твоё зарёванное лицо, — ответила в своей привычной манере Вика. — И вообще — я волнуюсь за тебя. Не хочу, чтоб ты погибала от науки. От мыслей о моих нелепых попытках сдать злосчастное уголовное право становилось и смешно, и в то же время — грустно. Я словно топталась на месте, становясь незримым наблюдателем чужого безумия, вот только куда всё это меня приведёт — пока непонятно. Одно я знала точно — что-то переменилось в наших беседах после последней встречи, а потому могла смело ответить: — Не бойся — не погибну. А на счёт Станиславского, — я от чего-то не могла больше называть его Театралом, — всё хорошо. Он как-то успокоился в последнее время. Больше не орёт. Хотя, возможно, он просто перестал меня слушать. В любом случае, это прогресс. — Да что ты? — с лёгким недоверием спросила Вика, но тему эту продолжать не стала. Обычно она сама заводила эти беседы о Станиславском и допытывалась обо всём до мельчайших деталей, чтобы по окончанию лаконично заключить «Мудак он», и продолжить беседу о своих новых выступлениях, на которые я привычно не могла попасть. Но на этот раз Вика была сдержаннее — скорее всего, из-за моей недавней истерики, — а потому остаток пути до центральной дороги мы прошли в тишине. — Ты ко мне опять? — спросила я, подходя к стоянке такси. Общественный транспорт в такое время не ездил, а надвигающийся снегопад вряд ли вдохновлял на ночную прогулку. — Хотелось бы, но нет, — выдохнула Вика. — Вадим приедет за мной. Езжай. Пожав плечами, я бросила короткое «Пока» и села в салон подъехавшего такси. А в голове всё крутились слова того самого высокого парня, что прощался с нами у театра, и я всё гадала, о каком дознавателе он просил рассказать Вику. Впрочем, и эти мысли вскоре забылись, унесённые холодным зимним ветром.

***

Спустя три дня моего вынужденного отпуска, проведённые за очередными научными трактатами по уголовному праву, настал тот самый день, которого мы все (я и мои оставшиеся нервные клетки) так неистово ждали. Мой настрой сдать уже давно угас, зато осталось стойкое желание пережить эту пытку и спокойно жить дальше — до следующей пересдачи. Встреча наша была назначена на восемь вечера, и причиной были вовсе не впечатлительные уборщицы, что продолжали на нас сетовать начальству. По негласному согласию мы оба решили, что больше не будем попадаться на глаза декану и всем, кто мог бы рассказать ему о наших беседах. Чтобы никому не мешать, — говорил Станиславский, подразумевая одного конкретного человека. И я соглашалась с ним, невзирая на то, что такие ночные вылазки с каждым днём всё труднее совершать из-за совершенно паршивой погоды, что к вечеру только ухудшается. А тем временем на улице по-прежнему бушевала метель. Я сидела в триста двадцатой аудитории, давно уже закончив работу над своим билетом, и молча созерцала задумчивого Станиславского, что листал излюбленную красную папку, которую он теперь не выпускал из рук, делая какие-то пометки в своём ежедневнике. Вид у него был куда лучше, чем в прошлый раз, хотя от былой безупречности всё ещё не осталось и следа. Хотелось бы мне знать, что послужило причиной столь резкой перемены — может, суть кроется в содержимом той самой красной папки или всё куда сложнее… «Да какого чёрта?» — выругалась мысленно я, останавливая все эти пустые размышления. В данной конфигурации мне должно быть совершенно все равно, что за тараканы засели в голове у Станиславского. Должно быть. Пресекая все дальнейшие попытки вдаться в лирику и пустую дедукцию, я встала из-за парты и пошла к своему излюбленному месту у преподавательского стола. Со страстью заядлого мазохиста мне доводилось каждый раз проделывать этот путь, зная, чем всё закончится, но не прекращая эти попытки. Я была по-прежнему упрямой, а Станиславский — таким же снобом, а это значило, что исход у нашей беседы один. Но в этот раз, по законам драматургии, что-то пошло не так. Всё то время, что я готовилась, где-то вдалеке слышались приглушённые звуки беседы, которые было сложно различить из-за нарастающей метели. Сперва мне даже показалось, что это Станиславский уже окончательно сошёл с ума и решил поболтать с единственным достойным его циничной натуры собеседником, то бишь с собой. Но голос был тоньше, будто какая-то девчонка решила скрасить эту тишину своим заливистым смехом. Вскоре к нему присоединился ещё один — мужской. А затем ещё и ещё, будто призраки из тишины выплывали голоса — громкие и тихие, хриплые и звонкие, — сливаясь в хаотичный шум из разных тональностей. Станиславский этого словно не замечал, ну, а я не спешила выводить его из того лёгкого транса, в котором он находился на протяжении нашей встречи. Прокашлявшись, я подождала миг, когда голоса немного утихнут, и готова уже была начать свой длинный сбивчивый монолог, как вдруг дверь аудитории распахнулась и из тьмы коридора показалась взмыленная фигура головы нашего студенческого актива. — Ну, слава богу, тут хоть кто-то есть! — на выдохе произнесла она. Её слова заставили меня замереть, в то время как Станиславский словно проснулся ото сна. Он закрыл свою папку и с укором взглянул на девушку в дверном проёме. — Чего вам, Листьева? Девушка замялась у двери, словно силясь подобрать слова. — Там… — она нервно сглотнула, — в общем, мы собрались с ребятами, а потом пришёл Игорь Витальевич… и ему как-то плохо стало… Мы не знаем, что делать. — Игорь… — Станиславского словно осенило. — Декан, вы имеете в виду? — Ага, — кивнула девушка. «Блять-блять-блять!» — крутилось в моей голове. При одном упоминании дяди меня словно передёрнуло, и я чувствовала, что у Станиславского сложившаяся ситуация тоже не вызвала восторга. Мы обменялись короткими взглядами, давая отмашку к действию, после чего он поднялся со стула и сказал: — Ведите, Листьева. Мне не хотелось идти, не хотелось рушить ту иллюзию, что создавалась годами упорного труда и игнорирования. Но совесть не позволила сидеть в чёртовой триста двадцатой аудитории, пока мой дядя совершает, возможно, наибольшую глупость в своей жизни. А потому я вскочила со своего места и тихо двинулась за Станиславским и головой нашего студактива. Причина паники нашлась в одной из дальних аудиторий на другой стороне факультета — тех, что ближе к аварийному выходу. В крохотной комнате, больше похожей на кладовку, посреди парт, до краёв уставленных дешёвой водкой и скудной закуской, восседал мой дядя. Голова его примостилась на руках, что локтями упирались в парту, а на лице читалась вселенская тоска. Вокруг сновали какие-то дети — второкурсники и друзья той самой Листьевой, как потом выяснилось — громко о чём-то вздыхая. Станиславский выгнал их всех одним громким «Вон отсюда!», оставив только Листьеву, которой пришлось сбивчиво объяснять, что здесь произошло. Оказывается, эти идиоты решили так своеобразно отметить запоздалый новогодний корпоратив, закрывшись своей весёлой компанией в кабинете студенческого самоуправления. Кто их сюда пустил в такое время и каким образом они пронесли весь этот алкоголь — вопросы без ответов. Да, впрочем, это уже и не важно, ведь совсем скоро в это складное уравнение вмешалась ещё одна переменная в виде декана, что решил подольше задержаться на работе и застал их здесь на выходе из факультета. — Мы думали, он убьет нас, — говорила Листьева дрожащим голосом, — а он даже не отругал — просто сел и как-то начал пить с нами. Он был такой счастливый, — и, кажется, немного пьяный, — даже предложил нам свой коньяк… — одного прожигающего взгляда Станиславского хватило, чтобы она вдруг поникла. — Простите. Нас теперь отчислят? — Хотелось бы, Листьева, — выдохнул устало Станиславский, — но, если вы не будете трепать языком, всё будет в порядке. Уяснили? От его слов девушка аж засияла от счастья. — Да, конечно, — закивала она. — И друзьям своим передайте, что ещё одна такая вылазка, и будете мне практику до выпуска сдавать, — добавил Станиславский, медленно подходя к захмелевшему декану, что, казалось, уже задремал. — А теперь выметайтесь отсюда. — А как же… — девушка указала на гору пустых бутылок. — Без вас обойдёмся, — отрезал Станиславский. Как только за Листьевой закрылась дверь, на меня словно накатило осознание. А с ним пришла злость — неистовая, искренняя, ослепляющая. Перешагнув через сваленные на полу бутылки из-под водки, я обошла застывшего в проходе Станиславского и медленной поступью приблизилась к дяде, что по прежнему сидел на одном месте, уставившись во тьму приоткрытого окна. — Эй, — я легко похлопала его по лицу, сдерживаясь, чтобы не влепить ему звонкую оплеуху. — Эй, Игорь Витальевич! Лицо дяди было красным, как июльский помидор, волосы немного растрёпаны, галстук съехал на бок, а через тесную рубашку проступали капли выступившего пота. Он был как ребёнок сейчас — большой сорокапятилетний ребёнок, что умудрился своими капризами всех на уши поднять, и теперь блаженно впал в забвение, чтобы не разбираться с последствиями собственной глупости. Ну уж нет! — Игорь Витальевич! — проскандировала я прямо ему на ухо, чем вызвала тихий стон боли. Станиславский стоял немного поодаль, молча наблюдая за моими потугами привести декана в чувства. Мне было глубоко плевать на его извечные замечания, а потому я продолжила наседать на дядин чуткий сон, и после второй попытки затёкшие глаза распахнулись, обращая свой затуманенный взор ко мне. — Варю-юша, — благодатно протянул дядя с глупой улыбкой на лице. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в сознание и, размяв затёкшую шею, произнести своим заплетающимся голосом: — Ты что здесь деп… — тут он немного запутался в согласных, — делаешь? — У меня к тебе ровно тот же вопрос, дядя. На последнем слове я мысленно прокляла себя. Не стоило смотреть в сторону Станиславского, чтобы чувствовать его негодование от новой информации. «Что ж, — подумалось мне, — пусть знает». Тем временем дядя сделал тщетную попытку встать с места, после чего одёрнул мою руку и громко заявил: — Ну, всё, всё, только не надо начинать. Ну, выпил немного. В моём положении это даже полезно. Я его убью! — Что полезно, дядь? — взбесилась я. — Со студентами бухать палёную водку? — под ногой у меня зазвенело стекло, и звук его пуще моего крика резанул по слуху дяди. — С какими сп… — согласные всё ещё давались ему с трудом, — с какими студентами? Варюш, ты что? Да я никогда… — он вновь попытался встать и на этот раз его поймал Станиславский, помогая медленно сесть обратно на стул. При виде его дядя словно просветлел. — О, Саша, и ты тут? И пусть это фривольное обращение меня позабавило («Ну какой он, к чёрту, Саша?!»), внутри всё ещё бушевало негодование и хотелось поскорее избавиться от вида пьяного дяди, что окончательно потерял координацию и даже не пытался уже встать. — Поехали домой, а, дядь? — выдохнула устало я. По негласному уговору дядину машину мы трогать не стали, а потому пришлось вести нашу пьяную ношу к автомобилю Станиславского, которая находился на другом конце парковки. Эта прогулка сопровождалась тихими причитаниями дяди, что никак не мог разобраться, как работают его ноги, а потому то и дело спотыкался на ровном месте, заставляя нас останавливаться, чтобы поймать его нелёгкое тело. В конце концов, удача всё же улыбнулась нам, и мы смогли добраться до чёрной иномарки без новых травм (ментальные не в счёт). Станиславский на удивление не проронил и звука с тех пор, как мы распрощались с ошарашенным охранником и покинули здание университета. Усевшись на заднем сидении рядом с окончательно разомлевшим дядей, я продолжала сжимать его тёплую ладонь в надежде, что это поможет ему не отключиться от реальности и дотерпеть до тех пор, пока мы доставим его на поруки тёте Ире. — Куда ехать? — сухо спросил севший за руль Станиславский, явно обращаясь ко мне. Я машинально назвала адрес и получила в ответ лишь лаконичный кивок, мол «Понял, а теперь заткнись и поехали». Всю дорогу я продолжала сжимать ладонь дяди и, не в силах смотреть ни на одного из пассажиров в салоне, предпочла глядеть на уже знакомые виды из окна. В голове — рой мыслей, крутящихся вокруг одного: «На кой чёрт он пил и почему вновь остался до поздней ночи на работе?» Был ещё один вопрос, но его я так и не решилась задать даже мысленно, хотя отсутствие обручального кольца на тёплом запястье, сжимающем мою руку, меня всё ещё пугало. Город за окном слился в одну мутную серую картину, скрытую за пеленой из снега. Зима в этом году была просто сокрушительной — как для погоды, так и для моей психики. С каждым новым днём в той шаткой идиллии, что создавалась мной последний год, прибавлялось всё больше глупых проблем и уже казалось, что как прежне — как несколько месяцев назад, — не будет никогда. Сопение задремавшего дяди и короткие взгляды Станиславского, которые он бросал мне через зеркало заднего вида, — как доказательство того, что я окончательно облажалась с собственной жизнью. Какая ирония, всё-таки. Спустя полчаса блужданий по ночному городу наша машина подъехала к одному из новых жилых массивов, где каких-то несколько лет назад поселилась чета Савельевых. В отличие от моих ядовито-радужных панельных высоток здешние дома казались произведением современного искусства — стоили, впрочем, так же дорого. Подъезд нам открыл добродушный прохожий, что решил на ночь глядя выгулять своего мопса. Только проснувшийся и ещё не оклемавшийся от пьяного угара дядя едва не раздавил бедное животное, за что удостоился яростного взгляда от добродушного прохожего. Войти в подъезд оказалось несложной задачей, а вот заткнуть болтливого дядю, что едва не напугал своим видом бедную консьержку, стоило титанических усилий воли. Отличительной чертой здешних домов, которая превозносила их перед тем панельным убожеством, что украшало собой окраины, был ещё и работающий лифт. Это оказалось как никогда кстати, ведь от одной только мысли, что нас ждало ещё восемь лестничных пролётов в такой славной компании, становилось по-настоящему страшно. В лифте наступила блаженная тишина. Я старалась не смотреть в сторону Станиславского, что подпирал собой противоположную стену, поддерживая дядю за руку. Вне всяких сомнений — у него были ко мне вопросы, возможно даже какие-то очередные бессмысленные упрёки, которые мне совершенно не хотелось слушать. Но всё это будет потом, а сейчас нам нужно доставить эту ношу до двери, пока он вновь не задремал. На восьмом этаже, где остановился лифт, стояла блаженная тишина — и только потолочная лампа скрипела, помигивая своим люминесцентным светом. Оставив дядю в руках Станиславского, я пошла вперёд и, набрав воздуха в грудь, нажала на кнопку дверного звонка. Раздалась тихая трель и вскоре по ту сторону послышались быстрые шаги. Щелчок замка — и из щели в двери показалось заспанное детское лицо. — Варя? — спросил мальчишка в пижаме, глядя на меня своими широкими глазами. — Ты чего так поздно? Я присела рядом с двоюродным братом и потрепала его по светлой макушке. — Привет, Юра, — улыбнулась я, всеми силами стараясь закрыть для парня вид за моей спиной. — Позови маму, пожалуйста. Юра был смышлёным малым, а потому без лишних вопросов ринулся вглубь квартиры, и совсем скоро на его место вышла немного запыхавшаяся тётя Ира. На груди у неё болтался так и не завязанный фартук — похоже, готовила запоздалый ужин, — а в глазах плескалась чистая ярость. Бросив формальное приветствие, она перевела свой взгляд на мужа и злостно спросила: — Ну, и что здесь происходит? — Он немного перебрал… — Я не тебя спрашиваю, Варвара, — перебила меня тётя Ира, приближаясь к мужу. — Ты что устроил? Удивительно, но даже в полудрёме дядя сумел разлепить глаза и с виноватым видом выдохнуть: — Ирочка… Тётя лишь отвела взгляд не в силах смотреть на охмелевшего и в конец осмелевшего дядю, после чего тихо отчеканила: — В дом, быстро. Легко сказать! — Боюсь, он сам не справится, — заметил Станиславский, покрепче ухватив дядю за руку. — Так помогите ему, Александр. На этом сцена закончилась, оставляя нас с тётей Ирой одних на лестничной клетке с вечно мигающей лампой. И с каждой новой вспышкой света я видела, как злость на её лице сменяется печалью, а руки словно опускаются в бессилии. Мне захотелось подбодрить её, но я к своему сожалению так и не нашла нужных слов. В мыслях всё ещё была ладонь — без обручального кольца. — Где вы его нашли? — спросила тётя. — На работе. — Кто-то ещё видел? — Нет, — соврала я, понимая, что правда ранит её ещё больше. Тётя Ира натужно улыбнулась моим словам и как-то уж больно отчаянно сжала меня в объятиях. — Спасибо, — выдохнула она, отстраняясь. — Я бы предложила зайти, но думаю… — Не стоит, — отмахнулась я. Вскоре из глубины квартиры показался Станиславский, что коротко отчитался перед тётей Ирой — просто Ирой, как называл он её, — и поспешил откланяться. Не дожидаясь очередной неловкой паузы, я махнула на прощание тёте и посеменила за Станиславским обратно в лифт. В зеркальной кабине было до ужаса тихо. Слова как-то не находились и я предпочитала молчать, надеясь, что у Станиславского хватит ума не сыпать вопросами. На этот раз на мои мольбы всем было плевать. — Дядя, значит, — заговорил он своим тихим, въедливым тоном. Я громко вздохнула. У меня определённо не было сил на этот разговор. — Давайте потом, — сказала я, когда лифт остановился на первом этаже, открывая перед нами двери. Не желая продолжать эту беседу, я молча направилась к выходу. На улице по-прежнему мело, пусть и слабее, чем часом ранее. Я знала, что убегаю от проблемы, даже понимала, что далеко от неё не денусь, но всё ещё пыталась оттянуть момент собственного позора, словно взволнованный ребёнок, что вечно пересаживается в конец очереди к ненавистному врачу, лишь бы не столкнуться с ним лицом к лицу. Станиславский нагнал меня во дворе. Он поравнялся со мной, когда я уже заворачивала за угол знакомого района, шагая в сторону оживлённых центральных кварталов. Сперва мы шли молча и этот короткий вечерний моцион мне даже немного, самую малость был приятен. До того самого момента, как Станиславский открыл рот. — Не хотите говорить… — Не хочу, — оборвала я его очередную нравоучительную речь. Но Станиславский и здесь умудрился меня удивить. — И не надо, — заключил он со смирением. — Давайте молча прогуляемся. Мы шагали мимо однообразных кварталов новой части города — ярких даже ночью из-за сотен фонарей, что освещали округу, — и совсем скоро неспешной поступью вышли к широкому Проспекту Революции. Наш город был совершенно крохотным — всё в нём было сбито, спрессовано так тесно, что меня порою удивляло, как только находится место всем этим новым высоткам вроде той, где жил мой дядя. Перейти такой можно за час с небольшим от одного конца к другому, и всё же пешком я не собиралась возвращаться домой, ровно как и проделывать этот путь в компании Станиславского, а потому пошагала в сторону ближайшей стоянки такси. — Вы на работу решили пойти? — спросил вдруг Станиславский, оглядев уже знакомые окрестности . От его нелепой попытки завязать разговор меня покоробило. Всё ведь было так хорошо, а ты решил заговорить. — Нет, я домой. — Могу вас подбросить, — предложил Станиславский. Я продолжала идти вперёд, не глядя на него. — Не стоит. — Почему? И тут мне пришлось остановиться. — Потому что вы будете спрашивать, а я не хочу говорить, — ответила я как можно более спокойным голосом, хотя в душе хотелось кричать, срывая голос. — Но вас это не остановит, ведь вы хотите понять, как это ваша худшая студентка оказалась племянницей декана, который, ко всему прочему, ещё и алкаш. Взглянуть в его глаза было сложнее, чем выпалить всю ту гневную тираду, что накопилась во мне за недолгое время нашей вечерней прогулки. Я боялась увидеть там осуждение, злость или, что куда хуже, отвращение. Но не нашла там ничего, кроме стоического, титанического спокойствия. — Я никогда не считал вас своей худшей студенткой, — ответил Станиславский своим бархатным, тихим голосом. — Совсем даже наоборот. Меня пробрало на нервный смех. — Конечно, ведь только лучшие из лучших удостаиваются сотни пересдач. — Пойдёмте, Варвара, — на этих словах он осторожно взял меня под руку и повёл куда-то в сторону. Немного погодя я заметила, что ведёт он меня к какой-то кофейне, которую я раньше здесь не замечала. — Пошли, моя очередь угощать вас кофе, а ваша — слушать. Внутри было тепло и даже по-своему уютно. В такие места люди обычно приходят отогреться от долгих прогулок заснеженными улицами, выпить горячий кофе (а лучше глинтвейн) и поговорить о чём-то несущественном. К сожалению, ни я, ни Станиславский и на йоту не вписывались в антураж этой кофейни. Мы были здесь словно чужеродные тела — раковые опухоли, обращающие всё, к чему прикасаются, в пыль. Усевшись у окна, мы молча стали ждать, когда все формальности будут соблюдены. Жаль, что официантка, подошедшая к нам, не могла видеть нас насквозь — иначе бы тут же уволилась и никогда не возвращалась в это место. Милая девчушка, так похожа на ту самую Листьеву (может, это была и она), приняла заказ у Станиславского, после чего глянула на меня, сказав самую нелепую фразу: — А что будет ваша дама? — Дама? — переспросила я с презрением. Официантка в раз поникла. — О, нет, мы не вместе. Я его студентка. Мы здесь беседуем о прекрасном. В конечном итоге я заказала какой-то совершенно безвкусный коктейль из сливок, молока и шоколада без единого намёка на кофе — первое, что попалось мне на глаза в меню, — оставляя бедолагу-официантку в полном недоумении. Станиславский, что всё это время молча буравил меня своим взглядом, вдруг подался вперёд, дождавшись, когда рядом не будет никого, и возмущённо спросил: — Что это было? — Всего лишь правда, сказанная вслух, — ответила я. — Гораздо легче было бы притвориться парочкой, чем объяснять всем, кто мы друг другу, не так ли? Станиславский усмехнулся. Похоже, моя выходка его позабавила, хотя суть он уловил. — Понятно, — выдохнул он. — Всё ещё не хотите говорить о себе. — Ни капли. В надежде поставить точку в этом бессмысленном разговоре, я показательно отодвинулась назад, продолжив рассматривать набившие оскомину окрестности и попивать свой переслащённый напиток. Город выглядел смиренно в это время суток — тихий, окутанный тьмой, он завлекал в свои объятия и манил наружу, подальше от всех надоевших собеседников. Порыв бежать куда глаза глядят оборвал один лишь вопрос, что едва не заставил меня поперхнуться: — Тогда, может, спросите что-то у меня? — предложил Станиславский. Я нервно сглотнула неприятную сладость и с недоумением уставилась на сидящего напротив мужчину. — Ну же, Томина, не верю, что у вас не накопилось ко мне вопросов за время наших встреч. — Что вы хотите… — Это будет равноценный обмен, — пояснил Станиславский с лёгкой ухмылкой, — один вопрос от вас, один — от меня. Спрашивайте что-угодно (в пределах разумного, конечно). Как вам такая игра? Глупый детский задор, с которым он говорил, настораживал. Вспоминались наши бурные споры и волны уничижительных упрёков, и хотелось верить, что это не очередное глупое испытание на прочность. Ведь предложение было слишком заманчивым, чтобы от него отказаться. — Хорошо, — ответила я, наспех выуживая из мыслей первый попавшийся вопрос. — Сколько вам лет? Станиславский какое-то время держал серьезную мину, но вскоре не выдержал и тихо рассмеялся. — Боже, Томина, это что — вопрос из детского опросника?! — воскликнул он. — Может, спросите, какой у меня рост и кто я по знаку зодиака? — Вы обещали ответить на любой мой вопрос, — повторила я одно из правил этой глупой игры. Приступ смеха в конце-концов сошёл на нет, и Станиславский нашёл в себе силы, чтобы прочистить горло и с серьезным видом ответить: — Хорошо, мне тридцать, — и немного погодя добавил: — С половиной. — То есть, тридцать пять? Станиславский нахмурился. — То есть, тридцать и шесть месяцев, — пояснил он с явным раздражением. Мне начинала нравиться эта игра. — Хорошо, — кивнула я, — ваша очередь. — Почему вы пошли на юридический? Я вздёрнула бровь и с недоверием посмотрела на Станиславского. Конечно же, он спросил о моём жизненном выборе, но формулировка была уж больно размытой, чтобы предполагать обычный интерес. Это ответный удар, — подумалось мне. — Вопрос с подвохом? — поинтересовалась я. — Как вам угодно, — пожал плечами Станиславский. «Значит — да», — заключила я. Он желал копнуть глубже, а мне совершенно не хотелось вдаваться в откровения. Мысли о дяде всё ещё не давали покоя, а дикторский голос то и дело всплывал в уме, вторя заданный Станиславским вопрос: «Почему-почему-почему?» — Хотела помогать людям, — с долей прежней наивности ответила я. — А в итоге сломала собственную жизнь. — Считаете? — поинтересовался с неприкрытым интересом Станиславский. — Это уже второй вопрос, — улыбнулась я. Настал черёд моего любопытства: — Чем вы занимаетесь кроме преподавания? На этот раз Станиславский больше не смеялся. — Я практикующий адвокат, — ответил он немного погодя. — Специализируюсь на уголовном праве. Собственно поэтому ваш дядя и взял меня на работу. Так почему вы считаете, что сломали собственную жизнь? Он продолжал напирать. — Потому, что не умею вовремя остановиться, — расплывчатый ответ был единственным, на что я оказалась способна. — Такой меня воспитали — напористой и бесшабашной. Эти слова пришлось запить долей концентрированного сахара из моего стакана, но даже так они не звучали и на йоту приятнее. — Не худшие качества для будущего адвоката, — заключил Станиславский без доли сарказма. — Ваш черёд, Томина. Глядя на Станиславского — немного помятого от тягот сегодняшнего вечера, — я понимала, что остался всего один глупый вопрос, который хотелось задать: — Почему вы перестали слушать меня? Там, на пересдачах. — Я слушаю. — Нет, — я отрицательно замотала головой. — Вы словно где-то не здесь всё это время, словно что-то беспокоит вас. Раньше мы могли часами спорить о теме билета, а теперь вам будто всё равно. От моих слов Станиславскому, казалось бы, физически стало не по себе. Он с громким вздохом поднял на меня взор своих голубых глаз, что впервые с момента нашей первой встречи не прятались за бликами очков. Говорить было не обязательно — ответ читался в пустом взгляде, в мелких мимических морщинах, в тёмных кругах-синяках под глазами. И всё же он его озвучил. — Я устал, Томина. Такой ответ вас устроит? — я кивнула. — И если спросите, почему… — Едва ли от моей глупости, — попытка пошутить была нелепой, но всё же сумела вызвать у Станиславского лёгкий нервный смешок. — И от неё тоже. — Так почему вы устали? — продолжила я. Станиславский словно подражая мне, отрицательно мотнул головой. — Это уже второй вопрос, — заметил он. — Тогда, в кабинете у декана… почему вы не попросили у него о помощи? Как будто ты сам не знаешь?! — Привыкла сама решать свои проблемы, — бросила я без лишних раздумий. — Почему вы устали? Станиславский какое-то время молчал — он пил свой чёрный кофе и заворожено глядел, как блики света играют на лакированном столе, словно оттягивал момент истины. Я боялась, что он промолчит, что этот вопрос не впишется в те самые «пределы разумного», которые он начертил в нашей игре. Боялась, что это мгновенное понимание, воцарившееся между нами, вдруг исчезнет. Но он ответил — так же тихо и без лишних эмоций: — В работе адвоката, Томина, есть такие дела, которые засасывают тебя внутрь, а потом перемалывают на куски и собирают заново, заставляя по-новому смотреть на всё — на работу, на себя, на этот мир. От такого невольно устаёшь. Мне от чего-то вспомнилась его излюбленная красная папка, которая так часто занимала всё его внимание. В памяти всплыли мгновения, когда Станиславский раз за разом перебирал бумаги в ней, делая короткие записи, как замирал на каком-то листе и долго всматривался в него, пытаясь что-то разглядеть. Возможно, дело и вправду, было в ней, в этой чёртовой красной папке. — Я могу чем-то помочь вам? — этот по-детски наивный вопрос был единственным, что ещё осталось в моих мыслях. Станиславский безрадостно усмехнулся. — Нет, Томина. — Жаль. И на этом момент откровения закончился, оставляя нас с ещё большим ворохом вопросов. Мы разошлись тихо, без лишних вопросов и ужимок, оставляя после себя сконфуженную официантку и неплохие чаевые, что должны были компенсировать нанесённый ущерб. Домой я всё же поехала на такси, осмотрительно оставив Станиславскому свой номер на случай, если он на обратном пути заплутает и не сможет найти свою машину. Встречного жеста не последовало, хотя я от чего-то ждала его. Момент прошёл — повторяла я мысленно, рассекая ночной город в салоне такси. Мои сентиментальные нейроны вновь и вновь заставляли тянуться к телефону, проверяя, нет ли пропущенных от неизвестного номера. И, завидев пустой экран, я снова погружалась в тишину одиночества.