***
Звонок из деканата, что поступил мне в перерыве между вереницей пересдач, я восприняла как отнюдь недобрый знак. И пусть где-то на подкорке я догадывалась, что все уже прознали об этом неприятном пятне на моей студенческой репутации, верить хотелось только в лучшее. Особенно с учетом того, что от Станиславского мне не отделаться ещё, как минимум, вечность. Понадеявшись, что меня ждёт очередной бесполезный инструктаж по технике безопасности, который нужно подписать, или какое-то формальное заявление, что нужно было составить перед весенней практикой, я даже не стала отпрашиваться с работы и пришла на факультет ближе к четырем часам, когда в офисе «Центра» остался только старик-охранник и моя коллега по несчастью Стася, что согласилась подменить меня на случай непредвиденных обстоятельств. На факультете в такое время было привычно пусто, и только новенькая лакированная дверь деканата осталась открытой, словно приглашая меня в этот мир бесконечной бюрократии. Постучав для приличия, я заглянула внутрь и увидела уже привычную картину — секретарь декана, бессмертная госпожа Рита Михайловна, сидела за своим большим письменным столом и внимательно перелистывала содержимое одной из своих увесистых папок, коими был уставлен весь соседний шкаф. Лет этой женщине было чуть больше, чем нашему университету, — как говорила сама Рита Михайловна, она пережила четырех вождей и пятерых ректоров, что свидетельствовало о необычайном опыте и преданности к делу, но не отменяло душевности и сострадания, с которыми она вечно встречала меня на пороге своего кабинета. Завидев меня у двери, Рита Михайловна поправила очки и со вздохом захлопнула громадную папку. — Ну и что ты стоишь тут, Варвара? — без капли злости спросила она. — Ты уже два часа как должна была прийти. — Простите, Рита Михайловна, работа, — на эту мою фразу старушка только страдальчески покачала головой. — А вы чего меня звали, кстати? — Игорь Витальевич просил тебя вызвать. Хочет поговорить о твоих экзаменах. Надежды на лучшее вдруг растворились в пыльном воздухе деканата, а вся былая уверенность осталась где-то на полпути к этому проклятому кабинету. Декан знал, не мог не знать. — Это на счет Стани… — я оборвала себя на полуслове, вспомнив так кстати о добрых манерах, — Александра Олеговича? — Не знаю, — пожала плечами Рита Михайловна. — Сама спроси, декан тебя ждёт. Глянув на дверь с золочёной табличкой «Савельев И.В.», я мысленно начала отсчёт последних секунд спокойствия. Покидать пыльный, но уютный кабинет секретаря, не хотелось, однако под пристальным взглядом Риты Михайловны, мне всё же пришлось сдаться и двинуть на встречу неизбежному. Вошла я с коротким стуком, за которым последовало хриплое «да-да, входите», утонувшее в скрипе дешёвой офисной двери. Кабинет декана по привычке напоминал склад университетского музея, где наряду с громадным количеством старых монографий, сборников и прочей научной беллетристики хранились какие-то статуэтки диковинных животных, флажки и ростовой стенд с эмблемой факультета, пара коробок с элитными сортами чая, икона Богородицы (на всякий случай), а так же какое-то невообразимое количество фотографий разной степени древности, украшающее все без исключения поверхности. Стол, за которым сидел декан, больше напоминал необтесанный кусок дерева, в котором какой-то неумелый плотник вырезал пару кривых ножек и покрыл всё это дело плотным слоем лака, сияющего во всей красе под едким светом потолочных ламп. Сам он называл это безобразие искусством, но я бы выразилась иначе, да только голоса у меня в этом кабинете нет. Здесь мы с Игорем Витальевичем Савельевым играем свои привычные социальные роли… ну, или умело пытаемся это сделать. — А, Варвара, — сказал декан, взглянув на меня со своего рабочего места. — Ну, проходи, чего застыла. Те несколько метров, что отделяли меня от большого дубового стола, показались мне, пожалуй, труднейшим испытанием за последние несколько недель. Ни один Станиславский со своими заскоками не смог бы сравниться в умении доводить людей до состояния, близкого к истерике, с Игорем Витальевичем Савельевым, который одним лишь только взглядом, полным искреннего разочарования, мог заставить вас чувствовать себя немного ниже грязи под ногами. И вмиг весь кабинет, с его белёсыми стенами, становился похож на газовую камеру, в которую вот-вот должны подать огонь. — Я уж думал, ты не придёшь, — сказал декан, как только я уселась на стуле напротив него. — Меня с работы не отпустили. Декан нахмурился. — Я уже начинаю жалеть, что позволил тебе туда пойти. От его слов меня передёрнуло — всякий раз, когда у нас что-то случалось, в ход шли аргументы про работу. К моему большому счастью привычных речей о важности науки не последовало. Декан лишь вздохнул, потерев глаза, и устало спросил: — Ну, рассказывай, что там у вас со Станиславским. Почему наши уборщицы приходят ко мне и говорят, что вы остаётесь здесь чуть ли не до ночи и орёте друг на друга? Ответить на этот вопрос цензурно и без перехода на личности было крайне трудно, а потому пришлось выбрать наиболее нейтральную формулировку. — Ничего у нас с ним нет, — заключила я, обрывая поток брани в своих мыслях. — Обычные пересдачи. В этот миг декан словно застыл — у него вдруг округлились глаза, а лицо выражало искреннее и неподдельное удивление. — Что, прости? — спросил он непонимающе. — Ну, пересдачи, — повторила неохотно я. — Мне тебе пояснить, что это, дядя? Пояснять не пришлось, ведь Игорь Витальевич Савельев был не так уж и глуп и всё прекрасно понял. На первый взгляд дядя мог показаться строгим, и даже самую каплю узколобым — в конце концов, он всё ещё был нашим деканом и предпочитал держать марку хотя бы при студентах. Но попытки дяди всякий раз нагнать праведный ужас заканчивались так же быстро, как и начинались, а потому всё, на что он сподобился, это очередной наигранный вздох и тихий вопрос: — Пересдачи, значит? — Ага. Моя безрассудность и полное игнорирование сложившейся ситуации, наверняка, выводили его из себя. Но дядя не был из тех, кто решал всё громкими криками и длинными нравоучительными речами (он оставил эти два бесценных дара для своей сестры), поэтому совсем быстро его гнев сменился на милость. — Господи, Варя… — сокрушительно простонал он, роняя голову на сомкнутые руки. — Ну, и почему ты не могла мне всё рассказать и не устраивать этот цирк? «Каждый раз одно и то же», — думала я, вспоминая все те сотни предложений помощи, что лились на меня от дяди при малейших признаках проблем учебного характера. — Мои пересдачи — мои проблемы, — отрезала я. — Скажи это нашей уборщице тёте Марте, что уже неделю в себя приходит после вашей «пересдачи». Он отчитывал меня, как ребёнка, и это уж больно напоминало мне одну из наших перепалок со Станиславским. От этого становилось особенно тошно. — Я вот понять не могу, в чём ко мне претензия? — спросила я тихим, въедливым тоном. — Ты хотел, чтобы я не бросала учёбу — я не бросаю. Сижу, зубрю эти чёртовы монографии по уголовному праву по пятому кругу. Всё ради вас! — на этих словах я откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. В голове вновь набатом звучал сухой дикторский голос, эхом повторяя давние упрёки. Слышать его здесь, сидя перед дядей, казалось до ужаса прозаично и самую малость мерзко. Я потёрла глаза, сильнее зажмурив их, и на выдохе продолжила уже куда спокойнее: — А то, что один из твоих преподавателей меня терпеть не может — так я с этим ничего не поделаю. Такой уж он человек. Дядя смотрел на меня с немым упрёком. Останься в нём хоть капля той холодной рассудительности, с которой дикторский голос вот уже год чеканил в моих мыслях свои низменные упрёки, дядя бы наверняка прибил меня на месте. Но он лишь сжал свои сухие, обветренные губы в тонкую линию и, поправив свою густую каштановую шевелюру, спросил: — Ну, и что дальше? Так и будешь ходить к нему до упаду на пересдачи, пока диплом не получишь? — Спорный вопрос, получу ли я его вообще. — Так, Варвара, брось это, — на этих словах дядя подался немного вперёд и накрыл мою ладонь своей — широкой и немного вспотевшей. — Всё будет хорошо, — сказал он с натянутой улыбкой. — Я поговорю с Сашей, он толковый парень, хоть и преподаёт всего-то год… О, нет! — Не надо, — оборвала его я на полуслове. — Не говори с ним, пожалуйста. Не хочу, чтобы он и правда думал, что я… — «Что ты» что? — переспросил с опаской дядя. «Что я никто, что я та самая мертвая душа, что остаётся здесь только благодаря родственным связям, что я та, кому всё легко даётся», — ответов много, но ни один из них я так и не решилась озвучить. Мой взгляд остановился на старом фото, что примостилось в дешёвой икеевской раме на дядином столе между стопками с какими-то бумагами. На снимке были запечатлены двое — низкий круглолицый мужчина лет двадцати с пышной копной тёмных волос — немного растрёпанный и по привычке улыбающийся, — и девушка — чуть выше него самого, статная, деловитая, в строгом брючном костюме и с красной корочкой магистра, которую она гордо представила перед камерой. Они казались так молоды — точно дети, — и я едва узнала в этих двух юных созданиях своих дядю и мать. Ответ на вопрос вдруг стал очевидным. — Что я здесь только благодаря тебе. Дядя отрицательно замотал головой. — Варь, ну мы же говорили… — Не надо, дядь, прошу, — остановила я его и, глядя в глаза женщине на фото, натужно улыбнулась. — Обещаю, не кричать на него. Только если спровоцирует. Тогда это будет считаться необходимой самообороной, а за такое не судят. Мои слова вызвали у дяди только лёгкую улыбку. Он проследил за моим взглядом и, повернув к себе то самое старое фото, немного поник. — Ты прям как твоя мать, честное слово, — такая же упрямая. Дикторский голос в голове вдруг тихо рассмеялся. — Считаешь, мы похожи? — Да, — кивнул дядя, оставляя фото, — очень. И поэтому я хочу уберечь тебя от поспешных решений. Не отказывайся от моей помощи, Варь. Ты же знаешь, я только лучшего хочу для тебя… — договорить ему не позволила трель мобильного. — Секунду. Одного взгляда на экран понадобилось, чтобы дядя вмиг переменился в лице, утратив всю свою былую удаль. Он больше не казался собой — лишь подобием, карикатурой, что выражала одну лишь эмоцию — искреннее отчаяние. Такие перемены позволили мне предположить, что звонила его жена. Ожидая привычной просьбы выйти, я продолжала сидеть на стуле и созерцать, как дядя мечется от одного угла кабинета к другому, судорожно размахивая руками и бросая бессвязные обрывистые фразы, что складывались в один крайне хаотичный монолог: — Да, Ир, я же говорил… Нет, когда я мог его забрать, я на работе?.. Ну всё, не сердись… Хорошо, давай тогда я в среду его поведу на карате… Да, я помню про новое расписание… Конечно, не забыл, забудешь тут… Ну я же извинился уже за тот раз… Ладно, давай, дома поговорим. В какой-то момент эта схватка с пыльным воздухом прекратилась, дядя нервно сбросил вызов и обратил свой затуманенный взор ко мне. — Ну что уши развесила? — Бросил он. — Я думал, ты убежала уже. — Бегу-бегу, — засуетилась я, подскакивая со стула. — Пока. Тёте Ире привет. На последней фразе дядя пронзил меня одним из своих прожигающих взглядов, которого удостаивались только особенно «одарённые» представители рода людского, после чего, упустив долю упрёков, сказал: — Да, иди. И подумай на счёт Станиславского, я правда могу… Его слова застали меня у самой двери. — Не надо, дядь, — сказала я тихо. — Спасибо. На выходе из кабинета я попрощалась с Ритой Михайловной, что вновь копошилась в одной из своих огромных папок, и уже готова была покинуть этот храм бюрократии навсегда, пока не заметила стоящего у двери до боли знакомого мужчину. Весь его вид по привычке излучал излишнюю любовь к перфекционизму: чёрный костюм-двойка был безупречно выглажен, тёмные вьющиеся волосы оказались бережно уложены, слегка спадая на лоб, а в начищенных до блеска оксфордах можно было увидеть своё отражение. Казалось бы, Станиславскому самое место на красной дорожке какой-то премии для въедливых скотин, но вот он здесь — стоит у кабинета дяди (декана, — мысленно исправила себя я) и прожигает меня своими голубыми глазами. — Томина? — нарушил повисшую тишину Театрал. — Вы что здесь делаете? В горле пересохло, а телом прошёлся лёгкий статичный разряд. Захотелось бежать — бежать так далеко, чтобы ничто — ни Станиславский, ни мои собственные навязчивые мысли не смогли догнать меня. — К декану заходила, — сказала я севшим голосом. — А вы… — Мне тоже к нему. Мы глядели друг на друга, словно провинившиеся дети, которых по очереди вызвали к директору, чтобы отчитать за совершённую глупость. В глазах Станиславского — немой вопрос, в моих — однозначный ответ: «Нет, я не стала ему рассказывать». И пусть ни Театрал, ни кто либо ещё в этих стенах понятия не имел, кем мне приходиться человек за соседней дверью, я всё ещё чувствовала свою вину за сложившуюся ситуацию, а потому не могла подставить даже такого, как Станиславский. — Можете заходить, Александр Олегович, — подала голос Рита Михайловна, уводя от меня пристальный взгляд голубых глаз. — Он как раз освободился. «Какое облегчение», — подумалось мне. — Ну, я пойду тогда, — бросила я невпопад, пошагав к выходу. — До свидания. Попытка бегства почти удалась, но строгий голос — немного надломленный, но по-прежнему пугающий, — остановил меня у порога. — Томина! — воскликнул Станиславский и мне пришлось против воли обернуться. — Подождите меня в коридоре, хочу вам кое-что передать. На этих словах дверь за ним захлопнулась, пресекая все рвущиеся наружу возражения. Ждать пришлось немало — с полчаса я промаялась у самой двери деканата, занимая себя перепиской с Викой, что не могла никак нарадоваться своему первому в жизни выступлению на публику. Очередная затянувшаяся смена не позволила мне увидеть это действие своими глазами, но от чего-то я была уверена, что всё прошло неплохо. Когда поток восхищённых сообщений прекратился, я продолжила прохаживаться вдоль старых стендов, содержимое которых не обновлялось года два, рассматривая объявления о давно прошедших студенческих конкурсах и учёбе по обмену. С каждой минутой, проведённой в этом пустынном коридоре, в моей голове рождалась целая прорва новых, куда более нелитературных прозвищ для Театрала, и в какой-то момент я стала занимать себя тем, что складывала их в забавные двухстрофные стишки. Так прошёл едва ли не час, а может и больше, пока дверь деканата не распахнулась, выпуская привычно хмурого Станиславского, что теперь сжимал в своих руках какую-то папку. Учтивости я не ждала, а потому была удивлена, когда вместо сухого «Пошли» услышала неловкое извинение: — Простите, мне пришлось задержаться. И вмиг все нелитературные прозвища как-то забылись. — Ничего, — выдохнула я. Мы молча двинулись в сторону кафедры, минуя уже знакомый триста двадцатый кабинет. Наши шаги гулким эхом отбивались от стен и утопали в тишине пустого здания. На дворе было начало января, и большинство студентов разъехались по домам отмечать зимние праздники, пока самые незадачливые из них, вроде меня, изредка посещали эти пустынные кабинеты в попытке безболезненно закрыть все свои «хвосты». Я не знала, чем порадует меня Станиславский в этот раз, но из опыта могла сказать, что это едва ли будет запоздалый новогодний подарок или внезапный «зачёт». А уж тот хмурый вид, с которым он покинул деканат, едва ли сулил что-то хорошее, а потому я готовилась к худшему из исходов. На кафедре было так же пусто и одиноко, как и во всём здании, — и только старый масляный обогреватель, который кто-то забыл выключить, издавал тихие утробные звуки, похожие на рокот старого мотора. Станиславский бросил свою папку на один из столов и вновь одарил меня своим внимательным взглядом. — Варвара, могу я спросить у вас кое-что? — заговорил он. — Да. — По какому поводу вы были у декана? — Говорили о практике, — соврала я. — А вы… — Диссертация, — он махнул в сторону папки. Мы оба приняли эту ложь как данность сложившейся абсурдной ситуации, не став задавать лишних вопросов. — Понятно, — выдохнула я с долей облегчения. — Что вы хотели мне передать? Мой вопрос заставил Станиславского сорваться с места, словно он был бегуном, что только и ждал команды «вперёд». Он подошёл к одному из стеллажей, что примостился в самом дальнем углу кафедры, и стал перебирать стройные ряды книг, тихо приговаривая: «Сейчас, сейчас, я только найду её…». Нужный том нашёлся среди старых печатных изданий уголовного кодекса. Выудив немного потрёпанную книгу, Станиславский вручил её мне, сказав: — Вот, держите. Ознакомитесь с этим до нашей следующей встречи. Покрутив в руке увесистую книгу, что оказалась сборником научных статей, я с недоверием покосилась на Станиславского. — Но здесь страниц семьсот. Я до завтра никак не успею. — Читайте то, что выделено, — Станиславский указал на десяток стикеров, что проглядывали из страниц. — Я в вас верю. Попробовав на вес книгу, я устало пожала плечами и уж понадеялась, наконец, покинуть этот факультет, как вдруг меня остановил очередной окрик Станиславского: — И да, — сказал он, листая какую-то книгу с той же полки, где взял этот сборник, — встретимся ближе к вечеру, чтобы больше никого не тревожить. Я молча кивнула и вышла с кафедры.***
Домой я вернулась под вечер, когда на город опустились сумерки и все жилые кварталы стали похожи на сверкающие неоном мозаики из окон-фонарей, что разрезали тьму города. В такую пору они казались куда более привлекательными, чем при свете дня: скрывались разбитые тротуары и ржавые заборы, замыливались потресканные стены панельных девятиэтажек, исписанные километрами граффити. Было видно лишь окна — светящиеся сумраке ночи порталы, открывающие вид на чужую жизнь. В большинстве ещё виднелись огни новогодних ёлок, которые доживают последние дни зимних праздников, прежде чем закончить свой жизненный цикл в ближайшем мусоропроводе. Свою крохотную искусственную ёлку я даже не наряжала. Шагая по району, я видела, как у этих сверкающих деревьев бегают дети, как одинокие старики созерцают мир из своих крохотных квартир-коробок, как молодые пары что-то рьяно обсуждают у окна, сотрясая воздух. Вдали грохотал очередной поезд, рассекая окраины нашего города, а где-то в соседнем квартале раздался церковный звон. Наступило очередное одинокое Рождество. В моей квартире по привычке было пустынно. Вика давненько не заглядывала, — ещё с прошлого года, если задуматься, — а других гостей тут и не бывало. Бросив сумку у входа, я пошла на кухню, чтобы сделать себе немного кофе. В этот вечер мне предстояло изучить ещё один трактат от Станиславского, а потому я выбрала самый крепкий сорт, что у меня был, чтобы уж точно не заснуть от этого захватывающего чтива. В мыслях вновь, как и на протяжении всей длинной дороги домой, слышались отголоски разговора с дядей. «Ты прям как твоя мать…» — кольнуло где-то в груди, когда я проходила мимо своей кладовки. До комнаты я так и не дошла, остановившись посреди коридора с кофе в руках и уставившись глупо на дверь, что скрывала воспоминания прошлого. Рука потянулась к ручке, и я не успела одёрнуть её, когда передо мной уже открылись наваленные одна на одну коробки с надписью «Дом». Щелчок — и под потолком засиял одинокий плафон, тихо дребезжа своей дешёвой лампой. Пересекая порог, я едва не споткнулась об одну из коробок. Кофе немного пролилось и больно обожгло руку, а потому я осмотрительно отложила его на пыльную полку у стены. Там же нашёлся канцелярский нож, которым я вскрыла верхнюю коробку. В ней хранились старые фото вперемешку с какими-то грамотами и кубками — бесполезными трофеями чужой гордыни. Перебрав весь наваленный мусор, что так и не выбросился с нашей последней съемной квартиры, я нашла потрёпанный кожаный альбом, больше похожий на бухгалтерский гроссбух. С его страниц на меня смотрела моя тень — высокая женщина в строгом деловом костюме. Её большие серые глаза — мои глаза, её тонкие губы — мои губы, её короткие чёрные, как копоть заводских труб, волосы — мои. Листая страницы старого альбома, я видела фото из своего детства, что уносили меня в мир, который я пыталась забыть. 20 января 1999 года Подпись: Варин четвертый день рождения. Я стояла рядом с мамой у городского театра. В руках у меня была охапка надувных шаров. В тот день меня впервые повели на настоящее представление — показывали «Щелкунчика» в оригинальной аранжировке. Снимал ещё папа на свою любимую «мыльницу», которую мать так хотела продать после его ухода, но, в конце концов, просто разбила об стену, пока никто не видел, и выбросила вместе с остальными его вещами. На фото я улыбалась, как и любой ребёнок, которого дома дожидались подарки и целая гора заграничных сладостей. Мать была привычно спокойна, но в глазах её виднелась печаль. Папа тогда уже не жил с нами, но ещё не забыл дорогу домой. 21 декабря 2001 года Без подписи Фото было сделано через десять минут после защиты маминой диссертации. Если сопоставить этот снимок с предыдущим, можно увидеть, как последние два года высекли из мамы новую личность. Она была старше — старее — в волосах кое-где проглядывала ранняя седина, а худощавая фигура стала, казалось бы, ещё тоньше. Мама держала в руках свой очередной диплом, и натянуто улыбалась. В тот день прошёл мой первый Новый Год в школе, а потому рядом с этим фото было другое, сделанное дядей Игорем на их новенький Кэнон, где я одиноко стояла в костюме феи на фоне толпы детей с их родителями, сжимая в руке яркий целлофановый пакет с конфетами, что мне вручила местная подвыпившая Снегурочка. Эти два фото — словно две параллельные вселенные, что могли встретиться только на страницах этого потрёпанного альбома. Папа тогда уже подписал документы о разводе и мама медленно, но верно обретала привычку забывать все важные даты, что вдруг утратили свой вес. Я провела рукой по ребристой фотобумаге, обводя силуэт шестилетней девочки, что совсем скоро превратиться в даму с соседнего снимка. 15 октября 2003 года Подпись: Первая Варина победа Это был мой первый, пусть и пустяковый, конкурс. В школе проходила выставка рисунков и мой выбрали вторым среди лучших. Беззубая, но довольная я щеголяла своей грамотой целый день — точно как на фото, — пока не пришла домой. Там, во тьме собственного кабинета мать лишь покачала головой, утирая накатившие вдруг слёзы, и спросила своим сухим дикторским тоном: — А почему не первое? Через год я всё же выиграла этот глупый конкурс, вот только возвращалась уже не в родной дом, который после ухода отца пришлось продать, чтобы погасить долги, а в сырую коммуналку на окраине, что пропахла нафталином и дешёвой хлоркой. Остальные фото я листала не глядя. С каждой новой страницей глаза всё плотнее застилала пелена из слёз, которые больше не хватало сил смахивать. Где-то на фоне телефон разрывался от поздравительного спама, а вдалеке вновь звенели церковные колокола. По спине прошёлся ветер, гуляющий пустой квартирой, и на миг мне показалось, что плеча моего коснулась хрупкая костлявая рука. Я нервно отбросила альбом, оставляя его открытым на самой последней странице, с которой на меня смотрела вовсе не моя мать — нет, эта женщина была больше похожа на восковую фигуру — бесчувственную, безжизненную и совершенно пустую. Седые волосы поредели от нескончаемых нервных срывов, а фигура ссохлась, обнажая выпирающие кости. В руке у мамы был тлеющий окурок «Винстона», к которому она так пристрастилась в последние годы своей жизни, а кожа стала бледной — точно слоновая кость. Это был мой двадцатый день рождения и последний снимок, вклеенный тётей Ирой в этот альбом. Через два года после этого фото мамы не стало. «Ты прям как твоя мать», — теперь эти слова звучали как приговор, в который не хотелось верить. Подобранный с пола фотоальбом полетел обратно в коробку с грамотами и медалями, а дверь кладовки была с грохотом закрыта. Опёршись о дряхлый косяк, я ещё какое-то время стояла тёмном коридоре, пытаясь отдышаться. Руки подрагивали в треморе, а дикторский голос в голове сменился зияющей пустотой. Очередная тщетная попытка разобраться в прошлом увенчалась фиаско, и на миг мне стало до истерики смешно — мне двадцать три и эта женщина, эта пустая, пропащая душа всё ещё имеет надо мной власть. Даже после своей смерти. Прав был, наверное, отец, когда говорил, что она и на том свете будет учить ангелов, как жить. Возникло неистовое желание влить в себя что-то покрепче, но в наличии был только остывший кофе, а впереди — очередная бессонная ночь за изучением очередного научного трактата, подкинутого мне Станиславским. Телефон ещё содрогался от входящих сообщений от дяди, что предлагал провести с ним остаток зимних праздников, но совсем скоро и он умолк и я осталась наедине с собой. Чтение помогло отвлечься, хоть и не спасло меня от беглых взглядов в сторону закрытой кладовки. Наутро после бессонной ночи я сокрушительно поняла, что из всего прочитанного едва ли помню даже оглавления.***
Моя следующая попытка сдать экзамен у Станиславского едва ли отличалась чем-то от предыдущих — разве что время было уж больно поздним, почти девять вечера, а на горизонте маячила очередная ночная смена, которую я должна коротать в «Центре». Моя верная коллега Стася смогла убедить наших боссов отпустить её в отгул до конца недели, и укатила в деревню к родителям, что значило ещё несколько внеплановых ночных смен для меня. Выспаться за прошедший день так и не удалось, зато дешёвый энергетик и растворимый кофе, купленные в ларьке на остановке, прибавили бодрости на ближайшие несколько часов. Материал я знала по-прежнему неплохо, но это едва ли спасало от перспективы быть униженной Театралом. Ставшая уже родной триста двадцатая аудитория встретила меня дребезжащим светом потолочных ламп и слабыми порывами морозного ветра, что проникал через старые ставни. Станиславский был уже там. Он привычно записывал что-то в своём кожаном ежедневнике, а рядом веером были разложены уже знакомые мне билеты. Присев напротив преподавательского стола, я не сразу уловила, что было не так в этой до боли знакомой картине: сперва мне казалось, что дело в моём недосыпе, который слегка затуманивает взор, но потом я взглянула на Станиславского, и всё стало на свои места. Таким я его ещё не видела: костюм двойка сменился растянутым чёрным худи и потёртыми джинсами, что никак не вязались с образом эрудированного сноба с явным комплексом отличника. Но дело было даже не в простоватой одежде или растрёпанных волосах, нет, проблема крылась во взгляде — потухшем, с налётом усталости и какой-то вселенской тоски. Круги под глазами только добавляли штрихов этой лишённой красок картине. Сперва он даже не заметил меня — так и сидел, сосредоточенно записывая что-то в свой ежедневник, но спустя пару минут и одно тихое «Александр Олегович?» Станиславский отложил ручку и поднял на меня свой взор. Впервые я ощутила себя физически плохо при взгляде в чужие глаза. — Простите, я не заметил, как вы вошли, — невпопад бросил Станиславский. «Как-то уж больно часто он стал извиняться», — подумалось мне. — Прежде, чем мы начнём, могу я попросить вас закончить пораньше — у меня смена через час начинается, не хочу опоздать. Ему понадобилось несколько секунд, прежде чем осознать смысл моей просьбы — Да, — ответил Станиславский, — конечно. Можете начинать хоть сейчас, Томина. Тяните билет. Дальше всё было по уже знакомой формуле: я выбрала наотмашь билет, потратила минут пятнадцать на подготовку и, с готовностью принять последующую лавину упрёков, уселась вновь напротив Станиславского и начала говорить. Впервые за время наших встреч мой лист с ответом остался при мне, а вместо презрительных взглядов и колких замечаний со стороны Театрала было лишь полное, всепоглощающее безразличие. Он то и дело заглядывал в свой ежедневник, и на каком-то моменте мне показалось, что Станиславский вовсе утратил интерес к моему рассказу. Не сказать, что тема правового значения субъективной ошибки казалась мне чем-то до одури интересным, но молчание с той стороны преподавательского стола вводило меня в лёгкий ступор. А тем временем мой рассказ медленно, но верно подходил к концу, а стеклянное безразличие в глазах Станиславского так никуда и не делось. И на миг во мне загорелась надежда на то, что впервые за эти недели унижений есть шанс всё это прекратить. К сожалению, это была лишь наивная иллюзия, что разбилась о суровую реальность. — Уже лучше, Томина, — безучастно пробубнил Станиславский, так и не взглянув на меня. — Но по-прежнему мало конкретики. Перечитайте материал, что я дал вам, и приходите через неделю. Нечто неправильное было во всём этом — никаких споров, попыток убедить меня в собственной глупости и даже ни единого едкого комментария по поводу моей юридической грамотности или попытки отпроситься на работу. Такой Станиславский — спокойный, уставший, — скорее пугал меня, чем вызывал закономерное спокойствие. — И всё? — нелепо спросила я. — Хотите развёрнутый комментарий на свой ответ? — Станиславский глянул на меня своими стеклянными глазами, и тело пробила лёгкая дрожь. — Я полагал, что вы спешите. — Да, верно, — закивала я, судорожно собирая собственные вещи. — Ну, тогда я пошла. — Не обязательно всякий раз обозначать ваш уход словами, Томина, — бросил мне вдогонку Станиславский. И даже в этом упрёке не ощущалось ничего, кроме вселенского безразличия. — До свидания, — тихо сказала я, прежде чем закрыть за собой дверь. Никогда ещё за всё время наших бесед я не чувствовала себя так свободно и паршиво одновременно. Издёвки Станиславского, его глупые придирки и беспочвенная критика пусть и не заряжали позитивом, однако придавали динамики этим встречам. Они заставляли думать, как бы поизворотливее ответить на очередной каверзный вопрос, а иногда и вовсе доводили до грани истерики. И всё же они стали чем-то привычным, чем-то неизбежным, как мерзкая попса из радио или глупые фразы из уст Вики. Сегодня, в этот пасмурный зимний вечер я с ужасом осознала, что мне не хватает этого безумия. Факультет в такое время суток был привычно пуст, и мне не хотелось задерживаться в этих тёмных коридорах ни на минуту, однако уже у выхода я остановилась, завидев свет, струящийся из приоткрытой двери деканата. Рита Михайловна сейчас должна была наслаждаться своим законным выходным в компании двух дочерей и тройки внуков, а потому мне слабо верилось, что ей захотелось выйти на работу в такое позднее время. А это значило лишь одно — дядя вновь стал проводить вечера на работе. Правду говорят — каждый человек по-своему справляется с проблемами: кто-то предпочитает рациональное решение бессмысленным самобичеваниям, иной убегает как можно дальше от их источника, а кто-то, вроде дяди, предпочитает одинокие вечера в кабинете на пару с собственными мыслями и бутылкой бурбона, что припрятана в нижнем ящике его ужасающего стола. Не знаю, что-именно послужило причиной вечернего ритуала на этот раз, но вмешиваться мне категорически не хотелось. Боюсь, могу нарваться на очередную волну упрёков или, чего хуже, на ещё один разговор по душам — теперь уже под градусом. Поэтому, подавив в себе мимолётное чувство вины, я ещё раз огляделась по сторонам и юркнула на лестничный пролёт. На часах было без двадцати девять, и в это время наш городок уже накрыла тёмная, непроглядная ночь. Спускаясь по склону к остановке, я глядела на лабиринты ночных улиц, освещённых тусклым светом дорожных фонарей, и мысленно представляла, как буду проноситься по этим пустынным бульварам в тёплом салоне троллейбуса. Дорога до «Центра» тянулась вдоль кварталов старого города и занимала без малого полчаса, а это значило, что у меня ещё есть шанс не опоздать. Лишь бы троллейбус приехал вовремя. К своему удивлению я обнаружила остановку пустой — и только бродячий пёс, изрядно откормленный работниками местного ларька, тихо посапывал под лавкой, не обратив на меня внимания. Холод морозной январской ночи пробирался под полы моего пальто и с каждой новой минутой ожиданий надежды на то, что троллейбус таки не оставил меня, угасали. Одинокий фонарь, освещавший остановку, время от времени коротил, то погружая округу в кромешную тьму, то, дребезжа, зажигаясь своим тусклым светом. Северный ветер крепчал, сотрясая ржавую основу фонаря, и спустя каких-то десять минут моих бесцельных ожиданий с неба начал падать снег. Приближалась настоящая метель и мне едва ли хотелось встречать её на пустой остановке, а потому я сорвалась с места и, отряхнувшись от снега, уже готова была направиться в сторону «Центра» своим ходом. От осуществления своей отчаянной и глупой идеи меня остановил свет приближающейся машины. Авто притормозило в каком-то метре от того места, где стояла я, и сквозь вьюгу сложно было разглядеть человека, сидевшего за рулём. Только когда боковое стекло приспустилось, а в салоне зажегся свет, мне удалось рассмотреть Станиславского — он крепко сжимал руль и с недоумением смотрел на меня. — Чего вы здесь стоите, Томина? — Очевидно, жду троллейбус. Одного взгляда на опустевшую остановку хватило, чтобы понять всю глупость сказанных мною слов. — Он не приедет, — заявил Станиславский. — Садитесь в машину. «О нет, на такое продолжение вечера я не подписывалась!» — мысленно заключила я, немного попятившись назад. — Спасибо, конечно, но… — Предпочтёте моей помощи обморожение? — перебил меня Театрал. — Не худшая альтернатива, — пожала плечами я. Мои слова стали, похоже, окончательно вывели Станиславского из себя, а потому он, позабыв о былом спокойствии и безучастности, рыкнул: — Садитесь в машину, Томина! — и спустя миг добавил уже куда более спокойным тоном. — Вы же не хотите опоздать на свою любимую работу. Спорить дальше я не стала — может, от нахлынувшей усталости, что затуманила все до единого рациональные мысли, или от нарастающей метели, что задувала снег за шиворот. Впрочем, это уже не важно. Единственное, о чём я думала в тот момент, — как бы поскорее добраться до работы и забыть об этом нелепом ночном происшествии. — Куда вам? — спросил Станиславский, как только я уселась на пассажирское сидение. — Проспект Революции, рядом с Центральным универмагом. Станиславский понимающе кивнул, и уже спустя миг мы отъехали от пустынной остановки, направившись в сторону старого города. К моему удивлению, мой попутчик оказался неплохим водителем — он не гнал во весь опор и крайне редко позволял себе обгонять едущие впереди машины, чем крайне отличался от основной массы здешних водителей. Дорога скользкой тропой проносила нас мимо низких двухэтажных кварталов с довоенной застройкой — раньше это было сердце города — дома дворянского сословия, — а теперь здесь в тесных комуналках ютились семьи работников мехзавода и других предприятий помельче, что располагались на окраине города. Снег белой пеленой окутал округу, и я словно зачарованная этой сказкой смотрела, как серые улицы, расчищенные поутру, накрывает белым саваном. В салоне было тепло и тихо — радио оставалось выключено, а Станиславский предпочитал учтивое молчание бессмысленным беседам. Он по прежнему казался мне до ужаса уставшим, однако приглушённый свет дорожных фонарей, что проникал в салон, немного сглаживал углы, и в этой непринуждённой атмосфере мне было сложно назвать его тем самым назойливым и дотошным Театралом. Теперь Станиславский казался обычной измотанной жизнью личностью — такой же, как и сотни, тысячи других, шагающих по этому миру. Проезжая мимо Октябрьской площади, я краем глаза заметила огни городской ёлки — она гордо возвышалась перед ратушей, закрывая собой статую Ленина, и в ночной тьме казалась ещё ярче, чем обычно — точно маяк, что освещал путь всем заплутавшим в этой вьюге. Вид за окном дал понять, что ехать нам оставалось недолго. Мы уже пересекли черту старого города и, минуя устеленные брусчаткой улочки, совсем скоро выехали на широкий проспект Революции — главную транспортную артерию, что соединяла исторический центр с близлежащими жилыми районами. Наш офис находился в одном из сотни тесных проулков, что отходили от центральной дороги. С проспекта его совсем не видно, но за год я уже с закрытыми глазами могла найти путь к тому месту. Станиславский притормозил на другой стороне дороги — прямо напротив сияющего огнями новогодних гирлянд универмага, — и вновь обратил своё внимание ко мне. — Так, значит, здесь вы провели большинство наших занятий? — спросил он, осматривая округу. Я утвердительно кивнула, не став кривить душой. — И как вам? Нравится? Стоит ли говорить, что когда-то эти вопросы я слышала едва ли не каждый божий день, а потому уже имела в запасе с десяток грубых и не очень ответов на них, что сводились, в сущности, к одному: — Ну, оклад неплохой и есть шанс, что вскоре меня возьмут в штат, так что скорее да, — встретившись взглядом со Станиславским, что скептически поглядывал на обветшалое здание по ту сторону улицы, я громко вздохнула и вытянула перед собой руку. — Я знаю, что вы думаете, — работа в подобном месте явно не предел мечтаний. Но это лучшее, что может найти человек, вроде меня, без опыта и оконченного высшего. — В вашей работе я не вижу ничего плохого и, уж тем более, постыдного… — Станиславский сделал небольшую паузу, позволив мне осмыслить сказанные им слова, после чего добавил своим менторским тоном: — … До тех пор, пока она не мешает вам развиваться. Тон, с которым была сказана последняя фраза, уж больно напоминал те нравоучительные речи, что слетали с уст Станиславского при нашей первой встрече, и это позабавило меня. Я искренне не понимала, почему этот человек так привязался к моей персоне и какое ему дело до моего жизненного выбора. — Могу я спросить вас кое-что? — поинтересовалась я. Станиславский хмыкнул. — Вряд ли у меня есть выбор, поэтому да. — Почему вы так вцепились в меня? Мой вопрос заставил Станиславского оторваться от рассматривания окрестностей и вновь одарить меня своим пристальным взглядом. — Потому что увидел в вас потенциал, — ответил он так, словно это была самая очевидная мысль в этом мире. — Странно, что вы сами его не замечаете, продолжая думать как типичный заучка, зацикленный на оценках. Мне ничего не стоило поставить вам зачёт ещё в первый раз, но какой в этом смысл, если вы можете больше. Гораздо больше, — на этих словах он медленно перевёл свой взгляд на обветшалое здание на противоположной стороне улицы. Понять Станиславского всё ещё было трудно, а от его слов всё становилось ещё более запутанным, чем прежде. Поэтому, не став продолжать эту нравоучительную беседу, я открыла дверь и, вдохнув полную грудь морозного воздуха, откланялась: — Спасибо, что подвезли, Александр Олегович. Сделав несколько шагов от машины, я остановилась у перехода, дожидаясь, пока поток машин уменьшиться и мне удастся скрыться из этой проклятой улицы. Спустя несколько мгновений мой взгляд вновь нашёл ту самую тёмную машину, что примчала меня сюда. В салоне по-прежнему горел свет и я могла видеть Станиславского, который то и дело устало тёр глаза, попутно пытаясь завести мотор. «В таком состоянии он вряд ли доедет сегодня домой…» — подумалось мне. В следующий миг я уже шагала в сторону чёрной машины, стараясь не поскользнуться на скользком тротуаре. Думать о глупости собственных действий не хотелось, а потому я предпочитала мысленно проклинать Станиславского за все совершенные им грехи. — Передумали идти на работу? — спросил он, увидев меня вновь у открытой двери. — Нет, — ответила я. — У вас есть немного времени? Пять минут, — Станиславский какое-то время смотрел на меня своими красными от усталости глазами, после чего утвердительно кивнул. — Тогда подождите меня здесь, пожалуйста. К своему счастью, я успела захлопнуть дверцу раньше, чем он успел вывалить на меня поток совершенно бессмысленных вопросов. Теперь осталось добежать до офиса, пока меня не сбила очередная несущаяся навстречу машина, и успеть сделать всё задуманное до того момента, пока я начну жалеть об этом. Перебежав дорогу, попутно заставляя остановиться добрый десяток автомобилей, я ринулась в уже знакомый переулок, что вывел меня к небольшой парадной, больше похожей на вход в подъезд жилого дома. На самом деле там, за низкой металлической дверью был небольшой холл с нашим стариком-охранником, который в такое время мирно посапывал в своей коморке. Минуя проходную, я побежала на второй этаж, туда, где рядом с нашими рабочими кабинетами находилась крохотная кухня. Кофеварка была ещё тёплой — Люда, одна из моих начальниц, любила вечернюю дозу кофеина, — а потому мне оставалось лишь забросить немного зёрен и дожидаться, когда бумажный стаканчик наполнят две порции самого крепкого кофе. К моему великому сожалению, ни одна сносная кофейня не работала в такое время, а потому пришлось выходить из того, что есть. Со временем я немного не рассчитала — на всю эту авантюру у меня ушло чуть больше десяти минут, — а потому когда я вернулась к Станиславскому и всучила ему стаканчик, — он едва сдержался, чтобы не послать меня. Впрочем, кофе немного охладил его пыл. — Это чтоб вы не уснули по дороге домой, — сказала я, указывая на кофе. — Спокойной ночи, Александр Олегович. Уже второй раз за этот долгий вечер Станиславский одарил меня своим недоумевающим взглядом, однако сейчас вместо крика последовала лёгкая улыбка и тихое: — Спасибо, Томина. Глядя вслед удаляющейся машине, я больше не пыталась осмыслить собственные действия, сколь бы абсурдными они не казались. Нет, со Станиславским вся рациональность, в конечном счёте, летит к чертям. И в этот вечер меня это от чего-то совершенно не беспокоит.