Беседы о прекрасном

— Тварь. Это звучное и ёмкое слово, произнесённое моей подругой Викой после выпитой залпом Маргариты, стало гимном сегодняшнего вечера. И уже не понять, говорила она это об официанте, что умудрился пролить на неё мою Кубу Либре, или о Станиславском, что стал главным объектом нашей затянувшейся беседы. За весь вечер, проведённый бок о бок с кадровиками из здешнего мехзавода, что по несчастью выбрали единственный нормальный бар в городе для своего новогоднего корпоратива, мы успели пройти длинный путь от «ну может он и прав был» до «сука, да как он смел вообще, тварь эдакая, говорить, что ты тупая». А нужна-то была всего бутылка Просекко, распитая на двоих, скидки на барное меню и пара тупых подкатов от кадровиков, чтобы этот вечер утратил свой былой лоск. На фоне играла уж больно нафталиновая попса — в баре был вечер 80-х — а в голове царил хаос из совершенно бессвязных мыслей. В отличие от стойкой Виктории, что уже успела заказать третий коктейль и незаметно для самой себя пританцовывала под завывания Миража, я не могла отделаться от назойливых мыслей о событиях двухнедельной давности. «Тварь», как его удачно окрестила моя изрядно подвыпившая подруга, то и дело мерещился мне в ярких бликах светомузыки, и, всякий раз натыкаясь на марево с голубыми сияющими глазами, я видела ту презренную ухмылку, с которой он распрощался со мной в день нашей первой и пока единственной встречи. — Варвара, — Вика с силой хлопнула по столу, обращая моё внимание, — судя по вашему печальному взгляду, вы слишком трезва. Эта фраза не сулила ничего хорошего, а потому я лишь улыбнулась и отрицательно покачала головой. Вике это явно не понравилось. — Ну и что теперь, так и будешь сидеть здесь и трепать нам нервы из-за этого Станислава? — Станиславского, — исправила я её. — Та хоть Тарковского, мне пофиг, — огрызнулась Вика, поправляя сбившиеся светлые кудри. — Паскуда он, понятно тебе? Не скрою, в словах моей подруги была истина — Вика, в конце концов, всегда умела тонко подмечать человеческие изъяны, — но от чего-то согласиться с ней я даже в пьяном аллюре не могла. Тихий женский голос — такой знакомый, с лёгкой хрипотой и нарочито манерной интонацией советского диктора, — продолжал нашёптывать «Ты могла лучше, Варвара», а в приглушённом свете ночного бара мелькнуло уже совсем другое лицо. От накативших мыслей на душе стало как-то тяжко, а пить перехотелось окончательно. — Говоришь так, словно он тебе незачет поставил, — с безрадостной ухмылкой ответила я, отодвигая от себя недопитый коктейль. — Ещё скажи, что я не права и он тебя совсем не довёл?! — Вика нервно взмахнула рукой, едва не сбивая со стола пару бокалов. В этот миг проходящий мимо официант одарил нас угрюмым взглядом, но мою охмелевшую и в край осмелевшую подругу это не смутило. — Думаешь, я не видела, какая ты дёрганая была весь вечер? А всё из-за какого-то ублюдка, что решил на тебе отыграться. Порою мне кажется, что главная роль друзей в моей жизни — это оправдывать любые последствия совершённых мною ошибок. Вика продолжала сыпать гневными оскорблениями, в которых фамилия Станиславский часто соседствовала с красочными эпитетами в стиле Маяковского и Бродского, а я всё меньше вслушивалась в её слова, стараясь поймать разлетающуюся от её бурных жестов столовую утварь. Под конец этого длинного монолога, припечатанного большим глотком свежей Маргариты, скребущее чувство отчаяния так и не отступило, зато сухой менторский голос в голове поутих и это безмерно радовало. Мне даже удалось выдавить из себя почти искреннюю улыбку. — Да всё нормально, — сказала я с притворным энтузиазмом. — Сдам его через неделю и забуду на всю оставшуюся жизнь. Сколь бы пустыми не были сказанные мною слова, Вика, охмелевшая окончательно в душном зале ночного бара, в них поверила. Ну, или умело сделала вид. В любом случае на лице её засияла улыбка во все тридцать два, а в руке вновь оказался бокал с Маргаритой. — Ну, за это стоит вы… — начала она, но торжественный тост оборвало тихое жужжание мобильного. Вика с опаской взглянула на экран, где в самом центре красным мелькала надпись «Входящий вызов от абонента: Мама». — Блин, — чертыхнулась она, судорожно вставая с высокого барного стула. — Что там? — Ничего, посиди здесь, — отмахнулась Вика, натягивая пальто. — Я сейчас вернусь. Она выбежала из зала, пробираясь сквозь толпы пьяных работников мехзавода, что столпились в проходе, продолжая вечерние танцы, и юркнула в приоткрытую дверь, скрывшись в ночной тьме. Я просидела за столом ещё минут десять, наслаждаясь хит парадом восьмидесятых, пока не поймала семенящего мимо официанта и не попросила счет. Оставаться в баре было бесполезно, ведь если Вике звонила мать — значит, их вечерние посиделки пришли к своему концу. Мы с Викой были ровесницами — родились с разницей всего в месяц. Обеим по двадцать три, обе имеем незаконченное высшее и целую прорву вредных привычек, но порой мне кажется, что между нами залегла просто таки огромная пропасть и имя ей — семья Наумовых. Они были предпринимателями среднего пошиба — владели мебельной фабрикой на окраине города и заимели славу главных снобов здешних краев. О странных причудах четы Наумовых я слыхала давно — ещё с тех пор, как впервые увидела главу их семейства на одном из наших факультетских конкурсов красоты мисс-юрфак, которые он спонсировал. Это было пять лет назад, и я как сейчас помню его речь о чести студента, которую он провозгласил перед тем, как вручить своей дочери корону победительницы. Награду Вика так и не приняла, зато словила порцию отборной травли от наших одногруппников. Эта любовь к перфекционизму и пустому фарсу проявлялась во всём — в поведении, в отношении к окружающим и, что самое печальное, в воспитании собственных детей. Все эти долгие годы нашей с Викой дружбы я видела, как из неё пытаются слепить идеальный образчик культуры и этики — такого себе человека без изъянов, который смог бы с гордостью нести в мир знамя семьи Наумовых. Но Вика такой не была. Сдержанным дорогим платьицам до колена она предпочитала дерзкий гранж, а одинокий бокал полусухого кьянти, который ей позволяли выпить на семейных застольях, запивала дешёвым игристым вином из ближайшего круглосуточного ларька. Вика была одним большим противоречием, в котором изысканность и снобизм боролись с бунтарским юношеским духом свободы. Первый пока побеждал и свидетельством этому был престранный разговор, который я услышала, покинув, наконец, душный бар. — Я знаю, мам, — сокрушительно вздохнула Вика, прислонившись к перилам лестницы у самого крыльца бара. — Да, я… Ну вы же знаете Варю, какой там пить… Мы сидим кино смотрим… Да, папе передайте, пожалуйста, что я останусь у подруги, пусть не присылает Вадима за мной… Да, хорошо…. Конечно… Завтра обсудим. До свидания. Вызов был сброшен и Вика с усталостью облокотилась о металлические перила, выдыхая облако тёплого воздуха, что растворился в тьме морозной декабрьской ночи. — Я так поняла, ты сегодня ко мне? — сказала я, подходя к ней. Взгляд, которым она одарила меня, был полон отчаяния и стыда. Это уже далеко не первая спонтанная ночёвка, такие вещи происходят из недели в неделю — всякий раз, когда Виктория нарушает правила доброго тона семьи Наумовых. А нарушает она их часто. — Варю-юш, — протянула Вика, забирая у меня из рук свою сумку и шарф, — прости, просто я не могу в таком виде прийти домой. Они меня линчуют. — Ясно, — понимающе кивнула я, — пошли. На лице Вики засияла былая хмельная улыбка и она, взяв меня под руку, пошагала вдоль заснеженного проспекта. Мы прошли с сотню метров прежде, чем Вика вдруг резко остановилась и с непониманием оглянулась назад, туда где на фасаде старой сталинской четырехэтажки виднелась неоновая вывеска бара. — А счёт? — спросила Вика. Меня едва не пробрало на нервный смех от её испуганного вида. — Я заплатила, — сказала я с улыбкой. — Пошли, давай. Вика сильнее прижалась ко мне и с тихим «Ты просто чудо» пошагала дальше в сторону жилых массивов.

***

Двушка, которую я снимала последний год, находилась в жилых кварталах на окраине города. За несколько километров отсюда — мебельный завод четы Наумовых, а рядом только безликие коробки-девятиэтажки, выстроеные в несколько длинных рядов. В одной из них жила я. Сперва ориентироваться в этих однотипных кварталах с одинаково серыми домами, окружёнными бесконечной парковкой, было сложно, но где-то через месяц после моего новоселья ко мне постучалась милая девушка — представитель здешнего ЖЕКа — и в ультимативном порядке приказала сдать тысячу рублей на обновление фасада. Молодая и наивная я ещё не знала, что обновить — не значит улучшить, а потому, когда я однажды утром вышла из подъезда и увидела, что за ночь обычная серая девятиэтажка превратилась в желто-оранжевое нечто, мне стало плохо. Теперь я живу буквально в одном огромном улье, а по соседству со мной по всем законам радуги зеленый девятиэтажный куст, высеченный из бетонных блоков. Собственно, что может быть лучше? Просыпаясь в утреннем сумраке, я вновь увидела в окне ядовито-зелёную девятиэтажку, освещённую парой уличных фонарей, и с облегчением поняла, что по прежнему дома. Голова раскалывалась, а во рту был привкус жжёной резины — последствия вчерашнего бурного вечера. Я смутно помнила, как мы с Викой нашли такси и добрались до меня домой, но, смею предположить, путешествие это было крайне занимательным. Вика нашлась на её привычном месте сна — в гостиной, что плавно переходила в маленькую кухню-студию. Она безмятежно спала на диване, привычно подмяв под себя одеяло, и, наверняка, не думала о том, чтобы просыпаться в ближайшие несколько часов. Как жаль, что эту сладкую идиллию нарушает моя дневная смена, которая должна начаться примерно через час. — Подъем, красавица, утро на дворе, — проскандировала я, заходя на кухню. Вика ещё какое-то время делала вид, что спит, но громкий грохот посуды — звук предстоящего завтрака — заставил её медленно открыть глаза и с видом вселенской усталости сползти с дивана. Пока она прихорашивалась в ванной, я успела сделать нам на двоих омлет и пару бутербродов из остатков колбасы, что нашлись в моём холодильнике. Дома-то Викторию ждёт царский завтрак на золочёных подносах (утрирую, конечно, но приём пищи в доме Наумовых это всё ещё некий дворянский ритуал), ну, а здесь придётся довольствоваться простой крестьянской едой из ближайшей «Пятёрочки». Впрочем, Вику это никогда не смущало, а потому она с аппетитом умяла всё, что было в нашем скромном меню, и пока я гладила костюм, продолжила запивать это дело своим малиновым «Гринфилдом». — Как спалось? — спросила я, глядя на ещё не до конца проснувшуюся подругу. — Нормально, — Вика устало потёрла глаза. — Сны, правда, мне здесь какие-то странные снятся. Снилось, что я бежала по вашему району, а за мной сзади гналась мать и грозилась бросить в меня «Этикетом» Белоусовой, которую она мне подарила в прошлом году. — С чего бы это вдруг? — с ухмылкой спросила я. Вика в ответ одарила меня своим презрительным взглядом, и мне стало по-настоящему смешно, хотя смеяться тут было не над чем. — Вставь это в свой монолог. Будет у тебя целый блок из шуток: последствия хорошего воспитания семьи Наумовых. — Ага, и тогда я тут у тебя буду проводить каждый божий вечер, потому что дома меня прибьют. Тебе это надо? Вопреки своей внешней сдержанности, которую Вика демонстрировала в присутствии родителей, внутри неё уже долгое время плескалось естественное желание высказаться и разорвать эту парадигму бытия. Примерно год назад она загорелась идеей стендапа и разговорной комедии. Для меня, как и впрочем, для любого, кто её знал, это было удивительной новостью, за которой, впрочем, так и не последовало реальных действий. Недавно Вика твёрдо решила записаться на одну из стендап-вечеринок, что проходили в каком-то хипстерском баре неподалёку от центра. Но, судя по всему, решительности, чтобы выйти на сцену, у неё так и не хватило. — Да, кстати, — заговорила я, надевая только что отпаренный пиджак, — так и не спросила вчера, как твоё проверочное выступление прошло? Какое-то время в гостиной стояла тишина, и только соседские дети, что в это же время собирались в садик, разбавляли её своими истошными криками. Вика молча помешивала остывший чай, пока я забрасывала бумаги в свою сумку. В какой-то миг мерный стук металлической ложки о дешёвую заводскую керамику прекратился и в тишине гостиной послышался короткий ответ: — Нормально. — В смысле? — В смысле прошло и слава Богу, — нервно огрызнулась Вика. — Нормально всё было, Варвара. Что тебе непонятно в этом слове? Собственные эмоции выдавали Вику с потрохами, но я не унималась и продолжала в надежде, что она, наконец, скажет мне всё как есть — что ей было страшно, что боялась тишины зала, а ещё больше — гнева родителей. Чета Наумовых не признаёт творческих профессий — только те, где почасовая оплата и стабильный доход от тысячи евро в месяц. — Да ладно, — сказала я после минутной паузы, — просто глянула программу выступлений у них на страничке бара и не нашла там тебя. В ответ на мои слова Вика лишь ещё больше нахмурилась — А я вне программы, — буркнула она, глядя в свою чашку. Разговор был окончен. Откровений ждать не стоит, а потому я, упаковав, наконец, все свои вещи, на выдохе сказала: — Ясно. — Ну и что тебе ясно, Варвара?! Вика ещё была немного зла и больна от похмелья, но это пройдёт. Канет в лету вместе с её мечтами о светлом будущем комика и моими надеждами сдать зачёт у Станиславского со второй попытки. — Ничего, — ответила я, — пей свой чай и собирайся, мне через десять минут выходить. Выйдя на улицу из сырого подъезда, мы пошагали к главной дороге, что вела отсюда к более оживлённой части города. Там наши пути с Викторией расходились — её должен был забрать отцовский водитель, что доставит её на рабочее место — в офис их мебельной фирмы, — а я умчусь на следующем троллейбусе в сторону Проспекта Революции, в свой маленький и шумный Центр круглосуточной юридической помощи. — Тебя точно не подвезти? — спросила Вика, когда мы подошли к остановке. — Нет, не нужно. Мне в другую сторону. Она ещё какое-то время постояла рядом, нервно осматривая наш тихий район, пока из-за поворота не выглянула новенькая «Ауди», что притормозила за пару метров от остановки. Вика уже готова была укатить вдаль, как вдруг остановилась на полпути к машине и крикнула мне: — Эй Варь, я тут подумала, — я обернулась к ней, ожидая услышать что-то совершенно нелепое. Викина заговорческая улыбка во все тридцать два не сулила ничего хорошего. — А что, если я напишу монолог о твоём этом Станиславском? Её предложение ввело меня в лёгкий ступор. Шутка ли, я сама уже готова была написать десятитомник о том, какой этот человек придурок, а ведь мы виделись с ним всего-то раз. Но такого публичного позора ни я, ни он не выдержим. — Ты с ума сошла? — Ну, а что, — невозмутимо продолжила нести чушь Вика, — ещё Мураками говорил: «Лучшее оружие против дураков, — это сила юмора». «Ох уж этот Мураками…» — подумалось мне. — Это где он такое говорил? — спросила я с издёвкой. — В Инстаграме, — невозмутимо ответила Вика. — Ясно. Даже не думай о нём писать. В ответ Вика лишь ещё шире улыбнулась и запрыгнула в салон машины, минуя серые груды снега. Я продолжала стоять на остановке, наблюдая, как чёрная Ауди, развернувшись через сплошную, вновь скрылась за поворотом. Хотелось бы мне верить, что Вика послушает мой совет и не станет писать ничего о Станиславском. Хотелось бы верить, но как говорит один небезызвестный инфлюенсер, верится с трудом. Тем временем переполненный троллейбус уже подъехал к остановке и подобрал своего очередного пассажира.

***

Неделя, что отделяла меня от заветного второго Января, пролетела незаметно. Праздники прошли мимо меня, ведь большую часть времени я посвятила составлению годового отчёта и зазубриванию одолженного у старосты конспекта. И только новогодний корпоратив, или, как его называли в нашем офисе — женская посиделка, — привнёс немного праздничной атмосферы в мои серые будни. Впрочем, коллектив у нас не был таким уж слаженным — ребята вроде нас, что были на подхвате у адвокатов и выполняли большую часть рутинной бумажной волокиты, сменялись едва ли не каждый месяц, а старшая гвардия, состоящая из нескольких практикующих дамочек-юристов, редко изъявляла желание посидеть и познакомиться поближе. Но новогодний корпоратив это дело святое, а потому мне, как и последней из оставшихся молодых стажеров, Стасе пришлось вытерпеть эти несколько часов в компании подвыпивших руководительниц, чтобы в полночь, когда начались танцы, сказать «Ой, вы знаете, что-то мне нехорошо, видно шампанское ударило в голову» и поспешно удалиться. Нынче же, когда все огни новогодних салютов погасли, а шумные компании только-только отходили от затянувшегося празднества, горстями глотая аспирин, я, как примерная студентка, ехала в университет. Впервые на моей памяти переполненный троллейбус оказался пуст за исключением двух бабушек, что ехали в местную поликлинику. Настроение было такое, что хоть в петлю, а весь развернувшийся за окном постапокалипсис только усугублял накатившую тоску. Конспект я дочитала до дыр, но всё ещё продолжала нервно сжимать его в руках и время от времени открывала, просматривая информацию по вопросам, которые больше всего боялась забыть. Наконец, когда опустевший троллейбус остановился на своей конечной, я поднялась со своего места и вышла, встречая хмурую, но до боли знакомую картину родного университета. За последние дни снегу навалило так, что пробраться к корпусу оказалось тем ещё испытанием. В такие дни даже здешние дворники отдыхали, побросав тяжелые лопаты, и только безумцы вроде Театрала и наивные глупцы вроде меня ошивались территорией университета. В корпусе стало, казалось бы, ещё холоднее с тех пор, как я была здесь в последний раз. Пустынными коридорами гулял ветер, что задувал из щелей старых окон. Он гулким эхом разносил мои шаги в каждый угол этого помещения. Заходя в родной юридический, я машинально осмотрелась по сторонам. Двери деканата были наглухо закрыты, а это значит, что сегодня я могу избежать встречи с родственниками. Это было, пожалуй, единственным плюсом во всём этом безумии с пересдачей. Триста двадцатый кабинет, в котором привычно принимал Станиславский, оказался открыт. В нём уже сидела пара парней из параллельной группы, — мой бывший одногрупник Саша и ещё один международник, — что, завидев меня, вдруг прекратили беседу и как-то поникли. — Ты тоже к нему? — спросил Саша, когда я села за несколько парт позади от него. — Да, пересдавать буду. Мой ответ явно удивил Сашу, ведь его грубое и по привычке безэмоциональное лицо вдруг застыло в гримасе истинного непонимания — густые черные брови сошлись на переносице, а впалые глаза сощурились. Мозг этого не шибко далёкого парня явно выдавал ошибку, не сумев считать сказанные мною слова, а потому он с искренним интересом воскликнул: — Гонишь?! Ты ж у нас этот… — Саша хохотнул, — гений. Он таких любит. Хотелось бы мне в красках описать всю ту «любовь», с которой Станиславский отчитывал меня в день экзамена, да только что это изменит?! — Видимо, на него моей гениальности не хватило, — философски заключила я, обрывая этот бессмысленный диалог. Станиславский пришёл вовремя, как по часам, в девять тридцать он уже стоял у кафедры и с упоением рассматривал лица своих будущих жертв. На лице его играла улыбка, а голубые глаза ну просто таки сияли через стёкла очков. В этот раз на нём не было костюма-двойки, да и вид у Театрала был куда более приземлённый что ли. Впервые я могла сказать, что он походил на живого человека. Хотя это впечатление развеялось в тот самый миг, когда он заговорил. — Ну что, здравствуйте, надежды нашей науки, — нараспев произнёс Станиславский, бросая на преподавательский стол сопку билетов и свой низменный ежедневник в кожаном переплёте. — Готовы сдавать? По лицам вижу, что да. Тяните билеты. Первой пришлось идти мне, ведь сидящие на передних партах парни ещё не успели разложить свои шпоры по карманам, а потому, как истинные джентльмены, пропустили даму вперёд. Билет мне попался лёгкий — всё, что там спрашивалось, мой дорогой староста методично записал в свой конспект, а потому я могла быть уверена, что справлюсь, по крайней мере, с этими тремя заданиями. Ну, а что будет дальше — зависит от Станиславского. Сев на своё место с двумя пустыми листами, я стала наспех строчить всё, что помню об основных критериях состояния вменяемости субъекта преступления, чётко следуя тем данным, что на своих парах давал Станиславский. Ничего лишнего от себя я не добавляла, опасаясь встретиться с теми же претензиями, что и прошлый раз. Текст сложился быстро — мне хватило тридцать из сорока предложенных минут, чтобы дописать ответ на последний вопрос и ещё раз перечитать всё, что мне удалось вспомнить. По окончанию данного нам времени я готова была идти и отвечать, давая парням на передних партах хотя бы десять лишних минут для того, чтобы вытащить свои шпоры и по-человечески списать. Но сделать этого он мне так и не позволили. — Конюхов, — позвал Сашу Станиславский. — Идите отвечать. Саша застыл на месте, сжимая в руке полупустой лист. Он на миг глянул в мою сторону и дрожащим голосом произнёс: — Может, пусть Томина пойдёт? Она уже готова. Станиславский отрицательно замотал головой, скрестив свои руки на груди. — Не испытывайте моё терпение, Конюхов. Давайте, — подгонял он его. — А потом вы, Антонов. У Саши за все сорок минут было исписано от силы пол листа, да и то там едва ли хватило бы информации на один вопрос. Наблюдать за этим зрелищем было по истине противно — Станиславский словно наслаждался чужой глупостью, он пристально глядел на моего бывшего одногруппника, слушая его несмелый ответ, и при каждом неверном суждении губы его содрогались в лёгкой ухмылке. Когда Саша закончил свой короткий рассказ, мы все застыли в ожидании. Даже Антонов, что до этого скатывал что-то со своего телефона, теперь уставился на Станиславского в ожидании его дальнейших действий. — Хорошо, Конюхов, — сказал вдруг Станиславский совершенно спокойным, размеренным тоном. — Вы достаточно ёмко ответили на первый вопрос. И даже смогли зацепить второй. Ну, а что вы можете рассказать о формах приготовительных деяний? Сколько их у нас? От такой спокойной и даже смиренной реакции не по себе стало всем. Саша так и вовсе в ступор впал на какое-то время, а потому Станиславскому пришлось ещё раз повторить свой вопрос, прежде чем он оклемался и смог выдавить из себя: — Ну, э-э… вроде, пять. «Шесть», — едва не сорвалось с моих уст, но я промолчала. — Чуть больше, — непривычно мягко заметил Станиславский. От его тона Саша, похоже, немного воспрял духом. Выпрямив спину и спрятав торчащую из кармана шпору, он продолжил отвечать. — Шесть, да, — сказал Саша, — Изготовление, приспособление, сговор и приискаж… «Приискание», — пронеслось у меня в голове. Все эти бесконечные классификации и формы я помнила получше государственного гимна. — Приискание, — закончил Станиславский. — Охарактеризуйте мне процесс изготовления орудий. — Ну, там, когда какой-то обрез делают или… — Саша почесал затылок, — ну то, чего не было ещё. Типа того. — Типа того, да, — вздохнул Станиславский, поправляя съехавшие очки. Он ещё раз взглянул на Сашу, после чего раскрыл свой ежедневник и что-то наспех чиркнул там. — Ладно, Конюхов, ставлю вам три. Но с натяжкой. К госэкзамену подучите теорию. «Какого чёрта?!» — первая мысль, что промелькнула у меня в голове, когда за довольным Сашей закрылась дверь. Доброта Станиславского казалась мне какой-то уж больно ненатуральной. Нет, ну не мог же человек за три недели из брюзжащего моралиста и назойливой скотины превратиться в заветную мечту студентов. Первое, что я подумала — дело в деньгах. Но Саша не был богат, да и привычки давать взятки за ним не наблюдалось. Может, поэтому он ходил на все мыслимые и немыслимые круги пересдач. «Но если не деньги, тогда что?» — думалось мне, пока ещё более недалёкий дружок Саши, тот самый Антонов отвечал на свои вопросы. В отличие от своего одногруппника, списать он успел прилично, вот только всё это совершенно не совпадало с тем материалом, что давал Станиславский. Этот парень невольно повторил мою судьбу, а потому я ждала закономерной реакции. К моему большому удивлению, ни криков, ни даже малейших упрёков не последовало. Станиславский продолжил применять свою мягкую тактику, вытягивая каждое новое предложение наводящими вопросами, словно следак на допросе, и в конечном итоге, когда парень кое-как справился со вторым заданием в билете, он прекратил эту пытку. Своей тройке удивился не только Антонов, а, похоже, и сам Театрал, потому как по виду, с которым он вписывал заветный бал в зачётку, было понятно — это больше благотворительность, чем здравая оценка знаний. Как только дверь триста двадцатого кабинета с грохотом закрылась, всё внимание Станиславского сосредоточилось на мне. Опыт моих предшественников немного приободрил меня, а потому я схватила все свои записи и без лишних приглашений села у преподавательского стола. — Начинайте, — дал команду Станиславский, и я заговорила. Чувство было такое, как на первом курсе — голос немного подрагивал, но знания чёткими формулировками и по-юридически точными определениями лились с моих уст, складываясь в неплохую такую выжимку из всей той кипы информации, что имелась в конспекте моего старосты. За время своего ответа я едва ли несколько раз взглянула на текст на листе — да и зачем, я его наизусть успела выучить, пока Саша и его дружок отдувались. Рассказав во всех деталях о состоянии вменяемости субъекта преступного деяния, я продолжила проходиться по материалу лекций, цепляя несколько побочных тем и, в целом, скрашивая свою речь большим набором из терминов, которые должны были пресечь на корню все дополнительные вопросы. Закончив свой длинный монолог некоторыми примерами из конспекта, я отложила лист в сторону и с выжиданием посмотрела на Станиславского. В его очках отражался мой силуэт, но за ним не было ничего — никакой эмоции, даже былого презрения не осталось в его глазах. Лишь полное безразличие. — Ну что скажете? — спросила я, не в силах терпеть воцарившееся молчание. После увиденного я, конечно, не надеялась, что он меня по головке погладит, но и особой критики не ждала — в конце концов, все прошлые замечания я учла и исправила. А это значило, что настал час новых, усовершенствованных и более изощрённых придирок. — Плохо, Томина, — ответил Станиславский, руша все мои надежды на хороший исход этой пересдачи. — Скудно как-то. Я ждал от вас глубины, а вы лишь осторожно прошлись по поверхности. Пока он раз за разом просматривал мои листы с ответами, внутри меня вскипала ярость и в отличие от прошлого раза сдерживаться больше не хотелось. — Да вы издеваетесь?! — воскликнула я, падая на спинку стула. — Вас что-то не устраивает? Почему-то вспомнилась старая попсовая песня, что играла по радио по дороге в университет: «Первая причина — это ты, а вторая (и тут уж не по тексту) — два идиота, что только что получили три просто за то, что пришли и рот открыли». — Вы этим двоим тройки поставили за три предложения, — я махнула в сторону двери, — А мне говорите, что скудно. Пусть это и было резко, но как тут сдержаться, когда на твоих глазах собственный статус опускается ниже людей, что в своей жизни один закон целиком прочесть не смогли. К моему удивлению, Театрала даже не разозлило моё возмущение. Он вновь поправил свои очки, что норовили съехать с переносицы, и заговорил: — Эти двое за весь семестр ни одного юридически грамотного суждения не могли сделать. А тут сразу три. Конечно, для меня это праздник. — Так, а чем я лучше? — с отчаянием спросила я. — Ничем, — искренне признался Театрал. — Пока. Я говорил вашему курсу, что на пятёрку нужно сдать мне материал по дополнительной литературе. «Ну, нет, — подумала я, — второй такой заход я не выдержу». Собрав все свои остатки гордости в кулак, я выдохнула и сказала ту фразу, за которую бы на втором курсе сама себе влепила пощёчину: — Да мне хватит и тройки. Но Станиславского моё откровение не тронуло от слова «совсем». — Мне не хватит, Томина, — сказал он без доли сарказма. — Берите лист и записывайте книги, которые должны прочитать до следующей пересдачи. Это напоминало какой-то день сурка. Что бы я не делала, у меня не получалось избавиться от этого человека. Он навис надо мной, словно грозовая туча, которую не отогнать ни одному шаману с бубном. И я ведь понимала — мои знания тут уже не при чём. Все дело было в тех самых немыслимых и крайне гибких принципах, что позволяли Станиславскому отправлять с тройкой полных балбесов и отрываться по полной на мне. Домой я шла с листом из семи книг — монографий и учебников по уголовному праву, — общий размер которых чуть больше полутора тысяч страниц. Прочитать это всё до следующей недели, да ещё и попытаться что-то запомнить казалось невыполнимой задачей. С моим-то графиком. «Ну, будь что будет», — заключила я, заходя в пустой троллейбус. Остаток пути домой я старалась не думать ни о Театрале, ни о своём сегодняшнем фиаско. Уже на подъезде к моему району мне на мобильный пришло сообщение — короткое, но ёмкое. Писала Вика и текст этот, если убрать все лишние восклицательные знаки и эмоджи, выглядел весьма многообещающе: «Я зарегистрировалась на проверочное выступление на пятое число. Теперь по-настоящему. Отец не в курсе, ну и пофиг. Зато у меня есть разрывной материал. Ты оценишь». Я улыбнулась, глядя на присланный Викой в доказательство скрин с заполненной регистрационной формой, и заблокировала мобильный. Хоть у кого-то этот день прошёл не напрасно.