Беседы о прекрасном

День сегодня выдался на удивление паршивым. Зима подобралась к нашему городу примерно в середине декабря и, как и водится долине, приход её венчался кашей из мокрого снега и грязи, что грозилась утопить в своём вязком болоте каждого невнимательного прохожего. По дороге к университету я видела, как высокая женщина, выряженная в не по погоде изящное манто, навернулась на спину возле остановки и полетела прямиком в лужу. Не спеши я, как угорелая, на свой последний в этом году экзамен, можно было бы и остановиться, сделавшись чуть более воспитанной личностью, и помочь ей. Но ноги сами несли меня вверх по крутому склону туда, где белой безжизненной коробкой над нашим городом возвышался корпус моей родной alma mater. Ох, сколько мы разных прозвищ придумали для этого бетонного безобразия за пять лет учебы, но все они не шибко литературные, да и едва ли сделают это подобие Гуантанамо хоть на долю более лицеприятным. Не сказать, что я прямо-таки не люблю свой благороднейший в области ВУЗ. Нет, это далеко не худший вариант, чтобы скоротать пять с лишним лет своей жизни, да и диплом в наше время вещь нужная — чтобы заполнить заветную строчку «Высшее образование» в своём CV и с чувством выполненного долга поставить его в семейный сервант рядом с бакалаврской корочкой, золотой медалью и грамотами со школьного турнира «Эрудит». «Вот только стоит ли оно того?» — именно эта мысль посетила мою светлую голову в момент, когда я едва не очутилась на месте той самой женщины в изящном манто, поскользнувшись на рыхлой почве. Университет вряд ли можно назвать моим местом силы. За годы, что я провела здесь безвылазно, познав все прелести студенческих праздников и ужасы вечерней смены, моя вера в высокий статус этого заведения окончательно развеялась по ветру вместе с надеждами на светлое адвокатское будущее. Отучившись пять с небольшим лет на юридическом, всё, что я вынесла, можно уместить в одно предложение: «На практике всё в триста раз хуже». Банально, скажете вы? Что ж, я тоже так думала, пока не попала в то место, которое сейчас заменяет мне дом, учёбу и личную жизнь, под названием: «Центр круглосуточной юридической помощи», откуда и лежал нынче мой путь к университету. Там-то я уж осознала, насколько всё однобоко в моём представлении о мире юридической практики. Ведь когда к тебе по три раза на дню наведываются бывшие жены каких-то отморозков, что отказываются платить алименты, или бабушки, что вышли на тропу войны с коммунальщиками, ни о каком примате права не думается. Всё, что ты хочешь, это забыться и пережить этот очередной хмурый день. Так было и сегодня, вот только в придачу к прелестям рабочих будней прибавилась необходимость срываться со смены и бежать в универ в надежде, что человек, который ставит экзамен для магистров в полдень среды, ещё не утратил остатки совести и не будет сильно надо мной измываться. Этого мужчину — а судя по своей звонкой фамилии, «Станиславский А.О.» был именно что мужчиной, — я не видела ни разу. Все те полторы пары, что я ещё успела посетить в начале семестра, он то был в отъезде в соседнюю область, то опаздывал по причинам, которые отказывался называть даже деканату. Ну, а дальше… дальше у меня уплотнился график в центре, ведь они, наконец, приняли мой диплом бакалавра и перевели на полную ставку, что не сильно отразилось на количестве нулей на моей карточке, зато больно ударило по посещаемости. В целом, с Театралом, как его мягко называли в нашей группе, мне так и не посчастливилось увидеться, что делает этот день ещё более знаменательным. Нервно поглядывая на экран мобильного, я вбежала в коридор главного корпуса и, бросив поспешное «Добрыйдень» старику-охраннику, умчалась вверх по лестнице — на свой уже родной третий этаж. На часах было без двадцати минут два, а значит — я ещё успевала к тому моменту, как наши международники из параллельной группы закончат отвечать. У двери триста двадцатого кабинета, где проходил экзамен, было тихо. Пара девушек из нашего потока, чьи лица я видела на первой паре, сидели на лавке напротив двери и тихо переговаривались, рассматривая что-то в своих мобильных. Они выглядели немногим младше меня — одна низкая блондинка с совсем уж тонким девичьим голоском, а друга повыше и покрупнее телосложением. «Международники», — заключила я, окинув их беглым взглядом. Присев рядом со стопкой из увесистых папок, которые они разложили возле себя, я уставилась на дверь и стала ждать. Доносящиеся из кабинета звуки, больше похожие на чье-то невнятное мычание, значили, что экзамен ещё идёт. Выдохнув, я прислонилась к холодной стене и продолжила буравить взглядом стену. Собственно, так бы и сидела, если бы не тихое «Эй!», прозвучавшее откуда-то сбоку. Я развернулась на пол-оборота и встретилась в двумя парами глаз, что уставились на меня, как на умалишённую. — Ты сдавать? — спросила одна из девушек, та, что повыше, пряча в карман телефон. — Ага. — Ты вроде не из нашего потока… — Да нет, — оборвала её другая девушка, немного пониже, своим тонким голосом. — Она из криминалистов, та, о которой он каждую пару спрашивал. — А, точно. Так ты та самая Томина? На миг мне показалось, что всё это — какой-то глупый сон. Сюр. Вдруг вспомнились все сообщения подруги Вики, что едва ли не капсом умоляла меня прийти на пару месяц назад, когда в Центре был очередной аврал. Вспомнился разговор со старостой нашей группы, что пожелал мне крепких нервов при нашей последней встрече на зачете по Логике. «А ведь когда-то ты таких людей презирала», — подумалось мне. — Та самая? — переспросила наивно я. — У Александра Олеговича пунктик на счет посещаемости, — пояснила девчонка повыше. — Он каждую пару начинал с того, что отмечал присутствующих в свой журнал. Больше двух пропусков — и он ставил минус пьятьдесят с итоговой оценки. Тебя он всегда особенно выделял. Как он там говорил… — Мёртвая душа, — закончила другая девушка. — Ага. Сказать, что мне от этого разговора поплохело, это значит упустить весь тот рой из матов и самобичевания, что охватил мои мысли в тот миг, когда девчонки напротив замолчали. И глупо, и смешно, — думала я, — главная надежда своего курса, как меня любили называть в былые годы, скатилась к стыдливой отметке «мёртвая душа». Поди, скоро мой путь магистра закончится заявлением по собственному желанию. Причина отчисления — театральные страдания от незачёта у Станиславского, ну просто сказка. Что там я говорила о бесполезности университетской науки? — Какой шанс, что я сегодня сдам? — вырвалось у меня в тот миг, когда монотонный бубнёж по ту сторону двери утих. — Честно? Никакого, — без лишнего сочувствия ответила высокая девчонка, сидящая ближе ко мне. — Ободряюще, — вздохнула я, вновь взглянув на экран мобильного. Прошло пятнадцать минут. — Ну, а вы что? Сдали? — Да, автоматом, — довольно пролепетала высокая барышня, похлопывая по стопке из увесистых папок, что занимали добрую половину лавки. — Он засчитал нам наши проекты по американской судебной системе. В этот миг мне захотелось взвыть. — Ещё и проекты, да? — я вновь прислонилась к стене и тихо простонала. — Сука… Мне хватило трёх секунд, чтобы осознать опрометчивость собственных слов. За это время дверь в триста двадцатый кабинет успела распахнуться и напротив меня из залитой холодным ультрафиолетом аудитории, словно ангел с небес, материализовался тот самый Станиславский. — Ну что вы так сразу?! — сказал он, обращаясь, вероятнее всего, ко мне. Позади него раздосадованная толпа из, по меньшей мере, пяти парней, натягивала свои куртки и по одному покидала кабинет. Глядя, как последний в их компании — мой сокурсник по бакалаврату Слава, — с ненавистью прожигает спину стоящего у двери преподавателя, я нервно сглотнула. «Как там говорили — закрой глаза и думай об Англии?» — Зд-здравствуйте, Александр… — заговорила я, приподнимаясь с места, но запнулась на чёртовом отчестве. «Олегович», — шепнула на прощание высокая девушка, что вдруг спохватилась и, взяв под руку подруг, под зорким взглядом Театрала просеменила за удаляющейся компанией парней. Раньше меня всегда забавляли эти авторы, что писали «в полной тишине он слышал биение своего сердца», но, знаете, оставшись наедине со Станиславским я, похоже, умудрилась ещё и обнаружить у себя аритмию. Сердце то отбивало барабанное соло, то замирало, а дыхание сводило от едкого привкуса пыли и хлорки, что витал в воздухе. Могу поклясться, что лицо у меня стало похоже на физиономию какой-то дешёвой матрёшки из перехода — щёки горели огнём и дурацкий румянец — привет, гиперпигментация, — проступал на бледной коже. А Театрал всё молчал, уставившись на меня пристальным взглядом своих голубых глаз. — Ну-с, я так понимаю, вы ко мне? — озвался он наконец-то, выводя меня из лёгкой прострации. — Да, я… экзамен… — заговорила я, но слова от чего-то не складывались в предложения, вылетая обрывистыми фразами, которые скорее напоминали блеяние умалишённого, чем речь будущего дипломированного специалиста по уголовному праву. Не став дожидаться конца моей сбивчивой речи, мужчина отступился и жестом пригласил меня в аудиторию. Понимая, что деваться некуда, я в последний раз взглянула на одинокий, но такой уютный коридор родного факультета и вошла в кабинет. Внутри было холодно и уж больно сыро. Как и во всём центральном корпусе, здесь не спешили включать отопление, надеясь то ли на тёплую зиму, то ли на стойких студентов. Присутствие Станиславского, который отпрянул от приоткрытой двери и теперь восседал в своём пижонском костюме-двойке на учительском месте у трибуны, отнимало ещё пару градусов, заставляя меня содрогаться всякий раз, когда я осмеливалась взглянуть в его синие глазищи. — И как мне величать вас, красна девица? — спросил Театрал, открывая лежащий на столе ежедневник в кожаном переплёте. Я немного замялась, усевшись, наконец, на стул рядом с преподавательским местом. — Варвара, — тихо ответила я. Моё имя заставило Театрала нахмуриться. Он вновь заглянул в свой ежедневник и задумчиво хмыкнул. — Варвара, значит? Что-то не припомню вас у себя на парах, — на миг он умолк, после чего разразился тихим смехом. — Неужто вы… — Томина Варвара Николаевна. Его смех стал немного громче. На долю секунды мне показалось, что у него случилась истерика, но Театрал быстро совладал с собой и, прочистив горло, с усмешкой сказал: — Мёртвая душа. Я уж думал, никогда не увижу вас, так и буду до самого выпуска гадать, что за Томина В.Н. у меня в списке затерялась. В глазах его искрилось едкое самодовольство — такое токсичное, что могло бы прожечь во мне насквозь дыру, будь оно материально. Театрал был похож на настоящего счастливчика, ведь теперь он мог не просто созерцать объект своих многомесячных загадок, нет, у него был просто таки карт-бланш, чтобы вкатать меня сегодня моим самомнением в асфальт науки. В таких случаях оправдания излишни, но я всё же решила попробовать. — Я хотела… — Что? — нарочито громко оборвал он меня. «Мудак», — пронеслось в мыслях. — Простите, я работала и не могла… — но досказать мне так и не позволили. Станиславский откинулся на спинку стула и театрально (как бы смешно это не было) покачал головой. — Работали? — переспросил он с издёвкой. — Так это же прекрасно. Полагаю, у вас был плотный график, раз уж вы не смогли ни разу за все двадцать лекций осчастливить нас своим присутствием. — Он подался немного вперёд и заговорчески продолжил. — Чем занимаетесь? Нефть? Газ? Внешняя разведка? Ответом на этот парад самодовольной ереси послужило моё молчание. Как бы ни хотелось послать его, я понимала, что первой, кто от этого пострадает, буду я сама. Этому нарциссу ничего не стоит поставить мне незачёт и отправить в загадочный и шаткий мир пересдач. Нет, мне нужно сдать этот экзамен. — Мда-а, — протянул Театрал, — что-то вы в коридоре поразговорчивее были. «Злопамятный», — пометила я в своём условном списке типичных черт, присущих Театралу. Картина пока складывалась не радужной: этот молодой и с виду приятный мужчина лет тридцати, которого чуть ли не боготворила вся женская часть нашей группы, медленно превращался в карикатурного пижона, что в соответствии со своей фамилией любил излишнюю театральщину и, что самое печальное, ненавидел прогульщиков. Раньше бы я даже и подумать не могла, что какой-то преподаватель — да любой человек в этом здании — может смотреть на меня с таким презрением. Но теперь, когда в моём списке приоритетов учёба опустилась чуть ниже плинтуса, а последний зачёт я сдала скорее по воле Господа, чем благодаря собственным знаниям, такой исход был неизбежен. Станиславский умолк и я почему-то ощутила резкое желание прекратить эту пытку, а потому заговорила, опустив взгляд на разложенные на столе билеты: — Могу я… Театрал вновь нахмурился, после чего проследил за моим взглядом и словно засиял ещё более едкой улыбкой. — А, билет, конечно, — кивнул он. — Давайте сюда зачетку. Я протянула ему зачетку, стараясь унять лёгкую дрожь в теле, что пробивала ознобом с самой первой минуты в этой аудитории. Это мог быть холод или животный страх, а может и всё вместе. Взяв себя в руки, я схватила первый попавшийся билет и пробежалась глазами по вопросам. «Ну что, приехали?» — задалась я философским вопросом, понимая, что из трёх заданий с трудом справлюсь с одним. Продолжая раз за разом перечитывать вопросы из темы «Объективная сторона преступления» я едва не пропустила мимо ушей тихую просьбу. — Номер. — Двадцать третий, — ответила я слегка дрожащим голосом. Мои слова заставили Театрала вскинуть брови на лоб в искреннем изумлении. — Прекрасный выбор, — воскликнул он. — Идите готовиться, Томина, у вас пятнадцать минут. — Но… Пресекая все мои претензии, Театрал показательно взглянул на часы и без доли былой иронии ответил: — Хотели больше — не стоило приходить за полчаса до конца экзамена. Что ж, давайте проясним сразу, по части юриспруденции я не полный профан. Теорию знаю на отлично, не зря я набрала максимум на госэкзаменах в прошлом году. Чёрт, я же была когда-то на универсиаде по правовой грамотности. И даже выиграла её. Вот только грамота из универсиады теперь пылится там же, где и школьная медаль, а в кармане от этого менее пусто не станет. Именно поэтому я на пятом году учёбы решила немного пересмотреть свои жизненные приоритеты, хватаясь за первую лучшую вакансию на «ХэдХантере». И да, поначалу я, как и любая наивная душа, верила, что смогу совмещать. Спойлер, не смогла. Ну не вяжется ненормированный рабочий день со стационаром, уж увольте. Но Театрала такими речами не проймёшь, а потому я потратила все пятнадцать минут на то, чтобы выдавить всё из своих былых знаний. Кое-что приплела из практики — пару дел из прошлого квартала отлично подходили, чтобы проиллюстрировать общественно опасное последствие. Под конец я даже не верила, что смогла накидать страницу более или менее связного текста. Что ж, если это и не впечатлит Театрала, то уж точно сотрёт эту надменную ухмылку с его холёного лица. «Думай об Англии», — повторяла я мысленно по пути к преподавательскому столу. Мой рассказ был складным, я бы даже сказала — отличным, если бы не сидящий напротив Станиславский, что с каждым моим новым предложением становился всё более задумчивым. Порою на его лице отражалось замешательство, однако виду он не подавал и продолжал неотрывно слушать. Мимика у мужчины была богата на эмоции, и это даже могло показаться притягательным, если бы он не использовал эту свою особенность для уничтожения вашей самооценки. Даже без слов Станиславский умудрялся показывать собственное искреннее презрение к моему ответу, виду и персоне в целом. В какой-то момент, описывая группы последствий в уголовном праве я хотела остановиться и во весь голос спросить: «Да какого хрена?», но продолжила говорить, пока слова на листе не закончились, а в голове не стало кристально пусто. — У вас всё? — спросил Театрал, взяв в руки мой лист с заметками. — Да, — ответила я. Станиславский пробежался взглядом по заметкам и губы его от чего-то сжались в тонкую линию. — Хорошо… — заключил он. — Хорошо было бы, если бы в этом тексте хоть что-то совпадало с нашей программой. «Ну, конечно!» — подумалось мне. Я знала, что дальше последует, а потому сделала отчаянную, пусть и тщетную попытку предотвратить неизбежное. — Послушайте, я могу… — Нет, Томина, — рыкнул с какой-то неестественной злостью Станиславский, — я вас уже послушал. Ваша очередь немного помолчать и внять тому, что я хочу вам сказать. Вот это, — он потряс листом с моим ответом, — выжимка из курса уголовного права за второй курс. А у нас предмет прикладной. Я хочу слушать по десятому кругу от вас, что такое состав преступления. Мне нужно, чтоб вы мозги включили. — Он сделал небольшую паузу и с измученным видом облокотился о край стола. — Не хотите ходить на пары — пожалуйста, только не смотрите потом на меня так, словно заслужили высший балл. Оценка это отражение ваших знаний. По крайней мере, в этом предмете. А у вас их пока даже на слабую двойку не накопилось. Приходите сюда толпами с какими-то крохами остаточных знаний и ждёте, что я вам за одно внятное предложение смогу засчитать материал целого курса, — закончив свою пламенную речь, он в порыве злости смял в руке лист с заметками и бросил его на парту. — Ну что, Томина, хотите ещё что-то сказать? Я глядела на смятый лист бумаги и понимала, что слов не осталось. К горлу подступил ком и захотелось вновь оказаться в пустынном коридоре — наедине с собственной болью. Взяв со стола свою зачетку, которая так и осталась открытой на титульной странице, я со вздохом взглянула в горящие злостью голубые глаза и тихо спросила: — А что вы хотите услышать? — Ваши знания. От его ответа меня передёрнуло. Я испустила нервный смешок и молча продолжила собирать свои вещи. — Вы же сами сказали — их нет, — сказала я, набросив на плечи пальто, которое во время экзамена пришлось снять. Станиславский лишь фыркнул. Придурок. — А откуда ж им взяться, пока вы на своей сверхважной работе штаны просиживаете, — причитал он. — Знаю я таких, как вы. С тем, что я не сдала этот экзамен, смириться было легко. Все мои иллюзии по поводу Станиславского развеялись в тот самый миг, когда я перешагнула порог триста двадцатой аудитории. Именно поэтому я молча приняла все его упрёки в собственной тупости. Сама же знала, на что иду. Но эти его жалкие попытки нравоучений уже начинали откровенно раздражать, а потому я, без раздумий бросила: — Думаете? — Вам всё слишком легко даётся. Вы не привыкли работать. Всё, что вы умеете, блистать остаточными знаниями и пудрить мозги несуществующей работой. Думать об Англии было сложно, а потому я просто опустила взгляд и, сделав вид, что потираю глаза, смахнула невольно сорвавшуюся слезу. Рыдать не хотелось, а вот реветь ещё как. Но я сдержалась. — Когда пересдача? — процедила я сквозь зубы. На секунду мне показалось, что его напугала моя уверенность. Станиславский уставился на меня с искренним удивлением и непонимающе спросил . — Что? — Я поняла вас, я не сдала, — пояснила я так, словно говорила с чёртовым ребёнком, а не с тридцатилетним мужиком. — Когда пересдача? Его взгляд задержался на моих глазах — красных пуще разгоревшихся щек, — но жалости не последовало. Станиславский не казался уже довольным, но и грустным его назвать было сложно. Он чувствовал это — застывшее в воздухе напряжение, что искрилось меж нами. И ему оно, похоже, нравилось. — Когда будете готовы, — с вызовом ответил он. Все эти его заигрывания с моими нервами меня знатно допекли, а потому я вновь потёрла глаза и устало сказала: — Просто скажите дату. Ему понадобилось пару секунд на раздумья, за которые я несколько раз успела пожалеть о собственной уверенности. Но Театрала было не остановить. Он принял приглашение на второй акт этого фарса с искренним упоением. — Второе января, — заявил Станиславский. — У вас будет две недели, чтобы подготовиться.