У реки не пахло рекой

      Должно быть, ошибся. Лупоглазая худосочная девица, что открыла, впустила в дом, а теперь замерла, перечеркнутая яркой полосой заката, никак не могла быть женой того, кого он искал.       Она не казалась достаточно взрослой. Она даже не казалась достаточно вещной: неподвижная, пустоглазая — в сломанной веточке и то больше жизни.       И все же девчонка была и даже дышала: плоская грудь ее вздымалась, а дурацкий закат бочком мостился к окну и окрашивал щеки ее и лоб.       Но отчего-то не нарумяненное солнцем лицо, а только руки казались живыми: тонкие, с выпуклыми синеватыми венами и детским еще пушком. Тот топорщился на свету, золотился и превращал девчонку во взъерошенного птенца. Того и гляди, раскроет неочерченные, бескровные губы, распахнет рот и потребует накормить.       Но девчонка молчала. Только пальцы ее, худые, перепачканные в муке и подсохшем тесте, мяли цветастый передник, разглаживали ленты, бегали по строчкам.       Еще и босая, вот черт…       Нет, уж точно не хозяйка этого позолоченного дома. И не мать троих мальчишек, что с любопытством выглядывали, должно быть, из кухни: одна лохматая, седая от муки голова поверх другой.       И все же спросил. Настолько сурово, насколько смог:       — Муж твой где?       — На работе, — ответила девчонка чуть слышно. И голос ее оказался хриплым, старческим. Будто после иссушившей болезни или долгих рыданий. Таким голосом только до белого каления доводить.       — На какой, на хрен, работе?! Я его уволил вчера и пинками до самых ворот завода гнал! У своих же, ворюга!..       Девчонка не удивилась, не дрогнула, разве что пожала плечами. Но в глазах, темных и неживых, полыхнуло что-то недоброе. Зря, наверное, при мальчишках голос поднял…       — Кто крал, с тем и разбирайтесь. — В ее же голосе не было теперь уже и старческих ноток, только стужа да гладь.       И добавила, еще холоднее:       — Некогда мне с вами: тесто упадет.       С тем же успехом она могла бы указать на дверь. Но поступила хитрее: чуть заметно повела рукой, и мальчишки тут же вывалились из коридора и сгрудились у ее простенькой мятой юбки. Но не жались к матери (если она могла ею быть), а по-петушиному повыпячивали тощие грудки. Защитники, грозные и забавные одновременно.       Младшему лет пять, старшим — около восьми. Все, как на подбор, вихрастые: один золотой петушок и два черненьких.       — Твои?       — Да уж не чужие. — И снова рука к переднику. Потеребила, разгладила — округлила.       Вот засада! Тот, кто под передником, точно ее. Но эти трое… Может, пронесет?       Но тут младший скривил губы, заканючил «мама», потянул девчонку за юбку. И та, подхватив, усадила его на бедро простым и привычным движением. Ее, значит…       Чтобы заговорить, пришлось откашляться и сглотнуть. Вот только говорить уже не хотелось:       — Я муженьку твоему, крысенышу этому, приказал убираться из моего города. А то голыми руками его порву. Но смотрю на тебя и жалко становится: куда ты с такой оравой?       Вот тут девчонка удивилась: ощерилась, нахмурила брови, шагнула вперед. Да так резко, что заставила его попятиться и наткнуться на дверь:       — Нечего меня пугать. Этот город такой же мой, как и ваш. Так что мы с оравой останемся здесь.       И напомнила, подведя итог:       — Тесто ждет.