У реки не пахло рекой

      Лифт ехал не то чтобы медленно, но ком в горле поднимался быстрее.       За стеклянной поцарапанной стеной разворачивался чужой закатный город. Безжалостный, как в книжке-панораме: движение руки, и вырастают дома, выстраиваются в ряд деревья, и люди — безликие, плосколицые люди — притворяются живыми.       У Наденьки, дочки, в детстве была такая. Потрепанная, кем-то передаренная. Герои как на подбор: маленькая мутнолицая девчушка, вертлявая собачонка, безмозглая кукла, набитая соломой.       «Мы в город Изумрудный идем дорогой трудной», — Наденька вертелась у зеркала, напевала. Тогда он еще различал ее лицо…       Дурацкая песня, и Гудвин еще этот… Шарлатан на воздушном шаре, который обещал исполнить все желания, но даже собственное выполнить не мог.       Вот и он сейчас, как тот Гудвин: взлетел над землей, над городом, а куда его несет, толком и сам не знает. Тоже ведь самозванец, даром что с пригласительным.       И тоже, наверное, усадят, пусть не во главе стола, но где-нибудь возле. И, может, слово дадут. А он ведь не сможет, он ведь не знает…       Потные пальцы смяли пригласительный, уронили на пугающе чистый пол, впились в подол пиджака. Тот был старым, линялым, с жирными катышками и плотным телесным духом. В городе-картонке только этот дух теперь и спасал.       Взгляд заметался по чистому полу, по тесной кабине, взлетел вверх, впился в стекло, в царапины, в отпечатки чужих пальцев и губ. Только бы удержаться, уцепиться, не дать слабину.       А город все несся мимо: красные кирпичные стены, незашторенные окна, водонапорные башни. Те сначала нависали где-то над головой, а затем ухнули вниз и превратились в щербатые точки.       Но отчего-то город не стыдился ни точек этих, не обшарпанных стен, ни голых окон с черными фигурками поверх желтых пятен. Гордился, выставлял напоказ, издевался… Но лучше уж так, чем чистый пол, на который и смотреть-то страшно.       А потом вдруг город замедлился, заскрипел — и замер.       За спиной тренькнуло, зашуршало, застучало подошвами и каблуками. И тут же потянуло кисловатым и гаденьким. Обрушился смех, точь-в-точь галька о гальку, но слова растянулись пьяной бессмыслицей, обиженным шепотком.       Двери позвякивали, пытались закрыться, двое спорили. Руки в конец измяли пиджак. А затем город ожил и вновь полетел, то ли вверх, то ли вниз.       Наденьке бы понравилось. Она любила «Веселые горки» и шуструю «Орбиту» с красными поцарапанными сидушками. И беленькие самолеты с почти настоящими иллюминаторами. Самолеты летели по кругу, поднимались над землей на метр, не больше, и Наденька визжала, смеялась взахлеб, чтобы затем стрекотать, как высоко было и страшно.       А потом выросла и улетела. Через полмира. Через всю его жизнь.       Только и остались старые аттракционы, пустая пыльная квартира да бесконечные таблетки, беленькие, как те самолеты. А людей не осталось…       Лифт снова тренькнул, снова распахнул двери, как распахивают пасть. Двое не прекращали спорить, но вывалились из кабинки дружно и тут же сгинули.       А она стояла. Как статуя, как манекен. Лицо мутное, платье белое, фата. А за ее спиной гремел праздник, кто-то закричал «Горько», залихватски так, по-нашему. И она вдруг улыбнулась, закатила глаза, шагнула вперед, протянула руку. «Папа», — и снова стала его Наденькой, и впервые за двадцать лет он узнает ее лицо.