Весна скоро, мать
7 ноября 2020 г. в 23:17
Третий день льет без продыху. Вода стоит в канавах, размывает и без того непролазную колею. Старые гнилые кладки не помогают: ступишь неосторожно, соскользнешь — да по щиколотку в холодную липкую жижу. Та пахнёт болотом, прелой листвой, стойким грибным духом — все еще привычным, все еще родным. Повезет, так и забудешь на мгновение и про холод, и про страх.
Деваться-то все равно некуда — осень, дальше не лучше.
Ну ничего, ничего, недолго осталось. Где осень, там и зима, да и весна не за горами… Верить нужно, верить.
Старый дом за покосившимся забором, как и прочие дома в поселке, встречает темнотой. Скрипит дверь, тоненько, но приветливо, пропускает из сеней в единственную жилую. В ней натоплено, но душно и черно.
Вот теперь и разуться можно, скорей, скорей. Только бы не шуметь: мать, поди, уже спит, притомилась.
Но тихо, конечно, не получается: пол хрустит, сначала под тяжестью мокрых ботинок, затем колется — под босыми ступнями. Нос забит, но запах теплого примятого сена все равно кружит голову. Хорошо…
Дома всегда хорошо, стоял бы только тот дом, стоял бы подольше. И пахло бы в нем, как сейчас, сеном да остывающим лампадным маслом, хотя в «красном» углу ни лампад давно, ни икон.
Что того дома — десять шагов от стены до стены, но тем ценнее каждый. Три из них — до стола. Проходишь их не спеша, на ощупь, зарываешься озябшими пальцами в укрывшее земляной пол сено, радуешься спасительному теплу.
И снова скрип — лавка вздыхает, пыхтит, чуть заваливается вперед, но все же стоит, стоит крепко. Стол под ладонями шершавый, застелен чем-то накрахмаленным и хрустким, но запах тяжелый, застарелый. Мать, наверное, как обещала, вытащила из сундука лучшие своим запасы.
Широко разводишь руками, приглаживаешь пальцами невидимые бугорки и складки. Не боишься расплескать или столкнуть что-нибудь ненароком: стол пуст, на нем теперь редко что бывает.
И все же, по самому центру, что-то неразличимое в темноте тянет к себе, исходит теплом, не сильным уже, почти сошедшим на нет, но все же чувствуешь — или отчаянно хочешь чувствовать — как воздух над ним все еще плавится, как расходится он рябью.
Когда-то стояли по центру этого стола, накрытые полотенцем, караваи да буханки горячего свежего хлеба. Да хлеба того давно не видали, не то что не ели. А тот, что перепадает… Да разве ж то хлеб? Ни муки, ни закваски, жмых да опилки, крапива да прочий бурьян.
И все же пахнет, пахнет… Теплым, сытным. То ли трава, то ли цветы. Летом пахнет, лесом, лугом, распаренным на солнце.
Руки сами тянутся вперед, находят — щербатое, теплое, живое. Осторожно оглаживают неровные бока, впитывают, как впитывает промерзлая земля долгожданные солнечные лучи.
Забитый нос громко шмыгает, тянет воздух — и вот уже поет что-то внутри. Легко и радостно поет.
Тихий плеск. Еще один. Губы аккуратно находят шершавый, надколотый, похоже, ободок, складываются трубочкой, дуют — не кипяток, но так приятно оно, такое простое движение.
Вкус неразличим. И нет его, наверное, вовсе. Но аромат — есть он или только чудится — аромат становится все сильнее, все слаще, заполняет комнату, и та будто начинает светиться. Аромат смородиновых и земляничных листьев, липы и иван-чая, сморщенных ягод вишни и малины. А ведь малинник два года как выкорчевали, освобождая место под огород. И правда лучшие запасы. Спасибо, мать.
И крынка-то, небось, непростая, а та, что стояла прежде на вязаной салфетке в «красном» углу: глиняная, покрытая когда-то тоненько глазурью, что давно растрескалась да осыпалась трухой. Неказистая крынка, вся кривая-косая, но отчего-то дорогая материнскому сердцу.
Кто-то из детей слепил, что ли. Давно то было: только один теперь и остался…
Но полно, полно.
Да, хлеба, настоящего, пышного хлеба, с золотым боком, с хрустящей корочкой давно уже не видали. Но чай, чай — другое дело. Все эти травушки-муравушки, цветочки полевые, веточки — родная земля не подведет, подсобит.
Весна скоро, мать. А за весной и лето. Выдержим, мать, сдюжим, войне недолго осталось.