У реки не пахло рекой

      У входа в отделение пыльный фикус. Плитки на полу все, как одна, расколоты, стены заляпаны чем-то жирным. Зато без бахил ни шагу, да и халат с шапочкой советуют не забывать.       Говорить только в полшепота, чего уж там, лучше — молчать. Но тем громче пищат мониторы и аппараты искусственного дыхания.       Что в коридоре, что в палате воняет хлоркой, мочой и дешевым освежителем воздуха. Запах лекарств едва различим, его настойчиво перебивает другой: Лёня помнит, так пахло, когда они с братом заправляли засохшие фломастеры отцовским спиртом, который тот прятал под раковиной за мусорным ведром.       Матери мало-мальски тяжелое поднимать было нельзя, так что — в виде исключения — хотя бы эта священная мужская обязанность легла-таки на дряблые отцовские плечи. А тот и рад. Ведро в руку, литрушка спирта за пазуху — хорошо-о-о!       Ни отца, ни матери давно уже нет. Да и от Герки мало что осталось. Лежит теперь под тонкой простынкой на проссатом матрасе, изо рта трубка, да и не только изо рта…       Да и какой там Герка? Был да кончился. Кожа да кости, почернел, иссох.       А ведь красавец был, каких поискать. Высокий, статный, чуб белобрысый да густые ресницы. На всех фотографиях будто кинозвезда на обложке. Соседская бабка все смотрела, вздыхала, вспоминала не вернувшегося с войны мужа да причитала тихонечко: «Породист гад! А я уж думала, таких теперь не делают».       Сохранилась у Лёни одна такая фотография: два брата, да одно лицо. Вот только Лёню камера не любила, соседская бабка при встречи не спешила украдкой утереть слезу, да и Юлька на выпускном единственный белый танец подарила, конечно, другому брату.       На камеру и бабку, положим, плевать, а вот Юльку упускать было жалко. Целый год за ней ухаживал, домашние задания списывать давал, исправно провожал до дома. А эта зараза подарила Герке не только танец, но и долгие полчаса в темной каморке рядом с кабинетом труда. Герка потом только улыбался, деталей рассказывать не спешил, да и забыл ее быстро — после выпускного таких юлек у него было не счесть.       Герка смеялся, путая их имена, да цитировал Высоцкого: «Альпинистка моя, скалолазка моя». Всех своих девиц тащил в горы, проверял, так сказать, на прочность. Пел им песни, брымчал на гитаре — все как положено. Еще рисовать любил, если не с гитарой, так с карандашами не расставался.       Бесконечные его девицы на фоне гор теперь покоились на дне картонной коробки вместе со старыми кассетами и прочей дребеденью. «Машина времени», «Наутилиус», «Солнышко, мать твою, лесное».       Когда Герка попал в больницу и перестал платить за квартиру, Лёне пришлось забрать его барахло к себе. Будто у самого, в однокомнатной-то хрущевке, было лишнее место.        «Встану на ноги, заберу», — беззаботно смеялся брат, а сам и до туалета без помощи доковылять бы не смог. И все-таки ковылял, медленно, шажок за шажком.        «Машину продать надо, — все-таки же со смешком рассуждал на обратном пути. — Деньги Ларе и Светке поровну отдашь, иначе подерутся».       Это бабы его бывшие, у каждой по ребенку, может от Герки, а может и нет.        «Кредит с тех денег погасить все равно не хватит, но я с ним потом, потом разберусь… А деньги девкам отдай, им надо».       Ни с чем он уже не разберется. Лёня тот кредит давно погасил, свою машину продал и погасил. Негоже с долгами на тот свет.       Бывшая жена Лёни думала, правда, иначе и, как узнала про машину, орала точно потерпевшая. Хотя при разводе ни на что не претендовала. Зато потом начала ныть и канючить, а чего ей надо, хрен разберешь. Только нудит да нудит.       С Лёней было все проще: пусть бы его оставили наконец в покое. Пора бы уже. Четвертый десяток пошел, сил угрохано немерено, перспектив и надежд осталось прямо пропорционально. Жил себе, жил, а похвалиться-то и нечем. Горных вершин не покорял, красоток тоже. Даже лекарство от рака, и то не изобрел. Разве что научился сносно разбираться в моторах — вот и все, в чем свезло.       Бывшая, Вера, тоже поначалу казалась удачей. Не красотка, конечно, но в ЗАГС с такой пойти да друзьям показаться не стыдно, почетно даже.       Вот только с Верой не забалуешь. Вера любит порядок и контроль. У Веры жизнь по расписанию и будильнику, а еще меню на каждый день, домашний бюджет да все чеки, все квитки по папочкам. Карточек всяких не кошелек даже, целая визитница: «Лента», «Пятерочка», «Закрома». В первых числах месяца скидки на макароны и консервы, пятнадцатого — на бытовую химию, с двадцать третьего до двадцать восьмого — на носки, «третья пара в подарок». Все четко. Никаких сбоев. А еще не забыть подать показания счетчиков да вовремя оплатить коммуналку.       Два года прожили и разбежались. Лёня разве что не крестился, когда закрывал за Верой дверь («я сама» и хвать чемоданы).       А потом появилась Василиска. Откуда взялась, сам не понял. В парке встретились, она собак там чьих-то выгуливала. Слово за слово — дернул же черт!       Василиска — другая. Она, кажется, даже не в курсе, что за коммуналку надо платить и вряд ли правильно снимет показания счетчиков. Зато купаться голой в святом источнике да сырую еще картошку из углей таскать и перекидывать потом из ладошки в ладошку — запросто. И все концерты у нее какие-то, перформансы, йога, чтоб ее.       Все не угомонится. То волосы покрасила в синий, то притащила в Лёнину квартиру старую плешивую собаку. Ноги перебитые, жрать не жрет, только воет по ночам. На передержку, как же! Кто такую образину возьмет? Бедолага, выставишь за дверь, подохнет под забором. Не выставишь, как пить дать отравят соседи, если продолжит выть.       Герке бы Василиска понравилась. Уж она бы точно изобрела лекарство от рака — вот только школу бросила рано, умчалась в столицу автостопом, а так, конечно, сдюжила бы на раз-два.       Да, Герка такую б не упустил. Впереди него перла бы к перевалу, без жалоб тащила бы и тяжелый рюкзак, и спальник, гремела бы котелком, чтобы потом хлебать разведенную в кипятке тушенку. Песни б пела у костра, голос у нее что надо. И хохотала бы, хохотала. Так, как только она и умеет, громко, взахлеб. И смех этот идет под конец уже носом, а она фыркает и смеется.       Дрянь!       Порой Леня ненавидел ее смех с лютой, всепоглощающей злобой. Какого хрена?! Смеется себе, заливается. Весело ей, сука! Пока кто-то заживо гниет на больничной койке, ходит под себя, смердит так, будто нянечкам не суют в карманы мятые купюры. «Уследим мы за пареньком вашим, уследим».       И этот тоже смеется, гад! Пока может еще дышать, пока хватает сил открывать глаза, шамкать беззубым почти ртом.       Смеется…       Смеялся.       Теперь во рту трубка, веки заклеены пластырем.       И все же весело им, этим двум паршивцам. Ржут, заливаются на пару. Хотя ни разу-то не встречались. Весело им… Лёня чувствует это, знает.       И кажется, только ему одному хочется удавиться.