***
«Они упрекали меня. Говорили, что я теряю контроль, что не отдаю себе отчёта в собственных действиях. Но я знаю, что они неправы, они просто не пытаются понять меня. Я так зол, так зол… Эта безумная ярость гложет меня изнутри, не утихая, и мне так хочется утолить её… Выместить всю боль, ответить за все страдания, заставить испытать всё то, что испытал я. Это будет справедливо! Почему во всём мире только я один должен страдать?.. Почему я не могу стереть из памяти эти лицемерные глаза, которые надеялся никогда больше не увидеть в своей жизни?!» Безудержно дёрнувшись всем вытянутым в струнку телом, Игорь резко разомкнул плотно смеженные веки, будто бы очнулся от какого-то кошмарного сна, и часто-часто заморгал, силясь вернуть предательски плавающему взгляду былую зоркую ясность, прежде чем кто-либо успеет воспользоваться его кратковременной слабостью. Но кем был этот кто-то? Какую скрытую угрозу он продолжал исступлённо пригревать возле себя, какого внезапного нападения страшился, находясь в полной безопасности? Прежде рассеянные по очертаниям, нечёткие предметы весьма скромного, но обставленного с особым утончённым вкусом интерьера постепенно обретали присущую им незыблемую яркость, вскоре просторная, невероятно тихая комната перестала гулко сотрясаться перед объятыми режущей болью уставшими глазами, и медленно восстанавливающийся изнурённый взор Игоря намертво упёрся в высокий, отделанный желтоватым кафелем потолок, с которого на него равнодушно взирали аккуратные блеклые светильники, намеренно выключенные, чтобы создать в полупустом помещении расслабляющий полумрак. Памятуя о недавно допущенных досадных ошибках, что неоднократно вместо желанного облегчения приносили ему лишь тошнотворное недомогание, Игорь остался неподвижно лежать на уютной, невероятно мягкой софе, словно идеально подобранной под его высокую фигуру, и просто бесцельно вперился в совершенно скучный, навевающий некую тоску потолок немигающим взглядом, напряжённо прислушиваясь к тому, как дрожит на его пересохших губах новый прерывистый вздох, в бешеном темпе вздёргивая вверх широкую грудь, как пугливый шум его собственного сбитого дыхания бесцеремонно кромсает естественную безмятежность этого овеянного истинным умиротворением места, нарушая устоявшуюся внутри тишину, как разгорячённая кровь в его жилах неистово хлещет в напоённом неусидчивой энергией теле, никак не сочетаясь с внезапно нахлынувшей на него головокружительной слабостью. Откуда в нём такая неуёмная двойственность? И чего он всё-таки хочет: наброситься на кого-нибудь с кулаками, давая выход нестерпимой горячности, или просто распластаться на этой софе и забыться уморительным сном? Или всё и сразу? — Как Ваше самочувствие? Вполне ожидаемый и всё равно непредвиденный участливый вопрос донёсся до расстроенного слуха Игоря точно издалека, глухо разбиваясь о незримую стеклянную стену, и, собрав внутри себя всё оставшееся самообладание, он вымученно приподнялся, не торопясь, однако, принимать сидячее положение. Знакомая, немаленькая по площади комната, заставленная старинной деревянной мебелью и длинными стеллажами, внушила её очередному посетителю некое ублажающее спокойствие, но доля умело скрытого негодования садняще царапала его грудь изнутри, стоило ему наткнуться на неоспоримое осознание, что он снова по глупости повёлся на этот дурацкий гипноз, заставляющий его признаваться в чём-то сугубо сокровенном против его собственной воли. После нескольких таких сеансов, когда Игорю приходилось подвергаться чужому воздействию на его беспомощный разум извне, майор успел немного привыкнуть к пагубным последствиям этого необъяснимого влияния, с каждым днём накатывающее на него непреодолимое истощение становилось всё сговорчивее и терпимее, почти не мучая его, но сегодня отчего-то всепоглощающая разбитость ощущалась особенно остро, почти как в первый раз. Да и знакомый, приятный в своей покладистой и рассудительной манере густой голос теперь прозвучал несколько озабоченно, чуть ли не разочарованно… Или ему это только показалось? Так или иначе, Игорь покорно мирился с такими мерами: хотя подобная радикальная тактика по-прежнему внушала ему неприемлемое отторжение, он не сопротивлялся, поскольку действительно ощущал, что потом ему становится лучше, а прижимающая в земле подлая тяжесть тает в воздухе, словно развеянная по ветру пыль, возвращая ему утраченную свободу. Вот и сейчас, Игорь был уверен, нужно просто чуть-чуть подождать, погрузиться всем своим существом в недра собственного тела, сосредоточиться на том, что происходит с ним… И почему происходит. Сердце его гулко трепетало: от растерянности, страха или тревоги? О чём таком будоражащем он мог подумать, что ему вдруг стало так не по себе? Пугало даже не то, что он мог, сам того не ведая, выдать вслух какие-то заветные мысли, которые не подлежали никакой огласке. Больше всего Игоря насторожило то, что он совсем не помнил ни одной из них. — Игорь? — снова осторожно окликнул его тот самый глубокий голос, оттенённый неподдельным беспокойством, и на этот раз его звучание приобрело больше отчётливости и осязаемости. — Всё хорошо? Кивните, если Вы меня слышите. Так оторопело, словно для этого требовалось приложить огромное количество неимоверных усилий, Игорь неприметным движением качнул головой, с небывалым наслаждением ощущая, как минувшее измождение понемногу отступает, возвращая ему ясность сознания, и затем так же взвешенно повернулся, изгибая неподатливую шею. Сбоку от него, устроившись в мягком кресле с тёмно-серой обивкой, невозмутимо восседал зрелый мужчина с редкой бородой и изящно уложенными гладкими каштановыми волосами, на его крупном носу с широкими ноздрями и ярко выраженной горбинкой покоились круглые очки, сквозь идеально чистые стёкла которых непринуждённо-внимательно глядели спокойные карие глаза, приютившие в себе вежливую проницательность и бездонную мудрость. От одного лишь их чуткого взгляда нагнетающие противоречия внутри Игоря заметно улеглись, позволив ему снова свободно дышать, невидимые когти, сомкнутые на его передавленном горле, разжались, так что он получил возможность говорить, и ещё несколько мгновений он продолжал погружаться на томное дно представших перед ним безмятежных глаз, насыщаясь неприкосновенным умиротворением. Подняв скрытые длинными рукавами белого халата руки на уровень губ и скрестив между собой тонкие пальцы, наклонившийся вперёд мужчина со странной задумчивостью наблюдал за своим посетителем и выдержал довольно приличную паузу, прежде чем заговорить снова. — Это очень необычно, — наконец пробормотал он, будто обращаясь к самому себе, и чуть прищурился, отчего его избороздённое глубокими морщинами лицо исказилось лёгким недоумением. — Вы явно что-то почувствовали, вот только… Не ответили ни на один из моих вопросов. Вы словно сдерживали себя. — Простите, доктор Рубинштейн, — поверхностно выдохнул Игорь, с невиданным облегчением сбрасывая с тела неугодную тяжесть, и наконец смог сесть, не торопясь спускать ноги с софы. — Похоже, я не в настроении. Столько мыслей в голове… — Конечно, я понимаю, — поспешно согласился Вениамин Рубинштейн, не предприняв никакой попытки надавить на пациента, и лицо его снова разгладилось, осветившись прежним беспристрастным выражением. — Вы теперь снова работаете в полиции, у Вас много дел, особенно сейчас, когда в городе творится полный беспредел. И всё же, я настоятельно рекомендую Вам не забывать об отдыхе. Потребуется ещё какое-то время, прежде чем Вы оправитесь после последних событий. Вам лучше поберечь себя. — Я постараюсь, доктор, — устало выдавил Игорь, в самом деле почувствовав себя ужасно измотанным и выжитым до последних жизненных соков. Неужели это недавнее потрясение от встречи с восставшим из мёртвых Разумовским настолько подкосило его? Раздражённо встряхнувшись, он поспешил прогнать прочь противные ему воспоминания о том, как навещал своего заклятого врага в камере, причём весьма безрезультатно, и лишь напрасно потратил своё время, которое мог бы уделить разоблачению хозяйничающего в городе преступника. — Если пожелаете, мы можем на сегодня закончить, — мягко произнёс тонко чувствующий малейшие изменения в состоянии своих пациентов Рубинштейн, отклоняясь на спинку кресла, и чуть нагнул голову к плечу, изучая посетителя доверительным взглядом. Упрямо избегая даже мельком смотреть на терпеливо ждущего его ответа доктора, Игорь старательно отвернулся, пряча от его неусыпного внимания собственный неопределённый взор, и всерьёз задумался над этим предложением, только бы не возвращаться мыслями к необъяснимой ситуации с выжившим заклятым врагом, который, как назло, всё навязчивее всплывал в его памяти, словно давно забытый кошмар. Точно в зеркале, в запутанном сознании отражалось осунувшееся, изрытое кровоточащими ссадинами пепельно-бледное лицо обманувшего смерть беглеца, неистовым пожаром пылали его неряшливые рыжие волосы, из-под безвольных прядей мрачно и безучастно смотрели остывшие синие глаза, невыносимо знакомые и нестерпимо несчастные, принадлежащие тому обречённому молодому человеку, которого безвозвратно подчинило себе коварное, неизлечимое расстройство. С болезненно исхудавшим телом, с огромной, чудом затянувшейся рваной раной на впалой груди, побитый жизнью и измученный вынужденными скитаниями Разумовский выглядел неимоверно слабым и беспомощным, а ещё подавленным и разбитым, но даже его плачевное состояние не могло заглушить снедающую Игоря праведную ярость: этот двуличный притворщик, этот высокомерный позёр по такой счастливой случайности оказался у него в руках, а значит, пришло время ему сполна ответить за все свои преступления, за каждую отнятую по его вине жизнь! Зловещая загадка его таинственного спасения так и оставалась неразгаданной, впрочем, как и его истинные намерения, с которыми он вновь прибыл в Петербург, якобы чтобы добровольно сдаться, но славящийся своей неподкупной недоверчивостью Игорь разглядел в этом опрометчивом поступке лишь неопровержимое подтверждение его самым затаённым подозрениям: помимо лисьего коварства и ненасытной жестокости, природа наделила Разумовского невероятно пытливым умом, достаточно извращённым и хитрым, чтобы создать какой-нибудь мощный вирус, ставший причиной всеобщей блокировки городской сети. Нелепые оправдания заключённого Игорь отметал тут же, особо не прислушиваясь к ним: в чём бы ни пытался убедить его этот подлец, верить ему он не собирался. Пусть однозначную вину Разумовского майору ещё предстояло доказать, в его глазах она уже обрела неоспоримость и очевидность, так же, как и негласная условность, заключённая между ним, Димой и Сашей, о том, что до поры до времени известие о возвращении самого опасного преступника Санкт-Петербурга должно остаться в неприкосновенной тайне. Осенённый внезапной любопытной мыслью, Игорь вскинул посветлевший взгляд на сидящего перед ним Рубинштейна, всё такого же невозмутимого и молчаливого, и с невиданным упорством уставился прямо в его бесстрастные глаза, точно стремясь найти что-то в их неизведанных глубинах. — Вижу, у Вас всё-таки есть ко мне вопросы, — в очередной раз поразив майора своей проницательностью, заметил доктор, и не сумевший сдержать всплеск секундного замешательства Игорь слишком поздно сообразил, что опрометчиво выдал все свои намерения одним лишь чересчур настойчивым взглядом. — Расскажите мне о нём, — еле выдавливая из себя дотошно смакованные слова, глухо попросил Игорь, и, заподозрив толику невинного непонимания на расслабленном лице Рубинштейна, через силу добавил: — О Сергее Разумовском. — Позвольте полюбопытствовать, чем вызван Ваш интерес к его противоречивой персоне? — снова подавшись вперёд, медленно проговорил доктор, чуть прищурившись, но во взоре его сквозила лишь вежливая заинтересованность, какая всегда возникает в чертах врачей, предвкушающих подробный рассказ пациента о своих проблемах. — Он помог мне одолеть Призрака, — чувствуя, как с каждой фразой в горле у него щетинятся острые колючки, прохрипел майор, и в груди у него возмущённо взвилась жестоко подавленная совесть, когда он заставил себя произнести эту сомнительную полуправду. — Многие считают, что он умер, как герой. Однако… Всё это была его вина. Он просто хотел отомстить мне, поэтому учинил очередное смертоубийство… — Он учинил? — с особым акцентом на первом слове уточнил Рубинштейн, вкрадчиво перебив пациента, и выразительно сверкнул окутанными загадочной пеленой глазами, проникаясь всё большей вовлечённостью к этой беседе. — Или нечто, живущее внутри него? — Вы правы, он был не в себе, — неохотно признался Игорь, немного досадуя на изворотливость доктора, и тут же свирепо дёрнул головой, испустив озлобленный вздох. — Но это его не оправдывает! Я доверился ему по собственной глупости и едва не поплатился за это жизнью! Как вообще можно верить такому человеку?! Показалось ему, или в потемневших глазах всевидящего доктора в самом деле промелькнула щемящая печаль? Загнанно дыша после своей пламенной речи, Игорь в ломком трепете ожидал его рассудительного ответа, однако о чём-то задумавшийся врач явно с ним не торопился: тяжело вздохнув, он провёл широкими ладонями по своему зрелому лицу, вдруг почудившемуся майору невероятно уставшим, задел длинными пальцами прикрытые веки глаз за стёклами своих очков и затем вдруг потянулся к своему халату, совершая каждое движение медленно и осознанно. Не двигаясь с места, Игорь настороженно наблюдал за ним, не смея проронить ни слова, а Рубинштейн тем временем запустил одну руку в карман рабочего одеяния и спустя мгновение выудил оттуда маленькую белую баночку, самую обычную и ничем не примечательную. На ней не было ни этикетки, ни какого-либо другого опознавательного знака, но испытавший лёгкое удивление Гром безошибочно узнал в ней лекарство Разумовского — ярко-красные капсулы, замаскированные в невзрачной упаковке. — Сергей Разумовский был необычным пациентом, — после нескольких утомительно долгих минут заговорил доктор, неспешно и размеренно, словно рассказывал какую-то волшебную историю, равнодушно теребя в пальцах заветную баночку, к которой отныне было приковано всё бдительное внимание навострившего слух майора. Она оказалась не пуста: целительное содержимое с рокотливым шуршанием перекатывалось по пластиковым стенкам, создавая приятное постукивание. — Я рассказывал Вам про его недуг, который принёс ему немало страданий в прошлом и стал причиной его бесславного падения. Сергей боялся своей второй личности, безумно боялся, хотя никогда не признавался мне в этом. И чем больше он боялся, тем сильнее она становилась. Возможно, Вы правы, утверждая, что врождённое расстройство не оправдывает его ужасных поступков, однако, поверьте мне, если бы не этот неизлечимый недуг, Сергей мог бы стать совсем другим человеком, чем-то похожим на Вас. — Между нами нет ничего общего! — немедленно ощетинился Игорь, возмущённо вскинув голову, и смерил доктора грозным взглядом, от которого тот, впрочем, ни разу не дрогнул. — Вот тут Вы глубоко заблуждаетесь, Игорь, — мягко возразил Рубинштейн, не забыв проявить заботливую настойчивость, и со всей проникновенностью заглянул ему прямо в глаза, сжав в пальцах баночку с таблетками. — Подобные поспешные суждения говорят о том, что Вы совсем его не знаете. Сергей — борец за справедливость, одержимый желанием спасать всех, кто нуждается в помощи, а его главная цель — сделать этот мир лучше, изменить его. Под влиянием второй личности все эти благие намерения обрастали непомерной жестокостью и жаждой крови, и, как следствие, толкали его на совершение преступлений. Наш Сергей — вылитый Раскольников из небезызвестного романа Достоевского, с той лишь разницей, что его психика гораздо сложнее и запутаннее. Она была поломана, Игорь, и с этим, увы, ничего нельзя было поделать. Неистовое желание запротестовать понемногу улеглось в мятежной душе Игоря, уступив место непрошеному отчаянию, какая-то неведомая тоска затеплилась в его усмирённом сердце, но на этот раз он не стал её искоренять: к чему лукавить, он действительно сожалел о несчастной судьбе Разумовского, у которого могло бы быть блестящее будущее, ему действительно хотелось верить в его светлую натуру так же беззаветно и неотчуждаемо, как добродушный доктор Рубинштейн. Но разве можно вот так просто забыть все эти невинные жертвы, ужасные погромы, этот исступлённый страх, порождающий беззаконие и хаос? Разве можно смотреть на разорванного надвое человека и видеть только одну его половину, игнорируя при этом другую? Не зная, что ответить на утверждения доктора, Игорь в беспомощном молчании поднял на него смешанный взгляд и заворожённо проследил за тем, как глубоко опечаленный врач опустил на стоящий между ними круглый стеклянный столик баночку с чудодейственным лекарством, словно предоставляя майору возможность во всех подробностях изучить её. Голова доктора вдруг скорбно поникла, морщинистое лицо накрыла беспросветная тень горестного сожаления, разом состарив его на несколько лет и лишив последний жизненных сил. — Я пытался помочь ему, — надтреснутым голосом прошептал Рубинштейн, не спуская остекленевшего взгляда с сокровенной баночки, и назойливые блики, отразившиеся от его очков, на миг создали обманчивое впечатление, будто на глазах его замерцали горькие слёзы. Никогда ещё Игорю не доводилось видеть его таким подавленным и удручённым, так что ему стало неловко, когда он осознал, что доктор доверяет ему настолько, что не стыдится показывать ему свою слабость. — Я почти поверил, что это возможно, но… Я не смог. Сергей продолжал страдать, а я не сделал ничего, чтобы облегчить его страдания. А теперь… Его больше нет. Надеюсь, хотя бы смерть принесла ему желанный покой. — Не сомневайтесь, док, — набравшись достаточно смелости, снова немного слукавил Игорь, хотя и не подал виду своим участливо приглушённым голосом, и тут же в голове у него мелькнуло утешающее осознание, что ещё день назад он по-прежнему верил в это. — Он умер счастливым и… свободным. «По крайней мере, я так думал». Коротко бросив на пациента всё тот же опустошённый взгляд, Рубинштейн внезапно резко поднялся с кресла, всколыхнув воздух краями своего халата, и немного шаткой поступью вернулся к рабочему столу, заваленному различными бумагами, документами и папками, возле которого в изнеможении опёрся на его края руками, с тихим вздохом навалившись на него и сгорбив плечи. Восприняв это, как недвусмысленный знак, что ему пора уходить, Игорь бесшумно поднялся с софы, кое-как установившись на ослабевших ногах, и тихо, опасаясь зря тревожить погружённого в свою личную печаль доктора, приблизился к нему сзади, лаская его ссутуленную спину сочувствующим взглядом. — Спасибо, что уделили мне время, док, — сипло произнёс майор, заставив ничего не подозревающего Рубинштейна мелко вздрогнуть, и в привычном прощальном жесте протянул ему руку. — Я ценю Вашу откровенность. — И Вам спасибо, Игорь, — столь же надломленно отозвался врач, резко обернувшись на уходящего пациента, и без намёка на какую-либо безучастную небрежность пожал его раскрытую ладонь, разве что его рукопожатие, раньше такое обнадёживающее и крепкое, показалось Игорю неестественно слабым и вымученным. — Как решите прийти, уведомите меня. До встречи. — До свидания, доктор. Поспешив оставить опечаленного Рубинштейна наедине с его горестными раздумьями, подгоняемый зудящей неловкостью майор несколько торопливо двинулся к двери и с тактичной аккуратностью исчез за ней без единого звука, не пожелав в последний раз обернуться. Навстречу ему по белому узкому коридору, настукивая изящными каблуками суетливую дробь, шла Софа, молодая ассистентка доктора, стройная девушка с короткими рыжими волосами в ослепительно-белом халате, но на её вежливое приветствие Игорь ответил невнятным, угрюмым бормотанием, даже не посмотрев в её сторону. Когда они разминулись, он позволил себе перевести дух, но всё равно не сбавил суетливого темпа, а, наоборот, только ускорился, подсознательно жаждая услышать брошенный ему в спину негодующе-растерянный крик или, хуже того, сигнал тревоги, призванный поднять на уши всю никудышную охрану лечебницы. Но ничего такого так и не произошло, пока Игорь, словно проникший в чужое жилище заправский вор, опрометью мчался по коридорам к заветному выходу, провожаемый недоумёнными взглядами других врачей и пациентов, и в кармане его брюк приятной тяжестью покоилась пластмассовая баночка, тихонько позвякивая красными таблетками. «Простите, док. Мне они теперь будут нужнее».***
Густой полумрак разбавляло тусклое, чуть голубоватое свечение, излучаемое несколькими маленькими круглыми лампами, вкручёнными в высокий белый потолок, и оттого вокруг блуждали бестелесные серебристые тени, что зловеще ютились среди гладких, тёмных стен, пристально наблюдая за одинокими посетителями, весьма бесцеремонно нарушающими окружающую их всеобщую пустоту. Мрачная атмосфера чего-то мистического и таинственного сковывала заворожённое и немного растерянное существо, стискивала грудь ледяным предчувствием некоего загадочного происшествия, да и в целом находиться в этом удручающе опустошённом, безлюдном помещении становилось всё более невыносимо и тяжело с каждой минутой. Сложив руки на груди, порядком уставшая после долгого рабочего дня Саша взвинченно расхаживала туда-сюда по белой плитке, скрипя и постукивая кроссовками и уставившись в пол мрачным взглядом, и весь её растормошенный, немало замученный вид чуть ли не кричал о том, что её притащили сюда против её воли, но отказать она просто не смогла — только не своей матери. Саша никогда не отказывала ей, ведь она единственная теперь находилась рядом, лишь от неё одной исходила безвозмездная поддержка, и молодая полицейская, считающая себя порядочной дочерью, действительно старалась поддерживать свою мать во всём, но именно этого она до сих пор не понимала. Казалось, сурового генерал-лейтенанта просто подменили: за стенами полицейского участка, где она слыла строгой, но справедливой начальницей и хладнокровным служителем порядка, не привыкшим отступать от собственных принципов, Мария Архипова вдруг становилась изнурённой, поникшей и удручённой, будто что-то нестерпимо важное терзало её, не давая покоя, а она угрюмо отмалчивалась, не желая признаваться в этом даже самой себе. Но, наметав в академии глаз на всякого рода мелочи, Саша прекрасно видела шаткое состояние матери, и именно в такое странное время, когда над Санкт-Петербургом снова нависла неведомая опасность, это пугало её больше всего, поскольку они, бесстрашные полицейские, не смели позволять себе падать духом и забывать о безопасности города в угоду своим личным печалям и проблемам. Уж её принципиальная, непреклонная мать должна это понимать! Ошеломляющая новость о возвращении Сергея Разумовского заметно выбила Архипову из колеи, однако, согласившись с предложением Игоря Грома никому пока не раскрывать эту зловещую тайну, она усилием воли настроилась вести себя как обычно, ничем не настораживая своих сотрудников, но это напускное бесстрастие далось ей очень тяжело: на протяжении всего дня нервы её были на пределе, а Саша терялась, что ей предпринять, чтобы подбодрить свою загнанную бесконечной работой мать. Сама она ещё только приходила в себя после роковой встречи с Разумовским и всё то время, что разъярённый майор Гром безжалостно распрашивал своего давнего врага, находилась будто в глухом тумане, избегая лишний раз встречаться с его пронзительно-синими глазами и вообще стараясь не смотреть на него, однако, когда вконец рассвирепевший Игорь позволил себе напасть на заключённого, её хвалёное самообладание дало глубокую трещину. Страх вперемешку с сочувствием и возмущением атаковал её из засады, она до сих пор не без жгучего стыда вспоминала свой жалобный крик и внутренне надеялась, что скоро её коллеги забудут об этом недоразумении, если вообще заметили его, увлечённые чудесным образом выжившим преступником. Ещё по пути в Санкт-Петербург, куда она вскоре переехала по просьбе матери, Саша слышала о недюжинной силе Игоря Грома и его весьма специфичных способах разбираться с нарушителями закона, но всё равно любопытство в ней перевесило предубеждения: ей вдруг нестерпимо сильно захотелось с ним познакомиться — с известным героем всего города, одержавшим победу над Чумным Доктором и хитрым Поизраком, дважды спасшим Петербург от опасности. И теперь, лично став свидетелем проявления его тайной натуры, Саша испытала одновременно пугливое благоговение и стойкое отторжение. Столь радикальные методы со стороны полицейского казались ей неправильными, чересчур жестокими и решительными, но диктовать такому опытному майору, как Игорь, свои принципы она никогда бы не осмелилась, поскольку не в её привычке было вмешиваться в чужие дела и мысли. То же самое она проявляла и по отношению к матери, но только на этот раз Архипова сама посчитала нужным посвятить дочь в свою маленькую тайну, поэтому теперь Саша находилась в персональном отделении больницы, которое сиротливо пустовало, под бдительным присмотром сурового мужчины в чёрном и узких солнцезащитных очках, и терпеливо дожидалась, когда начальница управления не решит, что пора уходить. Резко остановившись, Саша обернулась на мать, в упор посмотрев на неё требовательным взглядом. Стройная спина светловолосой женщины униженно сгорбилась, плечи тоскливо поникли, вся её замкнутая, неподвижная поза говорила о снедающей её глубокой печали, истоки которой были молодой полицейской неизвестны. Тихо вздохнув, она бесшумно приблизилась к Архиповой, поравнявшись с ней, и, проследив за её опустошённым взглядом, перевела задумчивые глаза на мерцающее прямо перед ними мутное стекло, за чьей неприступной стеной виднелась больничная койка, вся сплошь обставленная беспрерывно работающими аппаратами, поддерживающими тленную жизнь в скованном мертвенным оцепенением теле. На койке, окутанный многочисленными проводами, с плотно закрытыми глазами, лежал незнакомый Саше мужчина, и надёжно застеклённая палата препятствовала разглядеть его лицо и определить, какая у него наружность. Несмотря на это, она прекрасно знала его имя, знала, кто он такой и чем занимается, знала, что в последних событиях он сыграл далеко не последнюю роль и приложил немало сил к достижению победы над Призраком, из-за чего и очутился здесь прикованным к постели под неусыпным наблюдением чутких врачей, пока не дающих никаких обнадёживающих прогнозов. Равномерный писк ярко мерцающих аппаратов глухо раздавался сквозь толстые стены палаты, долетая до слуха Саши тоскливым эхом, и в приступе неосознанного сочувствия она покосилась на мать, ощущая, что с каждой потраченной минутой находиться здесь ей становилось всё труднее. Каково же тогда ей? — Зачем ты привела меня сюда? — вполголоса спросила Саша у Архиповой унылым тоном и снова взглянула на больного за стеклом персональной палаты, поджав губы. — Мне тяжело находится здесь одной, — так же тихо призналась начальница управления надтреснутым голосом, при звуке которого девушка болезненно поморщилась. — Но бросить его я не могу. Я подумала, что… Что с тобой мне будет легче справляться с этим. — Этот Хольт так же нечист на руку, как Олег Волков, — убеждённо заявила Саша, решительно сложив руки на груди, и переметнула на мать выразительный взгляд, приправленный еле сдерживаемой тревогой. — Вообрази, ему удалось сбежать из элитной городской тюрьмы и обезвредить всех охранников! А если учесть, что раньше они были в сговоре, не вижу причин доверять Хольту и вообще беспокоиться о его состоянии. — Я разделяю твои опасения, — покорно нагнув голову, тяжело вздохнула Архипова, и несколько прямых светлых прядей выбились из-за её уха, скрыв от внимательного взора дочери её огорчённое, измученное лицо. — Конечно, Август ван дер Хольт едва ли заслуживает моего доверия, но… Что-то тянет меня к нему. Почему-то мне не всё равно, что с ним будет… Странно, не правда ли? — Странно, что к моему отцу ты не проявляла такой же заботы, — внезапно с ожесточением процедила Саша, смерив мать потемневшим взглядом, и, как всегда, при воспоминании об отце сердце у неё горько защемило. Бесконтрольно вздрогнув всем телом, Архипова резко отвернулась, отчего девушка испытала слабый прилив злобного удовлетворения, и вся вдруг уничижительно съёжилась, поверхностно вздохнув. — Лучше подожди меня в машине, — упавшим голосом пролепетала она, с трудом подавляя отчётливо сквозившую в нём предательскую дрожь, и мгновенное изумление нахлынуло на Сашу, когда в этом приправленном безнадёжным сожалением голосе она распознала невыразимые слёзы. — Я скоро приду. Хочу побыть одна. «Ну и пожалуйста», — с неуверенной обидой подумала уязвлённая Саша, задержав на матери оскорблённый взгляд, и резко развернулась к ней спиной, твёрдым шагом направившись прочь, к заветному выходу. Любые упоминания об отце неизменно порождали между ними некое отчуждение, вынуждая отгораживаться друг от друга и замыкаться в себе, и пока что ни одной из них не удалось преодолеть этот раскол и поставить точку в этой болезненной теме. Стоит ли прощать матери её прошлые ошибки, Саша до сих пор не определилась, поэтому сочла за благо просто молча уйти, тем более, и дальше вникать в запутанные чувства Архиповой она совсем не хотела. У неё и без того имелись острые проблемы, требующие неотложного решения: поражающий побег Олега Волкова, таинственный преступник, терроризирующий отрезанный от внешнего мира город, загадочным образом выживший Сергей Разумовский… Чувствуя, что от усталости у неё подкашиваются ноги, Саша поплелась в глубь больничного коридора и мысленно уже пребывала в завтрашнем дне, полном новых неожиданностей и трудной работы.