Своя судьба

      Как же всё плохо на самом деле. По лицу Щелкунова можно понять, какие из наших песен по его мнению полная лажа. Он слушает музыку как критик. Андрей продолжает смотреть на нас, как художник. И даже больше. Как восторженный зритель. Я уверен, что если вывести его сейчас на коридор, то он по памяти набросает манеру игры каждого из нас. При этом вряд ли сможет примерно напеть хотя бы одну из десяти композиций. Он весь в созерцании. Слух не работает. И как его переключить?       И надо ли? Сейчас мы все на равных, у каждого своя фишка, никто ничего не оспаривает. А так ему опять достанется роль отстающего. Лучше бы он, и правда, учился на актёрском. Блин, но рассказчик должен общаться с залом, а не подправлять декорации. Что мне делать? Может, спросить совет у Шуры? Они вроде поладили. Ладно, начнём с очевидного. Показываю народу играть без меня и подхожу к нашему предполагаемому старосте, узнать его мнение о нас. Но он, опережая мой вопрос, заговаривает со мной сам.       — В ваших песнях не хватает смысла. Как и в таком сумасшедшем графике учёбы, работы и репетиций. Ещё пара месяцев и вам понадобится допинг. И это вы ещё нигде не выступаете. А смотритесь хорошо. Для конкурса «Студенческая весна». Туда вас запишу без проблем. Есть ещё что показать или я пойду?       Я бы поспорил со Щелкуновым. Если бы он не был прав. С чего-то нужно начинать. Но вот как исправить сами песни я не представляю. Это больше всего меня напрягает с нашего отчётного концерта. Фишки у нас нет.       — Есть совсем сырые. Мы их толком не обкатали.       — Тогда дальше без меня. Завтра подойду в то же время. Сойдёт?       Я киваю. И понимаю, что несмотря на то, что сама постановка вопроса меня коробит, я должен его задать.       — Он на сцене при тебе хоть раз был? Ну или рассказывал про выступления?       Я не ожидал другого ответа, и всё равно напрягаюсь ещё больше, когда Щелкунов без уточнений, о ком идёт речь, отрицательно мотает головой. И слазит с парты. Даже не глядя на Андрея, чувствую, что он тоже напрягся. Не мог же услышать. И я на него не смотрел. Чёрт, Шура ещё с Поручиком треплется. А его интуиция мне бы не помешала. И тогда я замечаю портфель в руках Щелкунова. Хоть очерёдность песен Андрею запишу. И где нужны его выходы.       — Есть тетрадка, которой не жалко?       Староста почти мгновенно выуживает потрёпанную общую тетрадь. И в этот момент музыка стихает.       — Я заберу один лист?       — Можешь избавить меня от всей тетради. Тем более она всё равно Князя.       — Это неправда, Жук. Просто ты мне её всегда отдаёшь.       — Тогда я её тебе дарю насовсем. Там только твои творения. Распоряжайся по своему усмотрению. До завтра, Андрей! Всем пока!       Щелкунов покидает кабинет. А я держу в руках тетрадь с какими-то произведениями Андрея. Но я не имею права заглянуть в неё сейчас. Как и снять теперь хоть один новый плакат, даже находящийся под угрозой, без разрешения Андрея. Пока ситуация патовая. В этот момент Щелкунов снова заходит в кабинет и со словами «и это тоже его» протягивает мне в придачу к тетради упаковку цветных карандашей. И уходит окончательно. А это мысль.       — Андрюха, мы опять сыграем всё сначала, а ты нарисуй, о чём песни.       — Они же почти все на иностранном.       В его глазах опять что-то близкое к страху. И наш выдуманный англо-саксонский для него пустой звук. Вот мы его нашли, он здесь. Ему всё нравится. Но легче не стало абсолютно. Он не просто отстаёт, он даже ещё не стартовал. Ему неизвестны азы, а за три секунды их не объяснишь. Да и, пожалуй, пяти его выходных не хватит. Тем более, что из них у меня три рабочих. Как он сможет нас догнать? И чем он сможет нам помочь? Неужели на этот раз мы ошиблись? То есть, я ошибся?       — Могу только мелодию изобразить.       — Ты знаешь ноты?       Может, всё не так критично. И музыкалку он хоть и в своём стиле, но посещал? С любого инструмента можно переучиться.       — Названия. Их все знают. И как их петь по порядку.       Ага, по порядку. Он не помнит даже слова «гамма». Мне хочется схватиться за голову. Тогда что ты, Андрюха, сможешь сделать? Вряд ли ты в курсе, что может быть и басовый ключ. Стараюсь скрыть своё расстройство, рассеянно кивая и возвращаясь ко всем. Но ведь аккорды-то ему можно показать? Яша в поезде играть научился. Уже не знаю. Может всё-таки, просто действительно выдать ему лист с нашими стихами и пусть читает. Народ из-за моего выражения лица практически бросает играть, но я показываю, что ноет спина. И не прошу их начать заново. Это бессмысленно. Тем более для дальнейших песен у нас даже рыбы нет. И надо сосредоточиться на их доработке. Времени нет ни на что. Почему мы не нашли его раньше? А если сейчас слишком поздно? Я вздрагиваю от Шуриного театрального мурлыканья возле моего уха.       — Гаврила, может крохотную каплю жёлтого всё-таки? А то как светофор для пешеходов получится. Следующая точно в цвет весенней травы.       — Да, Шур, извини. Ты прав, сделаем, как ты предлагаешь.       Я настолько ушёл в себя, что мелодия в итоге получилась одноцветной. Не знаю, что подумал бы о нас Щелкунов, потому что я в замешательстве сам. В этот момент Андрей спрыгивает с парты и отдаёт мне открытую тетрадь. Боюсь опустить глаза. Нам нужно то, что он дать сейчас не способен. И, вспоминая некоторых своих сокурсниц, уже не знаю, будет ли когда-нибудь. Но сейчас он практически не волнуется. Мне бы его уверенность в своих силах. Что там? Наши портреты? Пляшущие названия нот? Хотя я почему-то так устал, что меня не впечатлит даже вопиющая дичь. Слова о недостатке смысла продолжают колоть меня изнутри. Все с разных сторон заглядывают в тетрадь и молчат, продолжая смотреть туда не отрываясь. Машке для этого вообще приходится повиснуть на моём локте. Странно. Мы уже вроде все просекли его стиль. Что может так сильно поразить? И я, пока чужие макушки окончательно не заслонили мне нарисованное, смотрю на изображение мелодии сам.       Как будто снова раннее майское утро рядом с его деканатом. В тетради в виде отдельных набросков находится законченный сюжет. Готовая песня без слов. Он реально нарисовал нашу мелодию. Но даже не это радует меня больше всего. Мы обсудим изображение позднее. Он использовал только один карандаш. Красный.       — Да, я тоже теперь вижу, что какая-то лажа вышла. С жёлтым будет повеселее.       — А я бы наоборот потемнее добавил, а, Яша?       — Нет, Сань, так Мышь станет совсем незаметной, она и так не сильно выделяется.       Я собираюсь тоже вступить в обсуждение, но не успеваю ничего сказать, потому что Андрей внезапно забирает тетрадь. Ладно, продолжим. Я беру свою гитару. Но не вступаю вовремя, так как он подозрительно напряжённо смотрит на свой рисунок, захлопывает тетрадь и кладёт её на парту. Тем же маршрутом отправляется и упаковка карандашей. Сам он возвращается к кручению в пальцах медиатора. Теперь он не слышит нас по другой причине. Что происходит? С чего ему обижаться? Мы ведь ничего не сказали про его рисунок… Вот именно. А ведь на листке была едва заметная мышь. Чёртов внутренний сленг, чёртовы клички.       — Андрюха, какого цвета была эта песня?       — Я не знаю.       А я знаю, какой сейчас его голос. Бесцветный. Надо исправлять ситуацию.       — Про Поручика всё понятно. Шура — Балу или Старый под настроение. Машка — Маха или Мышь. Яша и Саня ещё не определились. Я Князь, ты Горшок.       Шура опять фыркает. Я понимаю, что сморозил чепуху. Но в этот момент Андрей невозмутимо говорит:       — Хорошо. Ты Князь, я Горшок.       И после паузы добавляет:       — Зелёного.       Я приношу из дома свою старую гитару. Сегодня мы договорились порепетировать вдвоём с Андреем. Но как назло наш хор тоже решили собрать разок на каникулах. Что может быть лучше «Евгения Онегина» в пятницу? Что угодно, честно говоря.       — А я могу с вами посидеть?       — Ты заснёшь от скуки.       — Мне не привыкать спать за партой.       — Только жуткие рожи не строй.       — Человек себя во сне не контролирует.       — Андрюха, если я заржу во время пения, то мне выделят самых бестолковых девиц на специальность.       — Хорошо, Миха. Я буду вести себя образцово.       Мне стоило догадаться по рисункам Князева, какие эталоны существуют в его голове. Концертмейстер вдохновенно рассказывает о дружбе Онегина и Ленского, Князев за её спиной изображает что-то больше похожее на помесь «Отелло» с «Преступлением и наказанием». Когда от сдерживаемого смеха стали краснеть даже убеждённые оплоты серьёзности, Андрей садится за парту, как примерный ученик с сосредоточенным лицом. В этот момент его и замечает наша преподаватель.       — Вот вы, молодой человек, нам сейчас и почитаете. Там отмечено.       И всучает ему открытый томик Пушкина. А и неплохо. Ну лучше, чем потом вообще без опыта на сцену выходить. Андрей честно начинает читать печальную сцену: -… «Звал друга Ленский на дуэль. Онегин с первого движенья, К послу такого порученья Оборотясь, без лишних слов Сказал:» Тебе восемнадцать только, Зачем же за криками «Горько!» С кокеткой связать пути, По сути живя взаперти. Стихи навсегда позабыв, Чтоб яблок белый налив С тёщей своей обсуждать. Не лучше ли подождать? Другие девицы созреют, Твоя же страсть подистлеет. И ты осознаешь трезво, В какой хомут двигался резво. Чувства её быстротечны. Жаждет хоть с первым встречным. Прыгнуть она под венец Ради красивых колец. На юных щеках румянец Готова и третий танец Со мною подряд танцевать. На тебя ей, Ленский, плевать. Жених, а уже с рогами… Ты хочешь, чтоб стали врагами? Мнимую честь защитить. Знай, я способен убить. Сойтись с утра на дуэли. Ради привычки, без цели. Увы, слишком метка рука. И оборвётся строка.       Я быстро спрыгиваю со сцены и утаскиваю своего поэта из общей аудитории. Вслед нам раздаются пару жидких аплодисментов от девиц всё-таки знакомых с русской классикой. Что тогда в твоей тетради, Князев? Похоже я всё-таки буду срывать все плакаты рядом с деканатами.