Р.О. и Р.О.

— Олларианский? — обреченно переспросил Дикон. — Значит… Оллары опять на троне? Ну да… ведь они… — А, не совсем: это скорее религиозное движение, олларианский — это от олларианства, не от Олларов. Ну, изначально-то религиозное, но они уже давно сформировали свою политическую программу, это одна из старейших партий, — начал объяснять Ричард и осекся, прежде чем успел выговорить: «Но Оллары и правда опять на троне, тут ты угадал». Не слишком ли он откровенничает, не выболтал ли каких-то секретов, которые их мир предпочел бы сохранить? Насколько подробно вообще можно рассказывать о будущем — сложный философский вопрос, на которые фантасты отвечали по-разному: кто-то грозил немедленными — или отложенными, по возвращении в родное время — карами незадачливому болтуну; кто-то считал, что знание о будущем ничего не изменит; кто-то — что, наоборот, изменит всё; а кто-то и вообще полагал, что реальность невозможно поменять задним числом, а каждый поступок гостя из будущего в прошлом просто образует еще одну новую бусину в Ожерелье. Раньше, читая очередной роман о петлях времени, Ричард склонялся к первому варианту и даже немного бывал разочарован, когда в финале оказывалось, что в будущем особенно ничего не переменилось, никаких ужасных последствий действия героя не повлекли; теперь же, примеряя ситуацию на себя, подозревал, что уже натворил дел по меньшей мере на изменение алфавита, а то и похлеще. С другой стороны… кто же знает. Но все-таки лучше, наверное, ничего конкретного не открывать — ничего, что могло бы затронуть самого собеседника, повлиять на его решения. Сложно: Ричард (как и все Окделлы!) совершенно не умел ни притворяться, ни врать, так что придется, пожалуй, честно объяснить, что он вынужден молчать. — Понимаешь, это непросто, — заново начал он, но Дикон его перебил: расфокусированным взглядом провел из угла в угол — от стены до ширмы из простыней, — потеребил рукав Ричардовой рубахи (рубаху, взамен футболки, от щедрот выдала ему хозяйка из своих запасов) и пробормотал: — А ты… рабочий люд… Понятно, ты же лесник… говорила… старуха… Он прикрыл глаза, попробовал повернуться, сменить позу, приподнял и тут же уронил локоть: непонятно, услышал ли Ричарда вообще, а если услышал, что воспринял из объяснений — опять ускользал в забытье, сползал, может быть, в лихорадочный бред. Если Ричард правильно прочел язык тела, то удивительно, что сквозь пелену боли, сквозь туман в голове тот вообще сумел осознать слова о будущем, выделить для себя главное, сочинить вопросы и дождаться ответов: Ричарда в его положении совсем не волновали такие высокие материи. И не признается ведь, что ему больно: сам Ричард ни за что не признался бы — хотя и не бывал никогда, если честно, в его шкуре, никогда не оставался с болью один на один: всегда наготове для него были уколы, капельницы, потом таблетки; последний раз поначалу трубочка с лекарством вообще тянулась прямо к его боку, под ребра, и, покрутив колесико, можно было, не беспокоя врачей, унять приступ самому. — Слушай, — предложил Ричард, — давай я более подробно тебе расскажу позже, а пока… Смотри, у нас, конечно, закончилось то лекарство от боли, а Бесс собиралась сварить тебе новую порцию сонного отвара только с утра, прежде чем уйдет, — правда, ты от него опять будешь весь день спать, — так вот, лекарства у нас пока нет, но я могу подержать тебя за руку, если хочешь. — Не нужно… я справлюсь, — пробурчал тот, но руку все же не убрал, оставил так, чтобы Ричард мог ее взять. — Поговорим, когда все проснутся, — пообещал Ричард. Это обещание ему сдержать не удалось: наутро у Дикона опять поднялась температура, и знахарка, списав ее на то, что «всю ночь языком молол с братом, улеглась — шу-шу-шу, поднимаюсь — шу-шу-шу», и не преминув упрекнуть Ричарда: «а ты-то куда смотрел, поберег бы грудь-то у брата, соображение надо иметь, два балабола», — вообще запретила на целую неделю больному разговаривать, а остальным — тревожить его досужей болтовней, так что, сама того не подозревая, подарила Ричарду шесть дней форы. Все это время, особенно пока он был предоставлен сам себе: возвращался ли в деревню, проводив старуху до дома, добывал ли очередных «зайчиков» и «птичек» (этак и заделается скоро заправским охотником), чинил ли пресловутый забор, тачку, ко́злы, крышу курятника (хозяйка решила нагрузить его всей накопившейся «мужской» работой), он все размышлял: о чем можно и нельзя рассказывать. Допустим, можно — о далеком будущем, которое никак не соприкасается с текущим; о том, что никак не зависит от конкретного человека; о том, что никак не сможет изменить этот самый герцог Окделл; нельзя, наверное, — о событиях, которые касаются того непосредственно, о том, что может подтолкнуть его к каким-то поступкам, заставить что-то совершить или, наоборот, удержать от действий; нельзя и о ближайшем будущем (еще бы Ричард помнил его не так смутно) — чтобы тот не был заранее предупрежден… Или же нет смысла уже скрываться, уже что-то неизбежно поменялось? Или события предопределены наперед, и, что бы Ричард ни сказал, что бы ни сделал в прошлом, это уложится в канву будущего, встроится в ход времени так, чтобы все осталось на прежних местах? Или то, что Ричард — все Ричардовы современники, все архивы, все исторические разыскания — знал об истории, уже учитывало его, Ричарда, появление в прошлом? Реальность не поменяется, потому что он изначально был здесь? На этом Ричард чувствовал, что снова путается, бросал забираться в дебри и принимал, что постарается выдержать принцип: не рассказывать о ближайшем; не рассказывать о том, что затрагивает собеседника. Мысли эти влекли за собой еще череду вопросов: для чего он вообще оказался здесь; случайность ли это или чей-то умысел; игра вероятностей или замысел мироздания? И если не случайность, если все было кем-то или чем-то задумано, то что именно он должен выполнить; есть ли у него, возложена ли на него — высокое слово из приключенческих фильмов старой школы — особая миссия? Просто не дать умереть Повелителю Скал? И если он уже спас того, не значит ли это, что пора вернуться? Он думал даже, улучив день посвободнее, сходить к оврагу, спуститься вниз, вылезти наверх и проверить, не окажется ли снова в своем времени, — но камни пока молчали, не направляли его, не указывали путь (вообще не указывали ни на что, только ровно гудели на задворках его сознания: ровно, мирно, довольно), и он решил, что подождет пока проверять — не хотелось тратить целый день на бесполезный марш-бросок по лесу и назад. *** Итак, новый разговор состоялся у них только через неделю: долгое молчание пошло раненому на пользу, и он держался теперь гораздо бодрее — не задыхался уже после каждого слова, не норовил ежеминутно закатить глаза и впасть в беспамятство, сумел сесть на кровати и даже потребовал, чтобы ему выдали нормальной еды (сражался с миской овсянки битых полчаса и в конце концов вынужден был признать, что пока еще слишком слаб, чтобы долго орудовать ложкой — и выглядел при этом так, как будто пережил страшное унижение; Ричард же, вспомнив себя в том же положении, в кои-то веки не посочувствовал ему, а позавидовал: сам не хотел бы заново испытать тот неприятный больничный опыт). Ричард уже готовился начать свою глубокомысленную речь (без обиняков: обещал позже поговорить подробнее, но не могу рассказать всего, потому что…), когда Дикон спросил первым: — Слушай… ты ведь тогда сказал, что мой прямой потомок, правильно? — он нахмурился. — Получается, ты тоже герцог Окделл или граф Горик — но почему ты тогда… как же ты говорил… из рабочих людей? Неужели… — на его лице промелькнули испуг, отчаяние, смутная надежда. «Почему ты тогда выглядишь и ведешь себя, как крестьянин из леса?» — перевел для себя Ричард, а вслух ответил: — Ну, я правда прямой потомок, но не от старшего сына. Герцогом был, — и опять задумался: вот, о чем можно говорить, а о чем нет; можно ли о том, что уже двести лет как в Надоре нет не только герцогов, но и вообще никаких дворян; можно ли о том, что непонятно, останется ли герцогом сам Дикон или титул вернется только к его детям или внукам? — герцогом был еще мой прапрапрадед… в общем, лет двести назад. — А, младшая ветвь, — с облегчением произнес Дикон. — Значит, и герб… и герб не разбили? — Герб не разбили, — подтвердил Ричард: старинный герб Окделлов висел на почетном месте в главном зале Надорского замка (казался древним, а на деле, получается, насчитывал те же три сотни лет, что и замок); на камерных концертах под него подкатывали рояль. На противоположной стене размещалось монументальное полотно — «Джеральд Окделл в окружении горожан подписывает отречение от титула» — копия картины, оригинал которой хранился в городской галерее Горика: предок Ричарда (очень похожий на отца, как смотрел он с фотографий: короткая стрижка, борода и усы, благородная поза, серьезный чуть усталый взгляд) одной рукой снимал с шеи герцогскую цепь, а другой, с зажатым в пальцах пером, опирался на растянутый на столе свиток — конечно, тогда документы уже писали на обычной бумаге, но художник добавил сцене символизма; за его спиной выстроились сыновья (младший очень похож на самого Ричарда), а вокруг стола толпились горикские мещане. О нем, конечно, говорить было нельзя — пусть Ричард и нарушил уже собственный запрет, пусть проговорился о замке — не мог ведь всю неделю молчать, так что подсаживался к постели и рассказывал сказки на ночь: о путешествиях, о местах, где побывал, приключениях, забавных происшествиях (море в Фельпе — жара, волны, буйство стихии; северные края, Седые Земли — холод, снега, одиночество; горы — снова снег, его слепящая белизна, лыжники, шале, глинтвейн; пещеры, лес, Горик, Оллария); и однажды не удержался и пару слов все же вставил о белом замке на скале над озером — но Дикон тогда уже дремал, опоенный сонным отваром, и, наверное, не расслышал. — Я так и знал! — глаза у Дикона блеснули, он подался вперед. — Они бы не посмели! Не смогли поднять руку… на древнейший род! Может быть… опала… но не изгнание! — Гм, — сказал Ричард, настороженно следя, чтобы тот не начал опять задыхаться, и одновременно отмечая, что вот он, настал этот момент. — Слушай, я… Нужно признаться откровенно: я не могу рассказать тебе всего. Думаю, не имею право открывать то, что связано именно с тобой, а то ход времени нарушится. — Но почему нет? — воскликнул Дикон; воскликнул, конечно, зря: сразу осекся, схватился за грудь, закашлялся — но не остановился, только продолжил медленнее, прерывистым голосом: — Наоборот ведь… если знать… что будет дальше… то сколько всего можно исправить! Разгадать планы врагов… предупредить их, разрушить. Знать наперед свою судьбу… не попасться в ловушку… — Ну… представь, что я попал к тебе только потому, что события сложились именно так, как они сложились, — Ричард понял, что пытается сейчас на пальцах объяснить знаменитый парадокс, занимавший умы фантастов не одно десятилетие. — Если что-то изменится, пойдет иначе, то… то цепочка случайностей просто не приведет меня в нужное время и нужное место… Тогда я не перенесусь в прошлое, не найду тебя, не расскажу о будущем… Ох, это сложно объяснить, — он потер лоб. — Давай лучше представим, что некая высшая сила наложила печать на мои уста? — О, — Дикон поскучнел и, откинувшись снова на подушку, полежал немного, закрыв глаза; потом на ощупь нашел руку Ричарда и спросил совсем другим, доверительным тоном — тихим, хрипловатым голосом: — С вами… с тобой они… тоже говорят во снах? — Во снах я видел, кажется, в основном тебя — себя в образе тебя: как ты надеваешь перстень, как сражаешься, как ездишь верхом. Наяву иногда говорят камни, обычно не словами — просто шумят, направляют… Думаю, у тебя то же самое? — Раньше да… иногда чувствовал — ну, наверное, зов Скал — но не все время. Потом, — он передернул плечами: не открыл глаза, не смотрел на Ричарда, — потом вроде бы перестал, потом — в Надоре — было, наоборот, неуютно, как будто кто-то меня выслеживал. Сейчас этого нет, а камни опять шепчут иногда. Но и во снах все время говорят; раньше говорили: отдал горячую кровь, потом — отдал и холодную, кровь преступника проклята; теперь — явилась новая кровь, чистая, живая; дотерпеть до Излома — и моя обновится… — он стиснул Ричарду пальцы. — Но ведь в тебе течет моя же кровь? Если моя испорчена, то и твоя должна быть? Так странно… «С моей кровью, — чуть не сказал Ричард, — точно все в порядке: я ведь каждый год сдаю анализы, там бы знали». Слова Дикона поставили его в тупик: он вообще плоховато разбирался в мистических материях, почти и не сталкивался с ними — за исключением того, что с ним говорили камни, да еще вот теперь он провалился в прошлое, — а от идеи о том, что чья-то (его!) кровь может быть лучше, буквально чище, чем чья-то еще, и вовсе откровенно дурно попахивало. Разве что принять все-таки, что они — одна личность, и тогда Ричард как бы вырос над собой, и испорченная кровь заменилась на чистую — ага, вырос над тем собой, которого даже не помнил: нет, все равно ерунда. А может, это метафора, иносказание, а имеется в виду, например, душевная стабильность: потрясения, лишения, стресс — вот и травма, вот и «про́клята кровь». Трагично, в одночасье погибла семья, разрушен родной дом — Ричарду уже приходила в голову мысль, что в его время человека, пережившего такое, обязательно отправили бы к психологам — а тут что же: наверняка погоревал, помолился за упокой, выпил десяток-другой бутылок вина, и все, снова здоров. И потом, вечные эти дворцовые интриги, перевороты, убийства... есть от чего свихнуться. Конечно, если посмотреть так, то «кровь» (а на деле — душа? разум? сознание? психика?) Ричарда будет целее: пусть погиб отец, но другие ведь живы; пусть работа и неспокойная, но ведь Ричарду нравится, и есть методики разгрузки, и коллеги, и друзья... и вообще. Ричард вздохнул: может, останься он как раз до Излома, сумеет помочь? — Не думаю, что моя кровь принципиально лучше твоей, — сказал он. — Ты прав: это, в конце концов, одна и та же кровь. Давай подождем Излома: или постепенно разберемся, или все само собой наладится. *** — Нужно уезжать, — сказал Дикон, прислушиваясь к голосам с улицы: на обжитые места начали возвращаться соседи — сначала те, кто убежал недалеко; первыми, как назло, явились именно те, чьи кровати они позаимствовали, так что теперь хозяйка препиралась с соседом: тот требовал или вернуть кровати, или отдать тана (пусть погостит теперь у него), или захватить еще чью-нибудь чужую мебель из брошенного дома. Ричард колол дрова на заднем дворе; Дикон сидел тут же, на свежем воздухе, на скамеечке у дома, привалившись спиной к стене — прошел уже месяц с его ранения, и вот он понемногу начал вставать. — Куда уезжать? — удивился Ричард: он как раз примеривался к особо хитрому полену, и вопрос застал его врасплох. — Зачем? — Ну не можем же мы провести здесь всю жизнь — прятаться в деревне! Я вообще… тогда еще, — Дикон потер лицо, — думал: надо пробираться в Гаунау, меня отпустят, дойду пешком, буду останавливаться в гостиницах, деньги выручу за перстни… Кстати, а где перстни? Они ведь были со мной, когда… Первое «тогда еще» означало: когда он, совершив убийство, пытался сбежать из дворца; он почти не говорил о тех событиях — разве что бессвязно бормотал в бреду, — и Ричард пока не расспрашивал; второе «когда» значило: когда Ричард его нашел. — Вроде бы были… по-моему, хозяйка прибрала, надо ее спросить. Уверен, что они не пропали. Так что там с Гаунау? — Ричард отложил топор, подошел, сел рядом. — Зачем тебе туда? — Да, в Гаунау. Я думал: договориться с их королем, попросить о поддержке, заключить союз… женился бы на их принцессе… Потом сесть в Горике, отложиться, основать собственное королевство… захватить Щит Скал у Ноймаров, получить его силу… Сейчас думаю: не все, наверное, получится — правда ведь рассуждал тогда… не очень четко, — признал он, — сейчас представляю иначе, многое нужно отмести. Но что-то ведь можно попробовать? Щит Скал и правда существовал: выставлялся в Олларианском музее, в сокровищнице, вместе с другим старинным оружием и регалиями гальтарской эпохи, которые издавна считались в народе имеющими магическую силу — силу стихий. Собирались регалии, как рассказывали на экскурсиях (в сокровищницу невозможно было попасть так, без экскурсии), постепенно, не все раньше хранились в одном месте: какие-то передали музею в дар дворянские семьи, какие-то до сих пор формально принадлежали королевской фамилии и просто на время были отданы на выставку; какие-то вроде бы еще в прошлом Круге заменили точными копиями. Щит не вызвал у Ричарда отклика: то ли это как раз была копия, то ли силы были уже растрачены, расточены; то ли не хотел с Ричардом общаться — зато его тянули к себе камни в рукояти меча, драгоценности в короне; тянули, звали, приковывали взгляд, словно приглашали побеседовать. Точно так же, даже сильнее, влияли на него атрибуты герцогской власти, хранившиеся в музее Горика: цепь (та самая, которую на картине снимал с себя Джеральд Окделл) и перстень с карасом; щит же не звал. Ричард помотал головой, выныривая из воспоминаний. Размышления, наверное, явственно отразились на его лице: Дикон, замерев, смотрел на него, как на пророка. — Этого ничего не будет, да? — спросил он наконец упавшим голосом. — Ни обретения Щита, ни союза с Гаунау, ни отделения Надора? Ничего не воплотится? Все бессмысленно? Хотел, наверное, еще спросить: «Снова под власть Олларов, снова опала, нищета, разорение; может, и казнь?» — но сдержался. — Будет, — сказал Ричард. — Не все. Только отделение Надора — и только через двести лет, и… Договорить ему не дали — послышался голос хозяйки: — Эй, милый, ты же во дворе? Беги-ка сюда, поможешь кровати оттащить! — должно быть, они с соседом пришли к соглашению. *** Вернулись к теме отъезда они только еще через месяц: теперь Ричард сидел у стены дома, латая, как умел, охотничью сеть (совсем уже наловчился), а Дикон, стоя посередине двора, усердно тренировался — пытался повторять фехтовальные приемы с палкой, обточенной в форме шпаги. Ричард одновременно и восхищался его упорством (постепенное восстановление, массаж, медленное наращивание нагрузок — нет, не слышали; нет, только встал на ноги, надо доводить себя до изнеможения упражнениями), и досадовал: ведь опять свалится, опять один день на воздухе — три дня в постели; а еще могут снова открыться раны, может вернуться температура — антибиотики у них тоже кончились, и теперь Дикону оставалось лечиться только так, как принято было в его время. Раньше Ричард списывал на художественное преувеличение все эти жалостливые пассажи в романах середины Круга: простудился и лежал в горячке семь недель; был ранен и только через три месяца наконец немного оправился и встал с постели; испытал ужасное потрясение и слег в бреду с нервной горячкой — теперь же понимал, что в чем-то те даже приукрашали действительность. Дикон, правда, был повыносливее многих (а может, антибиотики поначалу все же помогли — не дали ему, как здесь говорили, сгореть в лихорадке) и поправлялся быстрее, чем ожидала знахарка. Тем временем все больше соседей возвращалось в деревню — землетрясение прекратилось, и вести об этом дошли уже до самых отдаленных краев, куда успели забраться беженцы. Появился и деревенский староста — крестьянин средних лет, самый зажиточный из всех (если можно было в общей нищете определить кого-то побогаче других); не староста официально, но уважаемый человек — так сказать, неформальный глава. Дикон нашел-таки тогда свои перстни: и герцогский с карасом, и те два с рубинами, которые собирался продать, — и, надев первый, преобразился, выпрямился, расправил плечи (это было еще две недели назад, и ему тяжеловато было пока долго держаться прямо) — сделался истинным герцогом, владыкой своих земель. Он принял старосту в доме: встретил стоя, потом все же сел на стул; имел с ним длинный разговор тет-а-тет и следующие несколько дней обдумывал что-то молча, не делясь с Ричардом; обдумывал — и одновременно начал тренироваться. И вот — конечно, опять! — краем глаза Ричард уловил сбившееся движение: Дикон пошатнулся, неловко опустил палку, начал клониться вбок. Бросив сеть, Ричард кинулся к нему, успел поймать, приобнял одной рукой за плечи и, другой поддерживая под локоть, довел его до скамейки и усадил. — Тебе тоже нужно научиться фехтовать, — заявил Дикон, едва отдышавшись. — Это не дело: я бы тебя поучил. — Вот еще зачем? Давай лучше наоборот: я тебе покажу упражнения без шпаги, которые… — начал Ричард (эта тема всплывала у них каждый раз, как Дикону приходило в голову поупражняться, и каждый раз тот отмахивался), но Дикон перебил: — Мы скоро уедем, а в дороге может быть опасно! — Уедем? Куда? Ну не в Гаунау же? — Нет, что ты! — Дикон мотнул головой. — Это все… бесполезно — сам же знаешь… сам же говорил. Нет, в Горик, конечно, — там же тоже мои владения, наши арендаторы: то есть вообще должно принадлежать старшему сыну, но пока нет сына, то мне… Постой, а разве у тебя нет так? У вашей старшей ветви? Ты-то, понятно, кавалер Окделл… но есть ведь… Земли в Горике, конечно же, принадлежали муниципалитету — и Ричард, конечно же, этого говорить не стал, только пожал плечами и кивнул: мол, продолжай, пока не сбилась мысль; сам он и вообразить не мог, что ему доведется увидеть родной город таким, каким тот был четыреста лет назад — как будто не совсем верил, что перенесся в прошлое полностью; как будто оставалась надежда, что за пределами заколдованного пятачка — от оврага до дома знахарки и немного вокруг — все же царит нормальная жизнь, сохраняется настоящее. А тут — Горик, до мельчайших деталей знакомые места; и нужно проехать насквозь почти весь Надор (и не на поезде), и придется убедиться, что прошлое — властвует повсюду. — Ладно… — продолжил Дикон, не дождавшись ответа. — Так вот, мы обсудили с Джоном: он даст нам лошадь и повозку, а когда доберемся до Горика, я прикажу выслать сюда подводы с зерном… Я думал сначала: расплатиться перстнем, а второй оставить на дорогу, но потом мы решили, что я прощу деревне ренту за пять грядущих лет… Ричард мало что понимал в экономике (и того меньше — в экономике прошлого Круга), и Дикон, кажется, тоже, так что оставалось надеяться, что в этом разбирается старина Джон. — Хорошо, — сказал он. — Уедем, только сначала обдумаем и обговорим все подробно, составим план, маршрут, запасемся едой, теплой одеждой… в общем, подготовимся.