Р.О. и Р.О.

Они уезжали в начале Летних Молний: Ричард целых два месяца уже провел в прошлом (и рад был бы меньше, и мечтал бы вернуться, но если нет, то хотя бы посмотрит теперь на родной город); Дикон целых два месяца болел (и совершенно еще не поправился, и стоило бы выждать еще, но раз уж решили ехать сейчас — до осенних дождей, до холодных ночей, — то что же, едем). Сосед и правда, как обещал, выделил им и лошадь, и повозку — причем уже готовую, а то Ричард грешным делом подозревал, что ему принесут пару колес, охапку палок и с десяток досок: мол, ты же лесник, небось и с тележным делом знаком, вперед — собирай сам. Нет, это была вполне полноценная — хоть и небольшая, и совсем простецкая — повозочка (пролетка? тележка? коляска? тарантас? дрожки? — названия из старых романов одно за другим всплывали у Ричарда в памяти, но который вариант как должен выглядеть, он не представлял: никогда даже не задумывался): два колеса, ось, дно, спинка и бортики; достаточно прочная и надежная, достаточно юркая и в самый раз по ширине, чтобы проехать по узкой горной тропе — но не настолько, конечно, миниатюрная, чтобы маневрировать по лесам — там, где пройдешь только пешком. В ней легко можно было расположиться вдвоем, а если сесть поверх тюка с поклажей (теплые одеяла, плащи, одежда на осень, припасы в дорогу, котелок и рюкзак Ричарда), то получалось ехать даже не в обнимку, да еще и оставалось место для Баловника. И это было очень кстати: Ричард вообще не умел ездить верхом, а Дикон, конечно, отлично умел, но сейчас бы пока не смог — не выдержал бы и полухорны; попробовал влезть на лошадь, уцепился за ее шею, посидел так с минуту и сполз обратно. Кстати, Ричард не стал вникать, на каких условиях им досталась эта лошадь — одолжил ли ее сосед на время, подарил ли навсегда или продал, например, за ту же прощенную ренту: эти вопросы Дикон обсуждал сам. Ориентироваться им предстояло по солнцу, ночью — по звездам; по направлению «да примерно туда»: соседи дружно махнули рукой в одну сторону; по приметам, памятным Дикону; по примерным воспоминаниям Ричарда; наконец, по подсказкам камней: те, казалось, обрадовались, что Ричард собрался именно в Горик, и теперь легонько подталкивали его опять под пятки, шептали на разные голоса, обещали помочь, уберечь, довести до цели. Дикон все еще не слышал камни (зато не чувствовал теперь и недовольства Скал): может быть, правда стоило дождаться Излома. От кого бы ни собирались их защищать Скалы, стоило подумать о безопасности и самим — и поэтому Ричард захватил с собой увесистую дубину (впрочем, кое-что из спасательского снаряжения тоже бы подошло: жалко, гидравлические ножницы остались в вертолете — разбойникам точно не понравилось бы получить по башке этакой махиной), а Дикон — охотничий нож, тоже подарок кого-то из соседей. Первое время они должны были ехать по совсем глухим местам — ночевать придется в лесу (Ричард уже с грустью предвидел, как будет стирать комбинезон и футболки в холодном ручье: не ехать же неряхой, не меняя белья неделями); позже, ближе к Горику, начнет попадаться жилье. Вела до Горика и проезжая дорога, тракт, идущий дальше в Кадану, но от нее стоило держаться подальше — мало ли кто может там встретиться. Так что они запаслись на всякий случай теплыми вещами и едой: хозяйка напоследок насовала им разносолов — и вяленого мяса, и овечьего сыра (и где только взяла, ведь раньше не было?), и сухарей, и ранних яблок, и морковки и репы с огорода, и даже напекла овсяного печенья. Провожая, она обняла каждого, Ричарда поцеловала в лоб, а Дикону поцеловала руку — герцогский перстень; зажмурилась, отвернулась, помотала головой, постояла так, а потом пробормотала чуть охрипшим голосом, нарочито грубо: мол, пора, пора, поезжайте уже, чего рассиживаться. *** Лошадка шла ровным шагом — медленно, как шел бы пешком человек; повозка, подскакивая на каждом ухабе, каждой рытвине, каждом выдававшемся корне, катилась следом. Камни, сдержав обещание, стелили под колеса пологую тропу и подсказывали, где скалистый выступ, где овраг, как объехать трещину: некоторые расселины за это время уже пропали, затянулись, как старые раны, но другие еще оставались (а какие-то не пропадут и за целый Круг, только сгладятся немного), и их приходилось огибать. Баловник бежал рядом: то уносился далеко вперед — разведывал путь, — садился там и ждал, пока повозка его нагонит, то отбегал в сторону, гонялся там за кем-то и, утомившись, возвращался довольный. Дикон сначала правил сам, потом научил Ричарда: это оказалось несложно, и теперь они чередовались. Лето клонилось к концу — последний его месяц был в разгаре, но уже подступало дыхание осени: краски чуть поблекли, листва словно потускнела, покрылась патиной, а кое-где уже проглядывал и желтый цвет; солнце в зените еще грело жарко, но дни становились все короче, а ночи — все темнее и холоднее; воздух был чист, прозрачен и свеж; и повсюду царила та тишина, которая так смущала Ричарда поначалу. День на третий Дикон поскучнел: замер, уставившись в одну точку — направо, будто бы на восток; взгляд его, не задерживаясь, скользил по стволам деревьев; он не откликался, не отвечал на вопросы, почти не шевелился — только скинул руку Ричарда, когда тот потянулся потрогать ему лоб. Так прошло несколько часов: Ричард догадывался, в чем дело, но не придумал пока, как ему помочь. Потом наконец Дикон повернулся и, подняв на Ричарда глаза, спросил: — Белый, да? — И с красными крышами, — подтвердил Ричард: получается, Дикон все же слышал тогда сквозь сон его сказки о замке. — Красными… — как эхо, повторил Дикон, слабо улыбнулся, вздохнул и снова застыл. Так в молчании они ехали до самой вечерней стоянки. Ричард отчасти чувствовал себя виноватым: не отследил ведь, не принял в расчет, что они будут проезжать совсем недалеко от того места, где стоял (стоял раньше — недавно — и будет стоять потом) Надорский замок: по ту сторону тракта, не видно за лесом, но все равно недалеко. Он подыскивал в памяти самые действенные фразы из арсенала Гудрун — лучшего их (не их, а дриксенского, но все равно их) психолога, — но на ум приходило разве что: «Я с тобой, я рядом» и «Можешь поплакать, если хочешь» (ага, и получить в ответ возмущенное: «Окделлы не плачут!» — сам ведь такой). Укладывались спать тоже молча, каждый замотался в свои одеяла (спасательское поверх обычных); Баловник, вопреки обыкновению, устроился между ними, прижавшись носом Дикону к спине. Утром, вскоре после рассвета (Ричард спал бы и спал вволю: наконец-то можно отоспаться, никто не поднимет ни свет ни заря, никуда не надо бежать — но Дикон, наверное, выспался за время болезни на всю жизнь вперед), Дикон сел, высвобождаясь из одеял, и, дождавшись, пока и Ричарда разбудит шум и эта возня, снова заговорил: — Их ведь… помнят? — он опять вздохнул. — Служат ведь по ним? — А? — Ричард потер глаза, спросонья пытаясь сообразить, к чему вообще вопрос, потом наконец понял: — Да, да, конечно: и вспоминают, и служат. О церковных службах он, благодаря маминым увлечениям, знал даже больше, чем, наверное, хотел. Дикон в ответ снова улыбнулся той же неловкой улыбкой, проронил: «Хорошо» — и принялся заново разжигать погасший за ночь костер. Только когда они уже, собрав лагерь, сидели опять в повозке, Ричард осторожно предложил: — Слушай… если хочешь, можем сделать крюк и съездить туда. Если тебе так станет легче. Подумай сам. — Н-не знаю… — Дикон помотал головой, сжал кулаки. — Н-наверное, нужно: наверное, я же обязан; ведь это и долг, и… по-человечески, и просто… для себя… Но… — Понимаю, — сказал Ричард. — Может быть, тогда попозже: когда ты будешь готов. Не сейчас. Это нормально. Дикон… иди сюда. Переложив вожжи в одну руку, другой он приобнял Дикона, притянул к себе, и тот, придвинувшись ближе, привалившись к его боку, откинул голову ему на плечо. Они ехали так еще часа полтора, пока Дикон снова не заговорил: — А ты?.. А у тебя тоже?.. — Отец погиб еще давно, а с мамой и сестрами все хорошо. У нас совсем другая жизнь, Дикон; все другое. — Ты, — в голосе, еще сдавленном, послышались смешливые нотки (смех сквозь слезы: так и обошлось без слез, конечно — но теперь голос звучал живее, и Ричард с облегчением выдохнул), — ты все-таки совсем издалека, так забавно говоришь: «мама», я бы сказал: «матушка»… Ты очень скучаешь, да? По ним и вообще — по всему? Все другое — то есть все чужое, как будто неправильное, ненастоящее? — С одной стороны, да: и скучаю — хотя давно живу отдельно, мы могли по несколько месяцев не встречаться; и все чужое, ты прав. С другой, я не так долго еще здесь, и сначала вообще было не до того — и ведь вернусь все-таки к себе, наверное. — Обязательно вернешься! — пообещал Дикон. — После Излома! А если нет, то мы придумаем, как тебя вернуть! После этого разговора Дикон не просто словно начал отмирать, сделался бодрее, но и принялся как будто опекать Ричарда: по утрам теперь старался не шуметь, чтобы не разбудить, и, не обсуждая, перенял часть обязанностей (охотник из него явно был лучше, разделывал дичь он тоже сноровистее, да и готовить на костре вполне умел). То ли он решил, что сам — хозяин и в этих местах, и во времени, а Ричард — только гость; то ли осознал себя старшим в роду (патриарх, прапрадед: младше на пять лет и старше на целый Круг), то ли, как и Ричард, вовсе не умел быть младшим — в конце концов, у них обоих в семье были только младшие сестры (не умели оба, и теперь поздновато было учиться: разве что позволять заботиться о себе, пока болеешь). Оставшиеся дни их одинокого путешествия прошли в мирной, уютной тишине, негромких разговорах и необременительной, уже привычной походной рутине. Под конец Ричард вроде бы начал лучше узнавать местность: еще не пригороды Горика, но уже — отдаленные окрестности; тут — городки-сателлиты, откуда некоторые умудрялись ездить на работу или учебу в центр, тратя часа по два на дорогу в одну сторону; там — разбит национальный парк, живописные виды на горы; и рядом — курортная зона, гостиницы на природе, неторопливый отдых; дальше, вон там — горнолыжный курорт; здесь шоссе, а вот здесь проложена ветка железной дороги. Сейчас же, сколько хватало глаза, здесь так и тянулся глухой, дикий лес — ни деревни, ни даже домика на отшибе. Заметив задумчивость Ричарда, Дикон тронул его за плечо: — Ты переживаешь о чем-то или расстроился? Что-то случилось? — Нет, нет. Просто… не по себе. Это как раз мои родные места, но опять — все другое! Вот здесь, — он указал рукой, — в мое время идет железная дорога, тут все обжито, обустроено: станции, поселки, городки, везде народ. А сейчас… — Железная дорога? — переспросил Дикон. — Дорога из железа? Спохватываться было поздно: пришлось объяснять, что это такое (Ричард решил еще в самом начале, что сказки о прогрессе не повредят, не смогут переменить прошлое). За рассказом о том, как неповоротливые паровозы сменились стремительными электропоездами (Дикон слушал, открыв рот), он и не заметил сразу, как впереди прояснилось, деревья сделались реже, потянуло печным дымом, и вот наконец лес расступился, и дорога вывела их к первой на пути деревне — небольшой, но опрятной: землетрясение сюда не добралось, дома стояли прочно, а люди веками жили как жили. *** Слава летела впереди них: «Тан едет! Едет тан! Тан жив! Тан спасся! Тан здесь!» Везде откуда-то уже знали, что «молодой тан» едет в Горик, что он чуть не погиб, что два месяца скрывался едва ли не в лесу, что с ним — его побочный старший брат, сын лесничихи, первый помощник, правая рука, что тан собирается сесть в Горике и править оттуда. Первую после путешествия ночь — первую из трех, оставшихся до Горика, — они провели в этой деревне, которая аванпостом стояла на самом краю леса; вторую и третью — на постоялых дворах, уже на дороге, ведущей к городу. Везде их встречали, везде узнавали в лицо: в Ричарде видели отца, «старого тана», Дикона знали самого. Там, и в деревне, и позже, они наслушались слухов, которые теперь оказались разбиты (горикцы долго не знали о судьбе тана и поэтому еще так воодушевились сейчас): говорили, что тан уехал в столицу и сгинул — как был убит старый тан, так сгубили и молодого; что не убит, но схвачен, брошен в темницу; говорили еще, что страшной смертью погибла вся танова семья, горы обрушились на них — а потом (или потому что, или поэтому) Скалы отвернулись от тана, что тан их больше не слышит, что они больше не слушаются, на что-то обижены; говорили, если тан погиб или лишен милости Скал, то ведь ничего не уродится, земля не даст плодов, грядет голод, бедная осень, суровая зима. Но вот настало лето, и захиревшие было посевы поднялись, а потом налились и яблоки, и злаки созревали — и это значило, что тан жив и что Скалы все так же на его стороне; еще и поэтому их приветствовали так бурно, радовались так открыто. Дикон слушал эти сплетни рассеянно, часть пропускал мимо ушей, на часть отмахивался и говорил потом Ричарду наедине: мол, народные суеверия, крестьянские байки. Ричард же думал: теперь в такое ведь не верят, но слышит же он камни и назвали же его таном — ну не может ведь он всерьез влиять на урожай; и еще: значит, двести лет назад надорцы избавились от герцога, но сохранили тана — «гражданин Окделл» никуда тогда не делся, вошел себе в совет провинции на правах рядового члена и, получается, продолжал управлять своими же землями. Позже — да, позже забылось. Постоялый двор, где они ночевали в третий (и последний) раз, располагался уже совсем недалеко от города: не больше часа быстрым шагом. Дикон вбил себе в голову, что обязательно должен показаться перед горожанами во всей красе, явиться им в блеске — так, чтобы они не увидели в нем слабости, бедности, никакого изъяна: иными словами, должен ехать верхом. Крестьяне — люди простые, им все равно, на телеге едет их герцог, на лошади или идет так; горожане же искушеннее, привыкли к другому: для них герцог должен оставаться рыцарем на коне — в общем, как бы Ричард ни отговаривал, он твердо решил сесть на лошадь. Простенькая подходящая упряжь нашлась, но седла не было, времени искать его — тоже, так что Дикон заявил, что поедет без седла, легко продержится верхом какой-то час до города и потом пару десятков минут внутри городских стен, пока они доберутся до центральной площади, — и, действительно, забрался на спину лошадки куда бодрее, чем в начале путешествия. Повозку с поклажей они оставили на постоялом дворе, попросили присмотреть за вещами и обещали забрать, как только уладят в городе дела (хозяин, со своей стороны, поклялся, что будет беречь вещи тана как зеницу ока и вообще привезет куда и когда нужно, если тан прикажет); единственное, свой рюкзак Ричард, не рискнув доверить местным, забрал с собой. Так они и вошли в город — герцог верхом на крестьянской лошадке, сжимая ногами ее бока, слегка покачиваясь от слабости (конечно, он себя переоценил; конечно, уже на полпути ему стало нехорошо, и Ричарду пришлось приглядывать, чтобы он не свалился); по левую руку, у копыт (не у стремени, потому что стремян не было) — лохматый (обросший, давно не мытый и не чесанный) пес; а по правую, пешком, в спасательском комбинезоне, в обвязке, с рюкзаком за плечами — уроженец города Горика, его старший брат, вернейший помощник, далекий праправнук (и, может быть, даже он сам). Градоначальник со свитой (точнее, делегацией из самых уважаемых горожан — купцов, владельцев лавок, крупных ремесленников — всех тех, чьи потомки позже и сформируют совет) встретил их прямо у ворот; за это Ричард был ему благодарен: чем больше народу вокруг, тем больше шансов подхватить герцога, если тот вдруг вздумает падать. Повезло еще, что они не проезжали места, где стоял (будет стоять) его дом — иначе он бы отвлекся, задумался и пропустил бы еще что-нибудь важное; или зря расстроился бы: как ни убеждал Дикона, что нет, не расстроен, но чем ближе он подходил к городу, тем сильнее в нем поднимала голову гнетущая тоска: все знакомо до мелочей, все такое родное, но при этом так далеко, так чуждо; и до родного не добраться. Знакомы были и лица горожан: градоначальник, господин Дуглас, широколобый, большеносый, гладко выбритый, но с выдающимися бакенбардами, был одновременно похож и на мэра из Ричардова времени, и на одного из персонажей с картины — может быть, как раз того, кто заглядывал в документ у Джеральда Окделла на столе. Ричард лично встречался с мэром не раз, начиная со своих тринадцати — чуть ли не каждый год, и все их встречи протекали по одному сценарию: мэр вручал ему очередную награду («За спасение на…», «За спасение при…», «За отвагу…», «За помощь…», «За…»), жал руку, говорил пару прочувственных фраз, потом отпускал Ричарда, сразу потеряв к нему интерес, поворачивался к маме и принимался расписывать ей, какой же у нее замечательный вырос мальчик. На центральной площади, у ратуши, Дикон наконец спешился: слегка покачнулся, но сразу обрел равновесие, и никто ничего, кажется, не заметил. Ратуша была та же, в том же здании: Ричард бы не удивился, если бы и внутри она не особенно изменилась. Он бывал в ней примерно столько же раз, сколько общался с мэром (и в тех же обстоятельствах, по тому же поводу) — даже немного чаще, потому что в ратушу приглашали иногда на какие-то званые вечера, приемы, обеды: то победителей конкурсов, то лучших учеников школы, то по маминым делам, то еще давно, по отцовским. — Тан, замок мы не успели пока привести в порядок: вы ведь давно не приезжали, там все закрыто, заколочено, — извинялся градоначальник: точнее, произносил слова извинения, но по тону — просто объяснял, без подобострастия. — Мы откроем, приберемся, но это займет время, а пока вы и ваш братец можете погостить, скажем, у меня — или вот Говард тоже будет рад вас принять, или Тэйлор, или… Так называемый графский замок был на самом деле обычным особняком — хоть и добротным, теплым, просторным: в целых три этажа. Ничего от замка в нем не было — ни укрепленных стен, ни башен, ни даже внутреннего двора; единственное, на крыше отводилось место под флаг: старые полотнища успели вытащить из кладовки и отряхнуть от пыли еще заранее, и тана встретили развевающиеся флаги. Замок тоже был знаком: как ни странно, там не устроили музей (под музей приспособили другой особняк, более новый), не отдали какой-нибудь администрации или комитету — нет, здание много лет принадлежало госпиталю (сначала Городскому, потом Королевскому): там располагался его старейший корпус, в котором сейчас остались только кабинеты начальства и принимали светила медицинской науки. Ричард сам лежал уже в новом корпусе, на окраине города, с видом на лес, но сюда они водили показывать Айрис, когда у той заподозрили надорскую болезнь. Тем временем кто-то из присных подскочил к градоначальнику и, отчаянно жестикулируя, зашептал ему на ухо; тот нахмурился, свел сурово брови к переносице, потом потер подбородок, развел руками и сказал, снова обращаясь к Дикону: — Тан, тут вот докладывают, что ходят слухи, будто вас ищут столичные, грозятся судить и казнить. В столице-то беспорядки и неразбериха, но они, говорят, разъехались все оттуда и теперь вас разыскивают. У нас, конечно, случайных людей нет: сейчас в городе точно только свои, никто вас не выдаст, — он обвел спутников строгим взглядом; те дружно закивали и загудели одобрительно. — Но вы бы поберегли себя, тан: нехорошо будет, если вдруг кто чужой явится и заметит ненароком, что вы живете у нас открыто, в замке. Лучше вас до поры до времени спрятать… Да, Говард? — У меня есть охотничья сторожка, тан, — подал голос один из горожан: тот, кто активнее всех поддакивал, когда градоначальник перечислял, кто мог бы приютить тана. — В лесу, недалеко от города, но место там глухое — не зная дороги, не добраться. Вы бы там укрылись, тан: там у меня прибрано, дрова и еда запасены… Как вы на это смотрите? Дикон моргнул, зажмурился, снова открыл глаза (Ричард все следил, не шатается ли он: не пора ли аккуратно шагнуть вперед и подставить плечо) и сказал: — Я согласен. Ведите. Их провожали с эскортом, чуть ли не с фанфарами: процессия растянулась от ратуши почти до городских ворот. Дикон снова ехал верхом и, казалось, держался уже на чистом упрямстве; Ричард снова шел рядом по правую руку, Баловник бежал по левую. Добираться действительно пришлось таким окольным путем, а тропинки так мудрено переплетались, что даже Ричард немного запутался — не сумел сразу сообразить, в каком направлении они идут от города, и сопоставить, что же на этом месте располагается теперь. Ясно было одно: он опять оказался в лесу, и опять предстоит прожить здесь Создатель знает сколько времени. Впрочем, он уже привык.