Р.О. и Р.О.

Его звали Ричард Окделл — Ричард герцог Окделл, Ричард Окделл герцог Надорский, — и он владел и этими обнищавшими, обезлюдевшими, разоренными землями, и другими вокруг, вплоть до самого Горика. На дворе стоял последний год Круга Скал, герцогу было девятнадцать, и неделю назад он, застреленный из мушкета, умирал на дне оврага, пока его не спас, собственно, спасатель Ричард Окделл. Спас — как в самом завиральном фантастическом фильме — то ли далекого предка, то ли свою ипостась из прошлого, прежнего носителя своей души, то вообще самого себя; спас того, о ком так часто видел сны, чьи руки, манжеты, перстни, шпаги разглядывал в видениях. По воле таинственной силы, по прихоти мироздания он провалился на целый Круг назад, чтобы встретиться нос к носу с самим собой. Говорил герцог все с тем же жутким сельским (не сельским, конечно) акцентом, в котором Ричард понимал с одного слова на третье, хотя за последние дни немного в этом продвинулся, — и точно так же поначалу разбирал едва ли половину в речи Ричарда: все-таки между ними лежала пропасть в целых четыреста лет. У герцога наверняка нещадно болела голова — потому что обезболивающее у них кончилось еще вчера, а вот антибиотики пока остались: у самого Ричарда в те его девятнадцать (ну вот и выяснилось, чья же жизнь тогда вдруг на целый год вклинилась в его, чьи же неприятности на него посыпались: как бы его собственные и при этом чужие) — у самого Ричарда тогда голова была словно набита ватой и отказывалась соображать целый месяц, а совсем пришла в норму только месяца через три. Герцога мучила рана в груди, мешая ему дышать, заставляя буквально сражаться за каждый вдох, — за Ричарда тогда еще неделю после того, как он очнулся, дышал аппарат, а потом ему долго давали кислород; герцогу же сумели помочь только тем, что его, по настоянию знахарки, положили повыше, устроили на подушках полусидя, подоткнули под спину тюфяк, и иногда приходилось поднимать его и давать согнуться, приваливая себе на плечо, чтобы он смог прокашляться. Наверное, досаждали ему и ушибы, и переломы, совершенно некстати пропущенные поначалу: знахарка углядела у него трещину в запястье и заковала левую руку в лубки. Ричарда в свое время почему-то больше всего беспокоила нога, которая на фоне прочего вообще почти не пострадала, была только сильно ушиблена: она тянула и ныла, несмотря на то, что уж в обезболивающих-то у него не было недостатка; постоянно маячила перед глазами (потому что он не мог повернуть голову) и, в общем, не давала о себе забыть, пока кто-нибудь из родных не отвлекал его внимание. С ним тогда неотлучно, сменяя друг друга, день и ночь сидели мама, Айрис, Дейдри и Эдит: в госпитале Горика нравы были проще, чем в столичных больницах, и считалось, что справедливо, гуманно — и даже полезно — пускать к пациентам родню. Дейдри все порывалась ему что-нибудь прочесть вслух, приносила легкомысленные романы, сборники стихов; Эдит все ревела, вытирала глаза кулаком («Эди, ну что ты, ты ведь уже большая»), норовила пощупать — убедиться, что он здесь, не пропал, — прижаться, обнять; даже, когда никто не видел, улеглась пару раз рядом на кровати (доктора Эпинэ из Олларии, узнай он об этом, хватил бы удар): «Дикон, ты же не будешь больше умирать, не умрешь же, да?»; Айри все болтала бесконечно, говорила, говорила не переставая: новости из колледжа, новости из клиники, о дальних родственниках, о коллегах, о знакомых, о подружках, о кошках, собаках, крысах, хомяках, о том, как к кому-то в квартиру залетела экзотическая птица, на задний двор забежала лиса, на окраине видели кабанов. Мама же все больше молчала — видимо, ей очень хотелось его отчитать, но она не давала себе воли, — только держала его за руку, трогала иногда волосы, гладила по голове. Рядом с герцогом был один Ричард — знахарка не в счет, это врач, другое дело; хозяйка тоже — занята хлопотами. Был только он сам. Так забавно. На психологических тренингах им вечно твердили, вбивали в голову: сначала позаботься о себе, только потом о других; помоги себе, потом другим; спаси себя, потом других — страшно представить, что наворотит спасатель, если будет нестабилен, разобран, в раздрае: приведи сначала в порядок душу и разум, а потом займись, собственно, делом. Имелось в виду, конечно, совсем не то — кому бы в голову пришло, что «я-первый» и «я-второй» окажутся разделены, разнесены по двум разным людям — разным телам, временам, эпохам. Да и не были они одним целым: если уж поверить, что Ричард и правда оказался в прошлом, рядом с другим Ричардом — та же фамилия, та же внешность, повторяющийся в чем-то, но не полностью подобный рисунок жизни, — если уж принять на веру эту непостижимую мысль, то проще признать Ричарда-первого далеким предком Ричарда-второго, сходство черт (а может, и характера, говорят ведь: фамильный характер, ваше фирменное окделловское упрямство) списать на родство, видения — на память крови; выбрать из невероятных вариантов самый рациональный. В самом деле, не станет же он объяснять: мол, мы — один человек; я — это ты, ты — это я; понятнее будет сказать: я твой пра-пра-пра… правнук, пришел из будущего, из следующего Круга, бывает, чудеса случаются. В Ричарде сейчас говорило потрясение, сознание старалось свыкнуться с идеей перемещения в прошлое, вот он и уцепился заодно за это переселение душ, единство личностей. Не так это важно, если задуматься; да и он не воспринимал герцога самим собой, вариацией себя — привык уже видеть в нем младшего брата; не был тот для него и герцогом — раненый, пострадавший; в конце концов, Дикон. Удивительно, насколько быстро Ричарда убедил их первый краткий разговор: придя в себя, раненый четко ответил на вопросы — как его зовут (Ричард, герцог Окделл), сколько ему лет, который сейчас год (ага, и сколько пальцев я тебе показываю) и еще некоторые; и покивал и поблагодарил, когда его обнадежили, что он в безопасности, сейчас в Надоре, в такой-то деревне, в таком-то доме, — и говорил так осмысленно, смотрел так ясно, что Ричард, уже готовый поверить в этот свой прыжок в прошлое, уже стоявший в одном шаге от осознания, немедленно понял, что тот уже не бредит, не заговаривается: действительно герцог и действительно четырехсотый год прошлого Круга — Круга Скал. Дальше разговор, правда, не задался: герцог вперился взглядом в лицо Ричарда, рассматривал его пару минут нахмурившись, потом закусил губу, отвернулся к стене и затих: то ли утомился — все-таки только что очнулся, еще не было сил; то ли надумал или вспомнил что-то свое и расстроился. Может, узнал внешность Ричарда, угадал в нем родственника, достроил до бастарда отца и, как сам Ричард недавно, обиделся. *** Следующий полноценный разговор у них случился только ближе к ночи: днем Ричард с Баловником осваивали охоту на птиц и поймали в силки — в сеть, найденную у хозяйки в кладовке, — с пяток куропаток; а вернувшись вечером, узнали (то есть Ричард узнал): знахарка, определив, что раненому лучше, решила, что ее помощь уже не так нужна, и собиралась с утра отправиться домой. Теперь она отсыпалась перед дорогой, хозяйка тоже завалилась спать, а Ричард, как бы самого ни клонило в сон, дежурил при больном. Тот, полуприкрыв веки — в неверном свете масляной лампы на его лице плясали тени, — то ли размышлял о чем-то, то ли дремал; потом пошевелился, нашел Ричарда глазами, попробовал сесть ровнее и позвал: — Сударь, а вы… — Да? — спросил Ричард. — Только, наверное, «ты». Я Ричард… ты, я помню, тоже — но здесь думают, что мы братья, и так будет удобнее — удобная легенда, тем более если ты в бегах. Действительно, не скрывайся он, с ним ведь была бы свита, охрана — он же, в конце концов, герцог? — Что? — тот снова нахмурил брови. — Ах да… Я думал… добраться… до Гаунау. Но… пусть в бегах, — он сделал судорожный вдох, и Ричард подался вперед, чтобы ему помочь: поддернуть под мышки, наклонить, дать опереться на себя. Заминка случилась как нельзя кстати: Ричард чуть было не предложил тому окопаться в герцогском замке, спрятаться за высокими стенами — чуть не ляпнул ерунду и вовремя прикусил язык; впору было хлопнуть себя по лбу, не будь заняты руки. Надорский замок, прежде бывший резиденцией герцогов, белокаменный, с изящными башенками, их остроносыми красными крышами, устремленными ввысь шпилями, стоял на скале над провалом, в котором плескалось соленое озеро; в безоблачные дни башенки отражались в его водах, и замок будто простирался одновременно вверх и вниз, тянулся к солнцу и устремлялся в глубину. Но древний, изначальный замок, тяжеловесный, серый, прочный (если судить по сохранившимся гравюрам), лежал на озерном дне: он погиб во время того самого землетрясения, которое стало последним в истории Надора (того самого, от которого бежали соседи их хозяйки и которое остановилось, стоило Ричарду ступить на землю возле оврага), и погреб под собой обитателей — очевидно, как раз родных нынешнего герцога. История из учебников, книг, экскурсий, с рисунков вдруг поднялась перед Ричардом уродливой картинкой, воплотилась и обрела жизнь: он, конечно, умел утешать людей, потерявших близких в катастрофе, но все же это дело психологов, и сейчас хорошо, что спохватился и не заикнулся о замке. Новый замок был выстроен в первой трети Круга; сейчас там был организован музей, иногда проводились музыкальные вечера и поэтические чтения. Ричард бывал там не раз и никогда не чувствовал в его стенах ровным счетом ничего; а когда кидал взгляд на озеро, ощущал томительную глухую тоску. — Хорошо… Можно Дикон… если соблюдать… инкогнито, — разрешил герцог, отдышавшись; потом помолчал и вдруг, вцепившись Ричарду в предплечье, спросил: — Сударь, а вы… а ты… это ведь ты вывел меня… из тех комнат? — Комнат? — удивился Ричард. — Нет, я вытащил тебя из оврага и потом целый день нес по лесу. Комнат никаких не было: наверное, тебе привиделось в бреду. А что? — Знаете, говорят… иногда людям является… Леворукий: спасает жизнь… избавляет… от трудностей… искушает. Я думал… может быть… ты и есть он… принял мой облик. Ты точно… не отсюда… говоришь странно. — Ох, нет, — Ричард чуть не рассмеялся и решительно добавил: — Знаешь, раз ты спросил, давай-ка сразу кое-что проясним. Наверное, раз ты готов поверить в Леворукого, то поверишь и в это. Здесь считают, что я твой незаконный старший брат — но твой отец на самом деле не виноват, он здесь ни при чем. Я правда не отсюда — то есть из этих мест, но не из этого времени: думаю, я попал к вам из будущего, из следующего Круга; и мы так похожи, потому что я — твой дальний праправнук. «И потому что я — это ты, а ты — это я». Он отстранился и пристально посмотрел на Дикона (пусть Дикона, раз разрешил сам), ожидая реакции: недоумения, возмущения, недоверия, обвинения в безумии, в обмане, в колдовстве. Но тот лишь улыбнулся, выдохнул: — А… отлично… — и, откинувшись на подушку, обмяк. *** Итак, мироздание забросило его в самый конец прошлого Круга — то есть в разгар Великой Смуты. Ворочаясь на жестком полу в темноте, Ричард вспоминал, что же ему известно об этой эпохе — эпохе дворцовых переворотов, войн и народных волнений. Конечно, он учил в школе историю — как все; знал основные вехи, бывал в музеях, видел памятники, читал книги и хоть поверхностно, но так или иначе представлял, что тогда происходило. Один за другим случилось несколько переворотов в столице (сначала, за сколько-то лет до, еще была пара неудачных восстаний, но их можно не брать в расчет): власть переходила из рук в руки, от короля к королю, от фамилии к фамилии. Страна начала раскалываться на части; провинции, хоть и не объявляли себя независимыми, фактически управлялись каждая сама по себе. На новый виток смута пошла с гибели тогдашней королевы — кстати, как раз Катарины. Современные историки до сих пор не разгадали тайну ее убийства: даже в учебнике, в цветной — бледно-желтой, как Ричард помнил даже сейчас, — врезке в параграфе, посвященном Смуте (в основном тексте об этом была пара строк: после смерти королевы под контроль столицу взяли… и так далее), перечислялось штук пять версий. Сначала официально объявлено было, как будто королева умерла родами (кто у нее родился и выжил ли ребенок, Ричард не был уверен); потом — почти сразу — в ее смерти обвинили одного из политических противников, сподвижника предыдущего короля — предыдущей династии, герцога Окделла, который именно в тот момент очень удачно исчез — то ли тоже был убит, то ли тайно казнен, то ли вывезен куда-то и спрятан, а может, вывезен и многие годы до самой смерти провел в заточении; то ли пустился в бега, поменяв имя, то ли просто пропал без вести; или отсиделся, вернулся потом и правил своим герцогством как ни в чем не бывало. Следующий раз имя очередного герцога Окделла (Ричард всегда держал в голове, что его семья связана и с тем, и с другим, но кровь так размылась, с тех пор минуло столько лет, что это было никому уже не важно) всплывало уже в теме о промышленном подъеме в Надоре, так что вопрос о том, первом, и его наследниках был изящно обойден. На этом варианты не заканчивались: поздние историки считали, что убить королеву мог кто-то из ее политических союзников, с которыми она что-то не поделила; недовольные тем, что трон занимает женщина; религиозные фанатики (тогда еще продолжалась борьба между конфессиями, а королева вроде бы пригрела у себя какого-то монаха); или одна придворная дама, сочувствующая делу будущей Первой Республики и сыгравшая потом большую роль в ее становлении. Учебник не раздавал оценок, но, поставив версию на последнее место, намекал, что она вероятнее других; эту же точку зрения Ричард встречал и в других источниках (хотя не так уж много он и читал по истории, но сталкивался ведь так или иначе). Теперь он, конечно, знал правду: тот самый герцог Окделл, политический деятель конца Круга Скал, сторонник какой-то там партии, убийца королевы (он ведь сам признался, еще в самом начале: убил Катарину), лежал теперь раненый в деревенском доме (был едва не убит и брошен умирать, но спасен своим потомком из будущего — посмотрел бы Ричард на такую фразу в учебнике). Удивительно, но Ричарда отчего-то почти не тревожило, что тот кого-то убил — это его-то, дорожившего каждой чужой жизнью. Он привык относиться к истории отстраненно — в конце концов, тогдашние дворяне резали друг друга направо и налево, нравы были суровые; и потом, это же политическое убийство, воспринимается совсем иначе; и наконец, каждый ведь должен быть всегда на своей собственной стороне. Что было дальше? В стране нарастало недовольство, начались беспорядки в армии, часть военных взбунтовалась; наконец, голод, неурожаи, жадность правительственных чиновников, разорение земель переполнили чашу терпения крестьян и горожан, и подняло голову народное движение. Из Талига оно перекинулось в Дриксен и в Гайифу и там разгорелось еще сильнее — но уже скоро было подавлено, радикально и жестоко. Повстанцев утопили в крови, несколько городов было разрушено до основания: пали столицы Дриксен и Гайифы, куда на помощь местным правителям подошли войска из Талига, и была полностью разгромлена Оллария, где, явившись не вовремя, слишком рано для своей эпохи, яркой искрой, осветив мрак, вспыхнула и тут же погасла Первая Республика. Эпоха Великой Смуты всегда вызывала у Ричарда инстинктивное отторжение: он без удовольствия прочитал в свое время нужные главы в учебнике, а позже, наткнувшись на статьи или посты в сети, спешил их закрыть, какие-то фрагменты в книгах — пролистать, в музеях — скорее пройти залы, рассказывающие о тех событиях. Теперь неудивительно: если его (пусть не его, пусть его прямого предка) убили — или чуть не убили — в безлюдном лесу; если на него свалилось столько невзгод, то теперь ясно, почему ему было неприятно подспудно об этом вспоминать. Тем хуже, что именно на то время намекали видения: когда они сделались ярче, Ричард попытался пересилить себя и почитать какие-нибудь мемуары современников, но споткнулся о тяжеловесный слог (писали тогда так, как разговаривал герцог, то есть сложно и непонятно) и сдался уже на пятнадцатой странице; вместо этого взял воспоминания одного гайифского актера — их недавно перевели на талиг, а значит, язык был вполне обычный. Все первую часть книги тот в деталях расписывал свои наряды (и это было полезно, Ричард отлично сопоставил то, что видел, и то, о чем читал: кружева, шитье, дорогие ткани), театральные постановки и вечера удовольствий, а всю вторую — жаловался, что ему пришлось целый год отсиживаться в загородном поместье, не высовывая носу, пережидая сначала народные волнения, а потом талигскую интервенцию; и он ужасно скучал. Ричарду тоже сделалось скучно, и больше к мемуарам он не возвращался. Куда сильнее вдохновляла его середина Круга. Там все события были известны, запротоколированы до мельчайших деталей, отражены в документах, дневниках, частных письмах: национальный подъем (на фоне национально-романтической идеи в искусстве), закат изжившего себя абсолютизма, становление Второй Республики; отделение Надора и Эпинэ, упразднение титулов. Ничто из этого не прошло, конечно, бескровно — со всех сторон тогда хватало и подлости, и жестокости — но и благородства, и храбрости, и самоотверженности, и даже доброты. Республика продержалась лет сто, потом Надор снова пошел под руку короне — вернулся в Талиг, — но теперь на федеративных основаниях, да и королевская власть в Третьей Империи была уже не той: король — лишь символ, правит — выборный парламент. О героях Второй Республики до сих пор вспоминали с уважением, до сих пор мальчишки играли в надорских партизан; а сам Ричард — сколько раз в детстве он воображал себя на месте тогдашнего герцога Окделла — гражданина Окделла — того самого, которому достало сообразительности сложить с себя титул, не дожидаясь, пока тот отберут насильно. Достоверно было известно (вот это — абсолютно точно, доказано, подтверждено документами), что семья Ричарда вела свое происхождение от третьего сына четвертого сына того герцога. Род быстро разросся: кто-то остался в Окделле, кто-то — как предки Ричарда — перебрались в другие города, кто-то вообще подался в Бирюзовые Земли. Со многими связь была утеряна: кто-то делал карьеру в столице, кто-то совсем обнищал и опустился, чья-то линия пресеклась; кого-то, наоборот, отлично знали во всем Надоре: сколько-то-юродная тетушка Ричарда, например, и сейчас курировала музей в бывшем герцогском замке. Занятно: в древней истории важнейшие события как будто сосредотачивались вокруг Изломов, а между ними почти ничего не происходило — время словно замирало. С наступлением же Круга Ветра оно понеслось вскачь: случилось столько разнообразного, открыли столько новых земель, изобрели столько полезного, жизнь менялась так быстро и так часто — что эпоха начала Круга, конца предыдущего, та самая Великая Смута, сейчас ощущалась как нечто давно забытое, нереальное, размытое. С этой мыслью Ричард наконец задремал, а проснулся от того, что Дикон тихо звал его с кровати: — Ричард… — А, что? — Ричард сел рывком: еще не рассвело, но рассвет уже подступал; поднялся, перебрался на кровать. — Что, Дикон? Принести тебе воды? Что-то сильнее болит? — Нет, — тот прикусил губу и мотнул головой. — Скажи, если ты… правда из будущего… то какая сторона там победила? Чья партия? — Ну, у власти сейчас ОДС — Олларианско-Демократический Союз, — машинально ответил Ричард спросонья, еще толком не проснувшись. — Но сам я всегда голосую за лейбористов!