Вспоминая прошлое
5 июля 2024 г. в 09:20
Сердце Барна забилось сильно и радостно. А враг, застигнутый врасплох, пятился от него, бросая быстрые отчаянные взгляды налево и направо. Да только напрасно: ни слева, ни справа для него не было спасения. А за спиной — плот и быстрая Сиаль. Получалось, что деваться совершенно некуда, даже в реку не бросишься, здесь, у берега глубина воды едва ли была выше колена.
Наверное, он осознал всю безнадежность бегства, потому что глаза его блеснули, отражая холодный лунный свет, и так же холодно блеснуло длинное лезвие. Барн тоже обнажил кинжал, хотя мог воспользоваться пистолетами. Мог, но не хотел. Его оружие против такого же вражеского — этого должно хватить для честной схватки. Он медленно, неумолимо надвигался на убийцу Гальвена, как живое олицетворение справедливого мщения. И с удовлетворением отмечал слабость соперника, вроде бы даже беспомощность перед лицом своей правоты. Тот пятился, как-то неловко держа свое оружие, как будто желая, но не решаясь пустить его в ход. А Барн все наступал, мысленно крича: «Ну давай, хотя бы попытайся сопротивляться! Дай мне повод покончить с тобой!»
Но нет, убийца Гальвена так и не принял бой. Он просто… просто позволил своему оружию упасть в воду и попытался отступить еще дальше, но дальше было некуда. Он уперся спиной в канат, и на его лице не осталось ни следа памятной Барну уверенности в себе, только растерянность и… сильнейшая досада. А ведь он тогда убил Гальвена без малейших раздумий, без угрызений совести. Наверное, никогда не думал о возмездии. Не вспоминал тот день, твердо веря в свою безнаказанность. А теперь что? Сдался, значит, хочет жить? А разве Гальвен не хотел?
Барн еще крепче вцепился в свой кинжал, так, что заныли пальцы. Очень хотелось им воспользоваться по назначению. Пусть не ударить, но хотя бы обозначить движение. Скажем, махнуть острием перед глазами. Близко-близко, так, чтобы у ненавистного врага колени подогнулись от страха. Нет, хотя и не без труда, но Барн удержался от таких игр. Он желал не этого, а справедливости.
Сенар и остальные были страшно довольны, что все ночные бдения оказались не зря. Они предвкушали триумфальный въезд в Арисаль и обещанную Эркеном награду. Двоих Барн отправил за лошадьми. И, конечно, расплатиться с Нисой… мимоходом подумав, что только-только успел закончить домик над колодцем. А помочь старушке с огородом, как собирался, уже не успеет.
На самом деле, нужно было не вспоминать незавершенные дела, а решать, что же делать теперь, но Барн все еще колебался. В голове как будто звучали настойчивые голоса Эркена, Вирены, Нисы… и теплый, глубокий голос Гальвена. Голос, который никогда больше не прозвучит наяву.
Посланные за лошадьми вернулись не скоро. Якобы заблудились в темноте, хотя где там было заблудиться… Барн подозревал, что они успели не только забрать лошадей, но и отметить успешное окончание охоты. Эх, зря Эркен выдал своим наемникам часть обещанных денег заранее. Теперь, похоже, кое-кому из них эти монетки чрезмерно жгли ладони. Ну да ладно, это все Барна не касалось.
В лучах рассветного солнца Сенар внимательно рассматривал пленника, а потом протянул руку к его вороту и жестом ярмарочного колдуна вытянул наружу золотую цепочку, за которой на свет показался, сверкая, как рыбка на леске, овальный плоский предмет, который проглядели во время поверхностного обыска. Итарк обжег Сенара ненавидящим взглядом, но тот не обратил на это никакого внимания. Резко рванул цепочку на себя, чтобы завладеть добычей, но тонкая золотая нить оказалась крепче, чем можно было предположить по виду, и не порвалась, зато впилась в шею владельца, заставив его вскрикнуть. Сенар заметно удивился ее прочности. А потом дернул второй раз, уже больше из озорства…
Барн обязательно прекратил бы это, не будь итарк тем, кем он был. Но не вступаться же за убийцу Гальвена. Поэтому он сделал вид, что ничего не замечает, хотя ему не слишком нравилось происходящее. А Сенар после короткой возни все-таки завладел необычным украшением, не порвав цепочку. Впрочем, он недолго любовался своей добычей. Барн шагнул к нему и, ни слова не говоря, выхватил ее из рук.
— Это что сейчас было?! — возмутился Сенар, сжимая руки в кулаки. — Я его первым заметил. Почему оно должно достаться тебе?!
— Мы не занимаемся мародерством, забыл?
Так было принято в повстанческой армии еще со времен Эйнаса, когда ею командовал Тарес. Дорогие находки собирали и пускали на нужды вдов и сирот погибших. Барн сердито напомнил об этом правиле, но Сенар продолжал возмущаться:
— Мы уже ни в какой не в армии, а сами по себе. И моим еще не вдове и не сиротам такая вещица тоже может пригодиться.
— Так ты все еще не сам по себе, — напомнил ему Барн, — а служишь теперь Эркену. Вот ему мы эту штуковину и отдадим. Расскажем, что это именно ты ее нашел. Может, он заплатит тебе за нее отдельно.
Сенар не нашелся, что ответить. Но его чувства и мысли можно было легко угадать по лицу. Первоначальная ярость быстро сменилась раздумьем. Зная, что Барн пользуется особым уважением Эркена, он не решался на открытую ссору с молодым человеком. Почему бы действительно не последовать его совету, переговорить с купцом о красивой безделушке? Эркен наверняка подкинет за нее пару лишних монет, он человек щедрый и справедливый. Обдумав все хорошенько, Сенар окончательно успокоился и даже вернул себе хорошее расположение духа, отпустив пару насмешливых и презрительных замечаний в адрес все еще молчащего итарка.
Но Барну не было дела до переживаний Сенара, он даже не смотрел на него — был слишком занят изучением трофея. Тонкая цепочка состояла из двойного переплетения крошечных колечек. Не удивительно, что ее не удалось порвать. Но больше заинтересовала сама безделушка, довольно крупная, похожая по форме на куриное яйцо, только приплюснутое, вся блестящая и переливающаяся жаром, как новенькая золотая монета. Неужто правда отлита из цельного золота? Не так уж и часто Барну доводилось держать в пальцах столько драгоценного металла. Он взвесил трофей в руке, покачал… Потом попытался припомнить примерную тяжесть одной золотой монеты. Это сколько же таких монет ушло бы на эту штуковину?! А тут ведь еще работа — по гладкой, до блеска отполированной поверхности вился выбитый узор из крошечных листьев и ягод.
Пока Барн прикидывал ценность безделушки, та успела уютно пригреться в руке. Барн погладил изящно закругленный край, задумчиво провел пальцем по глубокой насечке, раз, и другой, и сам не заметил, как нажал на невидимый рычажок. Трофей вдруг раскрылся на ладони, как крылья взлетающего жука. Раскрылся по краю насечки и сам собой сложился в тройной портрет. На спрятанных прежде внутренних сторонах обнаружились удивительно четкие и красочные картинки, составившие вместе одну. Мужчина и женщина, каждый со своей стороны, смотрели на мальчика между ними. Не просто смотрели, восхищенно любовались. Как ни мала была картинка, в выражении их лиц нельзя было ошибиться — каждая крошечная черточка была прорисована с удивительной тщательностью. Губы, глаза, кажется, даже ресницы и тени от них...
Удивительно тонкая работа, как только неведомый художник умудрился сотворить такое?! Барну поневоле вспоминались сказки о крошечных волшебных человечках, что рисовали цветочной пыльцой и утренней росой. Чепуха, конечно. Сказки. Никаких чудес такого рода не бывает и быть не может, так уверяли его и Гальвен, и Тарес, люди, которым он верил больше, чем себе. А значит, у него на ладони — дело рук обычного живого человека. Но при этом все равно чудо, от которого невозможно оторвать глаз.
И вдруг Барн вздрогнул всем телом и чуть не отбросил в сторону безделушку, с опозданием осознав то, что должен был понять в первое же мгновение. Что ребенок на портрете — это Рейкелл в детстве, а двое взрослых, судя по сходству черт, его родители.
В нем клубились противоречивые чувства. Первоначальное восхищение красивой картинкой мешалось с негодованием, как будто ему сперва пообещали нечто прекрасное, а потом плюнули в душу, подло обманули, хотя непонятно было, в чем именно заключался обман. И еще примешивалась тяжелая обида. Ведь он потерял своих родителей в детстве. И они наверняка любили его не меньше. Вот только у них никогда не было денег заказать свой портрет. Наверное, если бы они продали весь дом со всем содержимым, мерином и коровой, им не удалось бы расплатиться с хорошим художником. Да что там дом! Всю деревню продать, и то неизвестно, хватило бы. Вот так всегда, одни жируют, легко получая все, чего они ни пожелают, а другие вечно прозябают в безнадежной нищете.
Самое горькое — то, что Барн даже не знает, как выглядели его родители. И уже никогда не узнает, даже за все деньги мира, будь они у него. Да что там деньги, он отдал бы несколько лет жизни за то, чтобы только один раз увидеть их и поговорить с ними.
В раннем детстве он не слишком много задумывался обо всем этом. А лет в семь вдруг остро и внезапно понял, как ему не хватает родителей. Да только к тому времени он, дурак, почти все успел позабыть. Мелькало в памяти что-то невнятное. Вот его тормошат, поднимают высоко, ему, мелкому, кажется — выше крыши, и он визжит от восторга. Еще вспоминался вкус теплого, нагретого за пазухой ярко-красного яблока, которое приберегли для него. Яблоко запомнилось сильнее, чем руки, из которых он получил его. И еще смех, ласковый и веселый женский смех. Хотя смех он мог слышать уже позже и просто придумать, вообразить, что его мать смеялась точно так же...
Он нехотя приблизил безделушку к лицу. Изображение интересовало его гораздо больше золотого панциря, в котором оно скрывалось, пускай даже сюжет совсем не нравился.
Это сколько же примерно длится, нарисовать такое? И как этому научиться? И на что еще способен мастер, в кропотливой работе создавший такую картинку? И еще интересно, сколько она может стоить?
Что-то подсказывало Барну, что крошечный размер не делает картинку дешевле огромных и дорогущих портретов, которые ему случалось видеть в богатых домах в Эйнасе и других городах. Скорее, даже наоборот... Он осторожно поскреб ногтем гладкую и очень твердую поверхность. Краска держалась хорошо, не отслаивалась.
Вопросы роились в голове. Но тот, кто мог знать все эти подробности, сейчас явно был не в разговорчивом настроении. А главное, самому Барну лучше было не вести с ним разговоры. Чувство мести клокотало в нем, и он даже специально держался подальше, чтобы ненароком не выплеснуть ее.
— Ловко нарисовано! Человеку-то такое, пожалуй, не под силу, — Сенар, который подглядывал Барну через плечо, высказал вслух почти то, о чем думал Барн, — неужто правду говорят, что вы, итарки, заставляете несчастных крошечных человечков с утра до вечера на вас работать?
Это была всего лишь шутка, но, совершенно неожиданно, их пленник смутился. Он, конечно, тут же попытался сделать вид, что ничего такого не было, но Барн был уверен, что вопрос о неведомом мастере серьезно задел его. А почему, спрашивается? Вполне вероятно, за этим скрывается такая же темная и кровавая история, как с убийством Гальвена.
Да, очень похоже на это!
Ну, по крайней мере за менестреля он ответит. В голове у Барна окончательно сложилось решение. Эркену придется договариваться с итарками каким-нибудь другим способом, а убийцу Гальвена для обмена ему не видать. Но требовалась не расправа на месте, а справедливый суд. Чтобы убийца успел пожалеть о своем деянии. Значит, нужно отправиться в ближайший большой город, то есть в Арисаль. Но не для того, чтобы вот так просто передать своего пленника Эркену. Нет, в городе, конечно, найдется судья. А Барн не собирается заменять собой ни его, ни палача. Он будет всего лишь свидетелем обвинения. Когда колеса правосудия закрутятся, даже Эркен при всей своей ловкости не сможет выцарапать из них негодяя. Пускай тот попытается оправдаться перед судом, если ему есть что сказать в свою пользу.
Спутники Барна привыкли слушаться командиров, а Барн, безусловно, был таковым. Они не слишком задумывались, чего ожидает от них купец, их настоящий работодатель, и с какой целью он вообще поручил им схватить итарка. Пускай обо всем этом думает Барн. И так как он сказал, что нужно ехать в Арисаль и передать задержанного местным властям, они подчинились без лишних споров, уверенные, что он-то знает, что делает, а с Эркеном сам после объяснится. Тем более, купец при них не раз упоминал о встрече в Арисале.
По пути в город каждый думал о своем. Итарк отмалчивался и вообще старался сделаться совершенно незаметным, справедливо полагая, что так для него будет безопаснее. Сенар шевелил губами, что-то подсчитывая про себя. Наверное, сколько можно будет стребовать с купца за дорогую безделушку. А вот Барн все время возвращался мыслями к своему детству.
Он вспоминал деревню. Тетку, круговорот никогда не заканчивающейся работы… Получалось так, что он куда лучше запомнил не самих родителей, а то, как ему их позже не хватало, когда он их уже потерял. Не хватало того, что ему не мог дать никто другой. И дело было не в бедности и лишениях. Все же он спал в тепле и под крышей. Тетка частенько орала на него, но не била. И голодать ему не приходилось. Ну, может, иногда недоедал. Но в целом его кормили так же, как и других сыновей. И обращались почти так же. Никого из них ведь особенно не баловали.
Вспомнилось почему-то, как однажды в жаркий летний день так нагрузили свежим сеном повозку, что получилась целая гора, массивная и неустойчивая. Решили, что ничего, так сойдет. Но по пути к дому, там, где дорога делала почти незаметный наклон, огромная, душистая гора вдруг накренилась... Барн с двоюродными братьями тогда шел сбоку от повозки. И когда она накренилась, а гора сена посыпалась вниз, чудом успел отскочить. Тетка торопливо осматривала, даже ощупывала собственных сыновей, не зашибло ли их. А те выворачивались из ее объятий, ворча, что уже не маленькие. Про Барна так никто и не вспомнил. Вернее, вспомнили, когда пришла пора собирать рассыпанное сено.
А еще порой случалось, что он забегал с улицы в дом, чтобы обнаружить, что тетка раздает братьям городские сладости. Например, пряничных овечек, покрытых двухслойной сахарной глазурью, розовой и голубой, тех самых, что пекли все четыре дня перед праздником Даров Ренизи и продавали на рынках и ярмарках. При появлении Барна тетка смущалась, а потом сердилась, как будто он застал ее врасплох за чем-то не очень хорошим, и тогда в ее голосе звучала настоящая злость.
И ведь он все понимал. Одно дело настоящая еда. А другое дело лакомство, по сути — баловство. Баловство, ради которого приходилось оторвать от себя пару монет. Одно дело для родных детей, другое — для навязанного ей племянника. Но все же сердце екало.
И никогда, никогда Барну не доставалось новой одежды.
Зимними вечерами тетка на ткацком станке ткала из льняной домашней пряжи полотно, а потом шила из него подштанники, рубашки и прочую одежку. Для мужа и сыновей. Барну оставались уже старые, штопаные, якобы потому, что он самый младший. Раз в год деревню навещал странствующий сапожник. Он перебирался из дома в дом. Располагался в выделенном ему углу. Раскладывал инструменты. Ему отдавали шкуру теленка этого года, из которой полагалось пошить сапоги тетке, дяде и мальчишкам. Сапожник столовался вместе с семьей, у которой жил, а за работой напевал, а мог и рассказать пару интересных историй. Только Барну, к его разочарованию, редко удавалось дослушать их до конца, потому что днем, пока светло, для него всегда находились дела.
Чтобы проверить качество сапог, нужно было дождаться дождя и пройтись по глубокой луже. Если ноги оставались сухими, значит, работа удалась. Барну никогда не доводилось вот так важно и обстоятельно опробовать новые сапоги на дороге перед домом. Ему доставались прошлогодние сапоги одного из братьев. Справедливости ради, они порой тоже донашивали обувь друг за другом. Но каждому из них хоть раз в год случалось порадоваться обновке, Барну же никогда.
А если бы вышло так, что он не потерял своих родителей? А что, если бы они остались бы с ним, но что-то не сложилось? А что, если бы они все же не любили его?
Вспомнилась Ульси из их деревни, веселая и смелая девчонка с веснушками на переносице и щеках. Она была года на два постарше Барна, и в те времена это казалось серьезной разницей, дающей ей право глядеть на него сверху вниз и снисходительно ерошить волосы, когда он валял дурака, чтобы рассмешить и развлечь ее.
Да, Ульси любила посмеяться. Она не унывала в самую скверную погоду. Не унывала, когда гуси, которых она пасла, разбредались по деревне или, воспользовавшись тем, что юная пастушка отвлеклась болтовней с другими ребятишками, пробирались в чужой двор. Тогда приятели помогали ей поскорее выгнать гусей, прежде чем заметит ее полоумный папаша и разозлится. Но это все было, когда гуси уже подрастали, а маленьких, недавно вылупившихся гусят держали в доме. Барн иногда заходил посмотреть на них — конечно, когда Ульсиного папаши не было дома. Запашок в их доме, конечно, стоял тот еще. Гусята непрерывно пищали, сновали туда-сюда, нужно было глядеть, чтобы не наступить на них. Но наступало теплое лето, гусята вырастали преданными Ульси и совсем ручными. Она часто уводила свое стадо на дальние пруды, откуда возвращалась с корзиной сладкой лесной малины, которую щедро, горстями раздавала другим детям, особенно почему-то Барну.
Однажды Ульси появилась на улице с рукой, плотно обмотанной полотном и подвешенной на плече. Сверкая своими веснушками и всегдашней беззлобной улыбкой она объяснила остальным детям, что отец вчера вечером разозлился и толкнул ее. А она, возьми и упади на лавку. Да так неловко, что руку сломала.
— А главное, — рассказывала Ульси с веселым удивлением, — я ведь просто молча мимо проходила. И до сих пор в толк не возьму, с чего это вдруг папаша на меня осерчал?!
Гуси согласно бормотали, как будто подтверждая слова своей пастушки.
А потом появился Гальвен и забрал Барна с собой, выдернул из прежней жизни, как редьку из грядки. А Ульси так и осталась со своими гусями и полоумным отцом. Почему-то Барн чувствовал себя смутно-виноватым перед ней, хотя что он мог сделать?
Вирена иногда чем-то напоминала ему Ульси. Хотя тот, кому вздумалось бы толкнуть Вирену, для развлечения или чтобы сорвать злобу, горько пожалел бы об этом…
В который раз с начала весны Барн ловил себя на том, что неважно, с чего начинались его мысли, заканчивались они неизменно Виреной. Но нет, в этот раз он не собирался попадаться в старую ловушку. Воображать невесть что, наивно путать дружеское расположение с любовью и, что того хуже, навязываться со своими непрошенными и ненужными чувствами. Вирена… пускай уж будет счастлива с тем, кто поинтереснее его. С видным, высоким, громким, остроумным. А он?
Да, так что же теперь делать ему?
Смутную, нехорошую мыслишку, мелькавшую где-то на задворках сознания, о том, что уж кто-кто, а приказчик в лавке Эркена — человек, на которого могли бы обратить внимание многие девушки. Даже такие, кто раньше особенно не обращали… Эту недостойную мыслишку Барн просто выкинет из головы. Забудет так, как будто ее никогда и не было.