Этим утром Торстейн проснулся в своей хижине и сказал:
— Мне снилось, что сюда прибежало тридцать волков,
и было семь медведей ... и кроме того две лисы.
Они шли впереди этого отряда, и вид у них был весьма злобный...
Все волки напали на нас... мне приснилось, что они разорвали на куски всех моих братьев...
Мне снилось, что мы убили многих медведей, а я убил всех волков и меньшую из лис,
но тогда упал и я.
(Сага о Торстейне сыне Викинга)
«Fideli amico meo et studioso Servo Marescallo Thorir ut signum reconciliationis et bonae voluntatis»*, ‒ гласили выбитые на давно заржавевшем боевом топоре буквы, инкрустированные серебряной проволокой, подчёркнуто прямые, но будто готовые вот-вот покоситься, став совершенными каракулями. Если бы не столь серьёзный, казалось, всё ещё хранящий на себе следы от крови множества врагов, предмет, который они украшали, не сложная техника, позволившая сохранить это послание на добрых полторы тысячи лет, не язык, на котором теперь говорили и писали одни только учёные, то можно было бы сказать, что надпись сделана рукой дошкольника. В учебниках истории, конечно, говорилось, что где-то здесь была «битва, определившая ход мировой истории на полторы тысячи лет вперёд». Читала стоявшая на открытой всем ветрам вершине холма девочка лет тринадцати и газетную статью о том, как археологам не дают копать на месте исторического сражения, при том, что это «могло бы объяснить, что, всё-таки произошло тогда на западе Империи, и кем был император, согласно письменным источникам, вступивший в пределы Вечного города спустя некоторое время». Но всё это было лишь «занудством», буквами почти без картинок, неизвестно, зачем заполнявшими бумагу, на которой можно было бы напечатать о чём-нибудь, действительно, интересном. Теперь же свидетель тех былых дел лежал перед ней. Грозный, зазубренный от встреч с множеством щитов, панцирей и костей их хозяев, бывший, кроме того, ещё и наградой какому-то военачальнику. И если просто копнув глинистую землю носком кроссовка, она увидела этакую штуку, то что же там дальше, что под этой секирой?! Возможно, в своей броне и шлеме, рядом с верным конём там до сих пор лежит этот самый маршал, дожидаясь потомков! Быть может, совсем неглубоко в последнем отчаянном рывке застыли враги и союзники «последнего императора древности и первого ‒ средних веков»! У юной Евы была одна не очень хорошая привычка. Задумавшись, она часто начинала вертеть в руках разные предметы. Иногда, сильно нервничая или будучи слишком глубоко погружённой в глубины собственного разума, она таким манером приводила их в полную негодность. Если же занять руки было нечем, в ход шли камушки и другие вещи, лежащие под ногами. И теперь весь ужас произошедшего она поняла лишь тогда, когда услышала, как ценнейшая находка, почти мелодично звякнув о каменистый выступ в южной части холма, исчезла в водах неглубокой, но широкой и бурной реки. ‒ Ева, Ева, ты что, оглохла? Идём, мать зовёт, ‒ на холм поднялся высокий мужчина лет тридцати пяти, ‒ ох, а что это ты такая кислая? Опять, ‒ он придирчиво оглядел дочь, ‒ что-то поломала? Сколько можно говорить, с чужими-то вещами так не обращаются, а она... ‒ Топор, ‒ было похоже, что девочка сейчас заплачет. ‒ Какой топор? Наш в фургончике, я когда выходил... ‒ Древний, ‒ Ева немного сердилась, что её не понимают, правда, плакать ей теперь хотелось меньше, ‒ я тут гуляла, и смотрю: лежит, ещё и по-латыни на нём написано. Ну я и обрадовалась, стала представлять всякое. А когда я радуюсь или грущу... ты сам знаешь, что тогда бывает. Вот он и, ‒ она показала глазами на речку, ‒ кто же мне теперь поверит? ‒ Я, ‒ зайдя со спины, он обнял девочку, ‒ я поверю. Во-первых, на тебя это, точно, похоже, может, хоть урок будет. А во-вторых, здесь же была Битва империй. Говорят, хотя это легенда, конечно, что и наш предок там сражался. Может, его оружие ты и нашла? ‒ Эта... секира, кажется, так боевые топоры называются, если верить надписи на ней, принадлежала Ториру какому-то... ‒ Погоди-погоди, ‒ взяв за плечи, отец развернул её лицом к себе, ‒ ты не привираешь? ‒ А смысл? Я из всей той латыни только и смогла прочесть, что его звали Ториром и что он был маршал. ‒ Торир, ‒ после минутного раздумья каким-то странным голосом произнёс мужчина, ‒ означает что-то вроде ястреба. А теперь, ‒ он перешёл почти на шёпот, ‒ скажи, какая фамилия была у меня до того... ну прежде, чем мы с твоей мамой друг друга полюбили*? ‒ Хоук*, ‒ Ева была словно под гипнозом, ‒ так значит... ‒ Не исключено. Ходя по другой версии, наши предки впервые встречаются в некой грамоте из архивов Альбиона, датированной десятком лет после того, как его часть вновь была присоединена к империи, а, значит, всеми двадцатью ‒ после этой битвы. Так что, кто его знает. Ладно, идём, пока ты тут какой-нибудь курган не своротила. Одно слово, потомок варваров.***
Облаком, летним днём неспешно летящим по голубому небу, казался кусок свежевыбеленного холста, реявший на увенчанном орлом древке. После шторма и жестокой битвы, после иных боёв, предшествовавших им, после многих дней похода по морю и суше трудно было и представить, что в мире ещё может существовать что-то настолько чистое. Знамя это, и вовсе, можно было счесть прекрасным видением, если бы те, кто ехал под ним, не выглядели ещё великолепнее. Даже самого малого из них, того, что ехал по левую руку от молодого знаменосца, в его латах, начищенных до блеска, едва не затмевавшего солнце, в его столь же ярко сверкавшем бронзовом шлеме с белым плюмажем, можно было принять за ангела. Что уж говорить о дюжем, просто огромном в сравнении с обычно невысокими жителями Востока, старике, возглавлявшем процессию! Сняв шлем, на могучем, белом, как едва различимые отсюда вершины гор, коне неспешно ехал он туда, где, ощетинившись мечами и копьями ждали его враги. Роскошный шлейф длинных седых волос развевался на утреннем ветру. ‒ Да продлятся твои дни, о достойный младший брат мой, доблестный король народа аламанов, ‒ быстро, но с достоинством произнёс он слова приветствия, ‒ почему же нет рядом с тобой другого любезного друга моего, императора Запада? Выехавший ему навстречу юноша с бледным лицом молча снял шлем. В тот же миг большинству присутствующих показалось, что над стоявшим позади него войском разом взошли два новых светила. Полной луной горел серебряный обруч аламанов, жарким солнцем сверкал золотой венец Империи. Даже прекрасные доспехи и знамя посланников, казалось, утратили часть своей красоты в их лучах. ‒ Тем лучше, ‒ поражённый небывалым зрелищем, владыка заговорил, выдержав, быть может, слишком долгую паузу, ‒ тогда тебе, Dominus, ‒ произнесено это было вежливо, даже слишком вежливо, говоривший будто намеренно расширял бывшую между ними пропасть, ‒ следует знать, что уже двести лет, как Запад империи является вассалом Востока. Следовательно, ты и твои люди ‒ ни кто иные, как бунтовщики против законной власти. Впрочем, ‒ он немного повременил, на этот раз ровно столько, сколько было нужно, чтобы его враг в полной мере осознал смысл этих слов, ‒ я, как и подобает доброму главе семейства, до последнего лелею надежду о том, что мои домашние исправятся и их не придётся выставлять за порог. Как слуга, держащий от меня два владения, а именно, Западную империю и аламанские земли, покайся и распусти по домам своё войско. Кроме, конечно, его высших начальников, которые должны будут явиться ко мне безоружными в рубахах без воротов и с верёвками на шеях. В таком случае тебе позволяется закончить свои дни в монастыре, размышляя о своём ненадлежащем поведении. За владения свои, ‒ император вновь не на долго замолчал, ‒ не беспокойся. Твою сестру, что живёт в аламанских землях, мы выдадим за принца Теодемира, младшего сына соседа твоего, короля Иберии. Несчастную же мать предшественника твоего Ромула возьмёт в жёны сам Одовакр. Я, конечно, знаю и о его грехах, и не позволю повторить их. ‒ Скажи, о отец мой, ‒ на губах Кловиса появилась даже не улыбка и не оскал зверя, готового броситься на уже прицелившегося охотника, но то выражение, какое бывает у аспида, ползущего к ничего не подозревающей жабе, ‒ где был твой предшественник, да и ты сам, успевший в ту пору стать одним из его военачальников, когда земли моего деда разоряли обры? А когда прибрежные города, бывшие под властью моего отца, жгли народы Севера? А когда слуга твой, Одовакр, нарушив все договорённости с твоим же вассалом, Кловисом, вторгся в его земли? Я не берусь спорить с древними картами. Ты, и в прямь, мой господин. Но, как и всякий правитель, которым недовольны его воины, ты потерял право на собственный престол. Это был условный сигнал. В следующий миг долину огласил рёв боевых рогов. С гулом тысячи водопадов ринулись на врага те, кто составлял последнюю надежду Запада, те, кто всё ещё не давал погаснуть пронесённому через века свету Цивилизации. Император и его свита без следа сгинули в бурной реке. Рассеялись передовые отряды. Все боевые порядки, красотой и прочностью которых славились обе части империи, оказались в одночасье сломлены. Наступавшие и оборонявшиеся превратились в единый ком железа, бронзы и мяса, украшенный кровавыми подтёками. Почти зримый этот жуткий гигантский клубок носился по долине, поглощая всё новые и новые жертвы. Управлять им было уже нельзя. Бой окончился, не успев начаться. Теперь не сражение, но продолжающееся убийство вершилось под сенью холмов. В какой-то момент из-под доброго десятка висевших на нём иберийских ополченцев и воинов Востока аламанский маршал разглядел движущуюся в сторону наименее защищённой части лагеря полосу лёгкой конницы. Ну что же?! По крайней мере, хоть одна дева на пиру у Великого, да будет ему знакома. Жаль только вместо вырванной кем-то доброй, выложенной серебром секиры, он сам попадёт туда с одним лишь кривым иберийским мечом...***
Стоило сотне всадников перепрыгнуть подступавшее почти вплотную к довольно высокому обрыву заграждение, как воздух резанул негромкий, но мерзкий для всякого, кто слышал его хоть раз, свист созданных ремесленниками метеоров. В ту же секунду нестройным хором запели тетивы луков. От неожиданности первые ряды подались назад. Строй смешался. «Эвтарих мёртв», ‒ словно сами собой прозвучали откуда-то тихие, но ясные и хорошо различимые даже за много шагов слова. Некоторые всадники повернули назад, ещё больше нарушив построение. Победоносный бой грозил перерасти в бессмысленную бойню. Медлить было нельзя. Сорвав с головы шлем, принц с такой скоростью, на которую его конь, казалось, вовсе, не был способен, объехал ряды, давая каждому возможность убедиться в глупости и нелепости этих слухов. ‒ Славные воины Иберии! ‒ Такова была общепринятая формула, что говорить после неё, юноша не знал, да это и не было нужно. В этот час его уста открывались сами собой, словно изливали мудрость богов. ‒ Разве не видите вы, что большая часть стрелков ждёт нас возле той части укреплений, что мы пытались штурмовать вчера?! Разве не понимаете, что, успей имперцы и аламаны развернуть свои машины, на нас бы, как и тогда, обрушился настоящий шквал?! Так неужели... ‒ яблоневое древко, увенчанное зазубренным наконечником впилось ему в горло. Это был конец. Пять, хорошо, если десять минут жизни давали в таких случаях авторы медицинских сочинений, и их не следовало тратить зря, ‒ неужели, ‒ против всех наставлений учёных лекарей он собственноручно выдернул злосчастную стрелу и пренебрежительно бросил её, ‒ мы позволим им навести катапульты и перебросить стрелков?! Вперёд, братья! К нашей победе! Лавой называют теоретики военного искусства развёрнутый кавалерийский строй. В этот час иберийская конница, и правда, была подобна гневу Земли. Неудержимой волной ринулась она на лучников. Многие из них бросились бежать. Те же, кто оказался достаточно храбр для последнего залпа, словно спелые колосья, попадали от мечей и секир. Сразив копьём одного стрелка, Эвтарих почувствовал, что больше не сможет поднять его. Вес ли покойника, потеря ли крови были тому виной, он не знал. Да это и не было важно. Выхватив меч в этой, последней в земной жизни атаке, бросился он на одного из немногих оставшихся воинов, почему-то защищавшего голову шлемом тяжёлого конника...***
Удар стальной молнии в одночасье скрыл тот пугающий, грубый и жестокий, но такой интересный, толком непознанный мир, в котором жила Мила. За ослепительной вспышкой пришла непроглядная тьма. Девушка словно провалилась в глубокий, закрытый непроницаемой для света и звуков крышкой колодец, вырытый кем-то внутри неё самой. Да и не падение это было. Ни ветра в ушах, ни замирания сердца, какие были, например, когда она с высокого утёса спрыгнула за тонущим ребёнком, здесь не было. Нельзя было сказать и что она поднималась, ведь здесь не было вещей, по приближению или отдалению которых можно было бы судить об этом. Кроме сгущающейся непроглядной темноты здесь вообще ничего не было. Так что не взлёт и не снижение это были, а путь. Не короткий и не долгий, не быстрый и не медленный, лишь страшный своей неотвратимостью путь к забвению... Очнулась девушка на полу из плотно пригнанных друг к другу плит. Подняв глаза, она увидела сделанные, должно быть, из такого же камня гигантские, в три обхвата, колонны, устремляющиеся далеко вверх, туда, где поддерживаемое ими перекрытие мешала видеть какая-то тёмная дымка. Камнями же, правда не такими красивыми и куда грубее отёсанными, были заложены проходы между ними. Мила повернулась назад и невольно отшатнулась. Меньше, чем в шаге от неё пол обрывался, открывая проход всё в ту же непроглядную тьму. Идти можно было только вперёд. Так и шагала она следующие несколько минут, а, может, и несколько дней. Постепенно окружающая обстановка менялась. Тёмный туман рассеивался, открывая сводчатый потолок с какими-то фресками (какими именно, разобрать всё ещё было нельзя). Колонны становились `уже и изящнее. Камни в проходах между ними, тоже исчезли, открыв другие залы, где на стенах висели железные кольца, в какие ставят факелы, разное оружие, части доспехов и шкуры животных. Но всё это было похоже на сон, наваждение. Повернуть туда значило вновь идти к забвению. Путь Милы закончился у белокаменной стены, уходившей, казалось, в самые небеса. В ней была только одна дверь, низкая и узкая, но, судя по всему, очень прочная с зарешечённым окошечком в центре. Слева и справа от проёма висели два факела, загоревшиеся, стоило только девушке подойти. ‒ Здравствуй, ‒ прозвучал из-за двери голос, не слышанный нигде ранее, но при этом кажущийся знакомым. ‒ Здравствуй, ‒ почему-то очень тихо ответила пришедшая, ‒ кто ты? И почему здесь сидишь? ‒ Я ‒ это ты, ‒ неизвестно, от чего усмехнулась та, что была взаперти, кажется, чуть тряхнув разделявшую их преграду со своей стороны, ‒ а о том, почему я здесь, надо спрашивать тебя. В эту же секунду факелы вспыхнули особенно ярко. Их свет, мощный, без боли обжигающий, заполнил, казалось, всё мироздание. Но среди него начали вставать иные картины. Поселение крылатых воительниц где-то среди бескрайних лесов. Законы чести и крови управляют им. И нет для этих жестоких, но благородных существ сокровища дороже верной подруги, нет иной цели, кроме славы и процветания своего народа. Но в любую, даже самую сильную стаю могут затесаться подлые падальщики. Вот и одна из них. Небольшого роста, со вьющимися рыжими волосами, очень красивая и очень сильная. Как раз теперь вместе с несколькими подругами она обороняет захваченный замок от атак других крылатых дев, ‒ его прежних хозяек. В перерывах между боями они делят сокровища. ‒ Нет! Нет! Хватит! ‒ Мила кричала, сама толком не зная, от чего, от страха перед тем, что может это узнать. ‒ Почему же? ‒ Резонно возразил голос. ‒ Ты ведь сама хотела узнать, кем была раньше, ‒ дверь дёрнулась сильнее. Вот на самом дне сундука с секретным замком, скрытого за потайной дверью, лежит величайшее диво ‒ огромный, испещрённый древними письменами, рубин. Он похож на каплю крови великана. Похож ровно до тех пор, пока на него не попадает свет, заставляющий чудесный камень играть всеми цветами радуги. По законам, писанным и неписанным, принадлежал он той, кто его нашёл. И все феи с этим согласились. Все, кроме одной... ‒ Нет! Нет! Нет! ‒ Да! Взгляни! Ты отняла жизни своих подруг за кусок красного камня! Ты обещала его осаждавшим, но соврала, убив тех, кого они прислали, и скрывшись в одежде одной из них! Ты выбросила его, не в силах перенести это! Ты сама бросилась в бурный поток, не выдержав расставания с побрякушкой! Сколько уже раз ты струсила? А что же было потом? О! Человеческая самка в дорогом синем плаще, которая помогла тебе, что стало с ней, а, Исида? ‒ Нет! Я Мила! Мила! Я добрая и глупая... ‒ если бы эти причудливые чертоги могли разносить эхо, они бы многократно повторили рыдания рыжеволосой красавицы, ‒ я никак не моргу быть ей. ‒ А не добрая ли и глупая просилась туда, где царят боль и смерть, ‒ толстая дубовая доска, закрытая на прочный железный засов задрожала, готовая вот-вот слететь с петель, ‒ а не добрая ли и глупая прежде, чем попасть сюда, убила того, кто виновен лишь в исполнении долга перед своим народом? ‒ Ну, ‒ на глазах девушки всё ещё были слёзы, но голос звучал почти нормально, разве только немного устало, как бывает со всяким, кто много плакал, ‒ это уж ты зря сказала. Он исполнял долг перед своими людьми, я ‒ перед своими, он не струсил и даже смертельно раненный повёл их в атаку, я ‒ осталась стоять насмерть, когда многие побежали. Ранее я солгала, но искупила свою вину тем, что спасла жизни и человека, который так много сделал для меня, и множества других людей. ‒ Да разве искупишь этим поступками, ‒ дверь всё ещё дрожала, но теперь явно слабее, ‒ свою предыдущую жизнь? ‒ Ты, Исида, хотела сказать, твою. Но Мила не на столько добра и глупа, чтобы искупать чужие грехи. Изволь, я открою эту дверь. ‒ Что?! ‒ Та, кто был с другой стороны, казалось, отступила на несколько шагов. ‒ Боишься? А чего? Ведь ты ‒ это я. И нужна будешь лишь до тех пор, пока это важно мне.***
Битва за холм была от лагеря довольно далеко, лишь доносившийся по временам звон клинков говорил о том, что она всё ещё идёт. Бой за лагерь сдвинулся на север. И потому никто не мог видеть рыжей девчонки в изодранном кафтане, поднимающейся из лужи конской и человеческой крови. Но вот гигантский огненный столб, закрывший солнце, увидели многие.