День хвали вечером, жён – на костре, меч – после битвы
(Старшая Эдда. Речи Высокого)
Белое пламя и чёрный дым увидели перед собой воины Иберии и Востока. Жалкую кучку переживших битву и шторм имперцев и аламонов, кое-как выстроенную в боевые порядки, возглавляли, нарочно выступив на несколько шагов вперёд, юные король и император. Пешие, с головами, покрытыми одними лишь монаршими венцами, выступили они навстречу собственной гибели. И не следовало заставлять столь доблестных воителей ждать. Грозным рыком огласили берег причудливо изогнутые, окованные сверкающим в редких лучах утреннего солнца железом иберийские рога. Криком хищной птицы вторили им медные трубы Востока. Чёрной лавиной ринулась с холма объединённая рать союзников. Спустя несколько мгновений на пути у бурного, казалось, готового сокрушить всё, что встретится на его пути, потока словно встал низкий но мощный утёс. Из невидимой с холма балки поднялись несколько десятков стрелков, выстроенных в две линии. С яростным криком разрезали воздух их смертоносные посланницы. Без малого полсотни храбрых воителей встретили свою гибель, так и не добравшись до остатков вражеской рати. Следующий залп. Ещё три десятка конных и пеших отправились в ждущий всех воинов пиршественный зал. Это был мудрый ход, в особенности для таких молодых правителей. Но теперь он не мог ничего изменить. Третий раз лучники так и не выстрелили. Большинству из второй линии удалось укрыться между рядов товарищей, откуда они продолжали, теперь уже в беспорядке, посылать стрелы в своих врагов. Стоявшие впереди нашли свою смерть от мечей и секир атакующих. Вот уже и ощетинившиеся копьями первые шеренги. Кажется, и сами правители навеки сгинули под копытами небольших, но дьявольски сильных в бою коней. Но что это?! Почему воины, словно их повелители не были наследниками грозных королей и мудрых императоров, расступились перед наступавшими иберийцами, будто приглашая тех в лагерь?! Ответ нашёлся спустя несколько мгновений. И без того серое небо стало чёрным от тысяч и тысяч стрел, дротиков, снарядов баллист, катапульт и онагров. События под Цирцеями развернулись на сто восемьдесят градусов. Но и ошибки противников, допущенные в том бою, были учтены. Не пара жалких рогаток и сторожевая вышка, а глубокий ров с частоколом, сооружённым из разбившихся кораблей, встречали тех счастливцев, что, всё-таки, сумели избежать жал рукотворных ос и клювов железных птиц. Безумцев же, пытавшихся на него взобраться, из-за брёвен и досок разили мечи и копья. Но имперцы и аламаны по-прежнему оставались в меньшинстве. Никакая военная хитрость не могла изменить этого. Если наступавшие и потеряли почти весь авангард, то ничто не могло помешать остальному войску убраться восвояси. Сил для того, чтобы преследовать его, у противников не было.***
Опираясь на плечи двух служителей, словно он был дряхлым стариком, юный король встал на ноги, казалось, на век, переставшие слушаться своего хозяина. В его ушах до сих пор звучали рёв рогов и звон мечей. Перед глазами повелителя аламанов стояла почти непроницаемая чёрная пелена, позволявшая видеть лишь то, что было не дальше вытянутой руки (такое с королём бывало и прежде, например, когда один из воинов узурпатора, не имея в бою времени повернуть клинок, ударил его в лицо рукоятью меча, но теперь эта завеса была особенно плотной). В голове роились обрывки каких-то совершенно неуместных, мало что значащих фраз и воспоминаний. И, пожалуй, только одно слово звучало в ней ясно: «жив». Жив правитель и жив его народ. Продолжая уповать на милость богов, храбрость воинов (которая, в прочем, и без того успела превзойти все ожидания), преданность и мудрость приближённых, ещё можно прежде завершения земного пути ослабить зверя и птицу. И если о победе над обоими чудовищами тех немногих людей, что теперь остались у обоих властителей, не было и речи, то и лев Иберии с орлом Востока лишившись своих когтей, перестанут быть угрозой для соседних королевств. А, значит, рано или поздно придёт аламан ли, имперец ли, либо достойный сын иного народа, который завершит то, что пытались начать они. И тогда минует тьма Вечный город, и вновь, как это всегда бывает по окончании ночи, взойдёт солнце цивилизации над всем миром. Самозванцы же с Востока и подлинные варвары из Иберии сгорят в его лучах. ‒ О, король, ‒ очевидно, не в первый раз окликнул его почтительный голос. ‒ Что? ‒ Повернувшись и усилием воли немного разогнав царившую вокруг темноту, он смог видеть лёгкого имперского конника, слезшего со своей маленькой лошадки и приклонившего колено, по обычаю, на некотором расстоянии от коронованной особы. ‒ Что тебе нужно, доблестный воин? ‒ Dominus просит тебя пожаловать к нему. Уже по тому, как пальцы вестника сжимали край снятого в знак почтения бронзового шлема, как неровно звучал его голос, можно было понять: это приглашение не из тех, какие даже раненному, если только он ещё способен ходить, следует откладывать. С трудом вскарабкавшись на собственную лошадь, по-прежнему поддерживаемый с двух сторон, правитель аламанов тихим шагом поехал за принёсшим пока непонятную, но, точно, недобрую весть гонцом. Во время этого недолгого пути в имперскую часть укреплённого лагеря перед вновь начинающими по-настоящему видеть голубыми глазами открывались удивительные картины. С одной стороны в них не было ничего выдающегося. Как это всегда бывает после битв, особенно больших, дружинники, ополченцы, легионеры, гребцы и матросы с кораблей чинили укрепления, приводили в порядок собственную экипировку, вели лёгких и несли тяжёлых раненных к тем, кто был сведущ в подобных вопросах, складывали погребальные костры для убитых. Необычным было то, кем были все эти люди. Среди уцелевших, раненных и мёртвых теперь не было ни одного имперца и ни одного аламана. Вода и огонь, пот и кровь, железо и бронза стёрли все различия. Из адского котла, где последние недели они неистово бурлили, вышел единый и сильный народ, скованный общей целью. И его воинам, точно, было мало достойной смерти. Они хотели и должны были жить, чтобы продолжить историю, зарождающуюся здесь и сейчас. Пугало одно: по свидетельствам древних летописей и здравого рассудка у одного народа не могло быть двух правителей. Под пологом широкого белого шатра на нескольких тюфяках лежал тот, в ком, даже вблизи, не сразу можно было опознать наследника могущественных кесарей. По белой ткани его простой рубашки почти зримо расползались красно-бурые пятна. На лицо молодого императора, очень смуглое даже в сравнении с большинством соотечественников, кто-то, казалось, высыпал мешок лучшей пудры. Его глаза смотрели не на вошедшего, не на стоявших чуть поодаль слуг и сановников, даже не на стоящего у изголовья человека в чёрном капюшоне, как-то нервно обтиравшего платком окровавленные руки, но куда-то в иной мир, двери которого вот-вот должны были перед ним открыться. Бледнеющие на глазах губы, казалось, шептали пароль для их стражей. За первые дни своего правления молодой король неплохо (по крайней мере, так он сам считал) научился держать себя с живыми и мёртвыми. Но он и понятия не имел о том, как быть, когда перед тобой человек, стоящий на границе между двумя мирами. Не представляя даже, как следует приветствовать своего союзника, правитель аламанов молча остановился в нескольких шагах от его ложа. Благо на помощь пришёл монах-лекарь, склонившийся к императору с каким-то пузырьком, после чего тот, будто выйдя из раздумий, повернулся к гостю. На бледных губах появилось некое подобие слабой улыбки. ‒ Похоже, выиграв битву, свою войну я проиграл, ‒ каким-то свистящим, будто кто-то медленно выпускал воздух из пузыря, шёпотом произнёс император, ‒ как у вас там говорят, короли не правят вечно? ‒ Может, и не правят, ‒ выдержав, быть может, слишком долгую паузу как-то механически ответил тот, к кому он обращался, ‒ но к чему, Dominus, ты говоришь это, когда находишься вдали от престола, на котором тебе предстоит провести... ‒ Брось, Rex*, мы оба знаем, что если я не отправлюсь в... как это, по-вашему, чертоги Великого в ближайший час, то это уже будет большой удачей. И не затем я призвал тебя, чтобы ты мог меня утешить. Я в этом не нуждаюсь. Ты здесь для того, чтобы... ‒ владыка Вечного города замолчал, лицо его из бледно сделалось каким-то серо-жёлтым, как у плохо сделанной восковой фигуры, лишь глаза не то с укором, не то с мольбой смотревшие на окружающих, говорили о том, что душа всё ещё цепляется за искалеченное тело, ‒ ах! Ты пришёл, хорошо! ‒ Продолжил он через минуту, словно собравшись с силами, ‒ в прочем, я ведь, кажется, тебя уже приветствовал... Так вот, ‒ как-то вдруг и сразу голос его зазвучал почти нормально, ‒ я, Ромул кесарь, будучи в здравом уме и трезвой памяти, передаю императорские регалии королю аламанов Кловису Первому, отныне прозывающемуся Кловис кесарь. Ave, император! Ни многократно повторённого Ave, ни вскинутых в приветствии рук бывшей здесь знати обоих народов, его белокурый приемник, казалось, не заметил вовсе. Единственным, что осталось в его памяти от этих одновременно страшных, мерзких и торжественных минут, было то, как всё тот же монах, казалось, так и не вытерший со своих рук крови юного Ромула, выронил золотой венец. Драгоценная регалия едва не оказалась на земле. Но в последний момент бывший здесь же маршал, всё-таки поймал её и водрузил на голову своего повелителя, прямо поверх серебряного обруча аламанского короля. «Вот, именно на таких, как он, мне и стоит надеяться», ‒ было единственной ясной мыслью в дважды венценосной голове, пока горел самый большой погребальный костёр в объединённом лагере.***
Непривычно смотреть на мир одним глазом. Непривычно держать кубок, даже с лучшим вином, левой рукой. Но хуже чувствовать себя обязанным. Самому Одовакру, королю Иберии, не раз и не два разбивавшему и врагов внутри своей державы, и имперцев, и ломбардов, и народы Севера, и даже считавшихся непобедимыми кочевников, приходилось подчиняться императору Востока. Подчиняться только затем, чтобы, заняв престол и на Западе, он, уж точно, не остановился бы на этом. По факту, союз с ним предвещал лишь то, что в непосредственной близости от иберийских границ окажется сильнейшая в мире армия. Навряд ли её можно будет связать перьями и печатями. Сил же на то, чтобы сделать это мечами и щитами у его подданных, точно не хватит. Определённо, и Ореста, и его щенка следовало приказать убить ещё тогда. ‒ Ты хотел меня видеть, отец? ‒ В шатре появился высокий юноша, облачённый в дорогой панцирь со следами множества клинков. ‒ Да, Эвтарих. Садись, ‒ король кивнул на одно из стоявших перед очагом резных кресел, ‒ как ты знаешь, завтра будет ещё одна битва с аламанами и императором Запада. Перед ней владыке Востока угодно самолично выехать к ним. Тебе, как знатному юноше, оказана честь быть в его свите. Что же ты, сын мой, смутился? ‒ Я не смею перечить приказам двух коронованных особ, ‒ скороговоркой произнёс Эвтарих, глядя не на родителя, а куда-то в сторону. ‒ Тогда одна из них приказывает тебе говорить, ‒ чуть улыбнулся Одовакр. ‒ Как скажешь. Я только хотел сказать, что хотя и не столь же умён как брат мой Теодемир, однако понимаю: при всей почётности этой миссии я буду, скорее, заложником у императора. ‒ Я вижу, что не зря поручил твоё обучение философу, происходящему из старой знати. И, не стану скрывать, что также не желаю собственному сыну такой доли. Что скажешь ты, если вместо того, чтобы быть в его свите (благо, знатных людей у меня достаточно), ты отправишься в другую, быть может, столь же почётную, ещё более опасную, но подлинно достойную наследника престола миссию? ‒ Даже если этот день будет в моей жизни последним, ‒ юноша даже встал со своего места ‒ он, безусловно, станет одним из самых счастливых. ‒ Вот как. В таком случае, назови мне две причины нашего поражения в сегодняшней битвы. ‒ Хитрая тактика и машины. ‒ Ты прав, сын мой. А как ты думаешь, используют ли западные имперцы и аламаны ту же тактику и в следующий раз? ‒ Нет, ‒ молодой воин ненадолго задумался, ‒ мы не великие стратеги прошлого, они тоже. Но мы не настолько глупы, чтобы вновь полезть на баллисты и онагры. А они ‒ не настолько, чтобы думать о нас подобное. Если бы я был на месте их полководцев, то поставил бы войско на холме к югу и западу* от поля сегодняшнего боя. Большую часть лучников и машин я бы оставил в лагере, чтобы его защитить. Некоторые, быть может, взял бы с собой и... укрыл где-нибудь. Как выяснилось, наши враги это неплохо умеют, ‒ он потрогал повязку на собственной голове. ‒ Да, ‒ удовлетворённо кивнул Одовакр, ‒ ты точно не спурий*, ведь, размышляя, я пришёл к таким же выводам. А теперь скажи, что ды думаешь о прочности их укреплений? Одинакова ли она на всём протяжении частокола? ‒ Думаю, нет. Во-первых, у них не могло найтись столько леса. А во-вторых, вряд ли король, император и их подданные, желая попасть в свои шатры, станут карабкаться на стены... Как понимаю, я с сильным отрядом должен буду проникнуть туда и захватить машины. ‒ Верно. Во-первых, глупо оставлять на фланге такую твердыню. Если уж на то пошло, там ведь можно укрыть не только стрелков. А во-вторых... неплохо бы иметь то, чего недостаёт у наших союзников, оставивших его в городах и крепостях. ‒ Конечно, ‒ впервые за время разговора Эвтарих по-настоящему улыбнулся, ‒ там ведь и воины его остались. А что ему было делать? Союзники ведь тоже бывают опасны. ‒ Ты, вне всякого сомнения, достоин иберийского королевства. Я даже начинаю думать, что не стоит мне дожидаться собственной смерти... Впрочем, друг мой, ‒ король встал, ‒ это ‒ дело будущего. Теперь же, ‒ он взял со стола свиток пергамента и развернул его, ‒ давай посмотрим на этот чертёж, составленный со слов выкупленных днём пленников.