По прошествии года приказал он собраться всему войску... на Мартовском поле (Григорий Турский. История франков. Глава II)
Несколько последних лет марсовым полем считалась почти идеально круглая площадка, лежавшая на пересечении двух трактов. Такое расположение было очень удачным. От неё было почти одинаковое расстояние до трёх небедных деревень и чуть большее ‒ до построенного ещё имперцами города, через который, в свою очередь, проходило большинство других дорог королевства. Едва путь, которым шла дружина, миновав глубокую ложбину, вывел воинов на вершину холма, как вдали, почти у самого горизонта, обозначился гигантский, ощетинившийся копьями силуэт массы людей и лошадей. Воистину, даже самые смелые не могли предположить, что под королевские знамёна соберётся столько людей, способных носить оружие. Впрочем, совсем недавно даже самые угрюмые были не в силах предсказать, что иберийцы смогут зайти так далеко вглубь страны... ‒ Мой король... ‒ приступил к правителю маршал. ‒ Знаю. Это может быть ловушкой. Эй, конные, поезжайте туда трое или четверо, да узнав, что и как, немедленно возвращайтесь! ‒ Это мудрое решение, повелитель, но ведь и разведчиков можно обмануть. Потому, как только они приедут, дозволь мне с частью войска спуститься к тем людям. Сам же... ‒ Нет, ‒ не дал верному слуге договорить белокурый юнец, ‒ никогда и никто из нашего рода не боялся собственных подданных, хотя бы и вооружённых. ‒ Эта речь, вне всякого сомнения, достойна его потомка. Но, в таком случае, я советую оставить на холме нескольких преданных воинов и в качестве главы их смиренно прошу поставить... ‒ Тебя. ‒ Да, повелитель. ‒ Хм... нет. И этого я не сделаю. Да ты и сам не дождёшься выгодного для нападения момента, увидев, что мне только может грозить опасность. И я уж не говорю о том, что... впрочем это вздор. Если мне суждено умереть от вероломства Одовакара или предательства своих же подданных, то я, по крайней мере, хочу, чтобы в последний час рядом были верные слуги. Если же это ‒ час моего подлинного триумфа как доброго монарха и возрождения надежды на удачу как полководца, то я, тем более, желаю разделить его с вами.***
Вооружённые люди оказались добрыми подданными, готовыми стойко защищать своего короля. Это, безусловно, внушало надежду на благоприятное завершение похода. Печалило кое-что другое, ‒ то, что сподвигло аламанов на защиту страны. Многие деревни, расположенные близко к границе королевств, за прошедшие пару дней оказались разграблены. Из до сих пор бывшего богатым и оживлённым, несмотря на все беды последних лет, города Цирцеи в эти несколько дней не было вовсе нескольких известий, если не считать, что кто-то видел движущийся в ту сторону большой отряд иберийцев. По дороге сюда некоторым ополченцам случалось встречать редких путников с погасшим взглядом, одетых в обгоревшие лохмотья. Кое-кто даже угадывал в последних остатки доспехов стражи и одежд богатых горожан. И этому можно было верить. В такой ситуации никого уже не нужно было уговаривать идти и сражаться с врагом. ‒ Нас окружают, ‒ тоном, страшно похожим на тот, которым говорила Мила, ещё не имея имени, резюмировал король, выслушав последнее сообщение. ‒ Нет, повелитель, ‒ почти также ответил Торир, ‒ мы уже окружены. Взяв Цирцеи, врагу не составит труда обойти нас и напасть, с какой он пожелает, стороны или со всех сразу. И если моему господину будет угодно, мы можем... ‒ Вновь идти быстрым маршем навстречу погибели. ‒ Что же, мой король, любой опытный охотник скажет тебе, что зверь особенно страшен, когда нападает со спины, а воитель ‒ что легче всего истребить противника, отступающего в беспорядке. Так что, если мы хотим попытаться избежать погибели, то должны идти навстречу ей. И, если ты позволишь, лучше всего будет двигаться двумя армиями с разницей в полдня пути. Тогда можно будет, во-первых, не попасть в засаду сразу всем твоим войскам, а, во-вторых, выручить атакованную часть их, послав гонцов к другой. ‒ А, может, мне лучше явиться к Одовакру с верёвкой на шее? ‒ В голосе юного монарха звучала ярость, но ярость не воина, идущего в бой, а, скорее, отца, стоящего перед лицом разбойников, в одночасье погубивших его семейство, ярость не боя, но глубокого, всепоглощающего, непреодолимого отчаяния. ‒ Мой король, что я слышу?! ‒ То, что услышал бы всякий слуга, посоветовавший своему господину сначала отправиться в поход, в котором его могло спасти только чудо, а потом дважды, ты слышишь? Дважды предложивший разделить надвое и без того не самое большое и мощное войско, зная, что в паре дней пути уже горят деревни и, быть может, вовсе перестал существовать простоявший тысячу лет город. Пойми, маршал, ‒ король жестом остановил полководца, пытавшегося что-то возразить, ‒ тогда средь опостылевших белых вершин я был счастлив встретить человека, которого знал и любил, чуть не с младенчества. Рад я был и тогда, когда ты и другие помогли мне сбросить узурпатора с престола, и когда понял, что и мои мечты об императорских регалиях ‒ не наивные детские устремления, но осознание необходимости в вещах, важных для выживания моего народа и, возможно, не его одного. Но всё, что было потом... Завтра мы отправляемся назад. И горе тебе, если дорогой ли, при дворе ли или ещё когда-нибудь у меня появятся причины для более серьёзных подозрений на твой счёт. Это был, поистине, страшный удар. Тот, чьему роду Торир клялся служить верой и правдой, тот, во имя чьего отца, деда, да и его самого, он пролил не струи и не ручьи, а настоящие реки своей и чужой крови, в мгновение ока отрекся от него. Смысл и суть самого существования воителя на его глазах рассыпались в прах. ‒ Если, ‒ он, казалось, тысячу раз проглатывал подступавшие к горлу комья прежде, чем продолжить, ‒ мой господин сомневается во мне... ‒ Клянусь всеми богами, что, если бы я по-настоящему в тебе сомневался, ты бы сейчас говорил не со мной, но с сенешалем, подручные которого подвесили бы тебя голым к ветке дерева за вывернутые руки, а внизу разожгли костёр. Но губить свои народ и дружину, да ещё так глупо и бессмысленно я не позволю. ‒ Я только хотел сказать, ‒ маршал, неизвестно, откуда, брал в себе силы говорить более уверенно, ‒ если моему королю угодно идти в свои благословенные чертоги, то никто из подданных, а, тем более, я, смиренный раб, не может перечить. Однако при этом ему должно быть понятно, и то, что мужи, собравшиеся здесь с оружием, не уйдут, не отомстив за сожжённые деревни, да и отдавать иберийцам столь важный город, даже его развалины, мудрому правителю не пристало. В таком случае, не соблаговолит ли он... ‒ Я понял тебя, ‒ немного смягчился правитель, ‒ и слова твои, как всегда, мудры. Но знай: я не могу ручаться, что начальником над оставшимися силами поставлю тебя. ‒ Да, повелитель. ‒ А если и поставлю, то не надейся на многочисленность и силу воинов. ‒ Да, повелитель. ‒ А теперь поди прочь. Я должен подумать. В большом походном шатре несчастный полководец, всё-таки, нашёл крошечный, но жаркий огонёк, что мог хоть немного согреть его. Бившееся в маленьком теле, но большое и чистое сердце, без слов поняло и приняло хотя бы часть боли. Та, что попала на королевский двор странным и глупым существом, Бог знает, как пришедшим в мир, о котором она вовсе ничего не знала, теперь была единственной, ради кого многоопытному воителю стоило в нём жить...