Йорунн спросила, кто эта женщина, которая сопровождает его. Хаскульд отвечал: – Ты можешь подумать, что я отвечаю тебе в насмешку: имя ее мне неизвестно (Сага о людях из Лаксдаля. Глава XIII)
Едва переступив порог принадлежавшего маршалу сруба, девушка сделав пару шагов, стала так, чтобы её лучше освещал свет раскалённых углей, тлеющих в печи. Здесь она привычным движением расстегнула фибулу и, скинув плащ на земляной пол, ступила из него нагая. Без сомнения, тут (а ещё в пиршественных залах, походных шатрах, жилищах на много дней пути вокруг) бывало много девиц и молодых женщин. Многие из них плакали и молили о пощаде, некоторые, уже лишившись нарядов, пытались угостить его кулаками, ногтями, иногда ‒ камнями или ещё чем-нибудь. Часть пленниц раздевались сами, порой даже подзывая нового господина. Но ни одна из них не вела себя так. Было похоже, будто дочь знатного семейства собралась купаться в присутствии раба. ‒ Ты, ‒ необычная находка всё больше интересовала его, правда, начинала при этом немного пугать, ‒ хоть знаешь, зачем тебя сюда привели? ‒ Да, знаю, ‒ без тени страсти, стеснения или страха ответила девушка, ‒ я видела, что делали с другими. Но те сами не раздевались, а потому их одежда превращалась в лохмотья. Я не помню, откуда взялась моя, но она мне очень нравится, поэтому и сняла. Всё выглядело более и более странным. Этого, просто, не должно было происходить. Пленница была, воистину, прекрасна. Даже те, что слыли первыми красавицами, уступали ей. Но спокойное, почти равнодушное поведение девушки, её стремление сберечь фибулу и плащ тогда, когда под угрозой находилась честь и, возможно, жизнь, сами собой обезоруживали воина. Было похоже, будто противник, признав собственное поражение, совершенно искренне протягивает меч рукоятью вперёд без малейшего намёка на что-то вроде кинжала за пазухой. Но за того, хотя бы, можно было бы взять выкуп, а что делать с этой? Получить то, что она так обыденно, буднично, предлагала? Но может ли ответить страстью та, кому, казалось, вовсе неведом стыд? Не делает ли болезнь души эту девчонку вовсе невосприимчивой к мужчинам? Да и с чего он, для которого с детства крики подобных жертв были частью пиршественной музыки, вдруг думает об этом?! Впрочем, быть может, её можно использовать и иначе. Если это не простая крестьянка (на которую девушка, надо сказать, не походила вовсе), то дельце может и выгореть. Правда, выяснить её происхождение не вышло у слуг сенешаля, но, может быть, получится у маршала. ‒ Одевайся, ‒ наконец, сказал он. Девушка молча стояла. ‒ Ты моя. Делай, что говорю. Рыжеволосая пленница повиновалась. «Так вот, значит, каковы правила игры!», ‒ как бы говорило всё её существо. ‒ Точно, дурочка! ‒ Вздохнул Торир. ‒ Скажи, ты, и правда, помнишь, что такое крестины, но не знаешь своего имени? ‒ Я не знаю не про какие крестины, ‒ покачала головой девушка, ‒ так меня научили отвечать дети в окрестностях одной из деревень, мимо которых я проходила. Я спасла одну из них, прыгнув за ней в речку (как выяснилось, плавать я умею). А они за это развели костёр, чтобы высушить мою одежду, дали поесть. Правда, немного смеялись, когда я обожглась печёными яблоками. Я и не думала, что они такие горячие. Но вместе нам было хорошо и весело. ‒ А почему ты там не осталась? ‒ Дети объяснили, что в их деревне стоит войско. Их самих для того в лесу спрятали, чтобы тому войску не достались. А ещё говорили, что за мной воины тоже могут прийти, а, значит, и за ними. Потому сказали, что я должна поскорее уйти, если люблю их, и что они меня никогда не забудут. Кто же знал, что те, которые потом дали мне похлёбку, ‒ это тоже войско? Но я хотя бы спасла ребят. ‒ И как же они тебя называли? «Эй»? ‒ Усмехнулся маршал. ‒ Нет, ‒ юная пленница, напротив, выглядела очень серьёзной, с таким личиком он её ещё не видел, ‒ когда у девочки, которую я вытащила из реки, изо рта и носа полилась вода, и она стала дышать, то, ещё кашляя, назвала меня Мила*. Так они меня потом и звали. Но ведь это же не моё настоящее имя. Его я не помню. Вот, пока не вспомню, они и научили меня говорить про эти крестины. ‒ Тогда я тоже буду звать тебя Мила. Слушай, Мила, ты же знаешь, что купаться можно и в тёплой воде? Особенно хорошо это делать с дороги. Девчонка с недоверием посмотрела на него. ‒ Значит, не знаешь. Тогда я позову других девушек, они тебе покажут, как это делается. А потом... увидим, может, на что и сгодишься.***
Так странная девушка стала обитательницей его дома. Поначалу Торир смотрел на неё, как на всякую знатную пленницу, попавшую к нему в руки или прекрасную дорогую вещь, временно полученную на хранение, что, в конце концов, одно и то же. Им даже были посланы вестники в несколько монастырей, а также ко дворам графов и богатых посессоров. Настоятелей первых он спрашивал, не пропадала ли у них блаженная. Ко вторым обращался с тем, не было ли в их владениях «девицы от роду лет шестнадцати, имеющей фигуру и лицо приятные, страдающей тихим помешательством» (говорить о возможных родственных связях означало нанести тяжкое оскорбление, к тому же его поняли бы и без этого). Но все гонцы возвращались с отрицательными ответами. Вопрос о судьбе рыжеволосой красавицы грозил вновь встать с пугающей остротой. Но она, казалось, была решена ещё до этого. Пока королевская дружина готовилась к походу сначала на поле Марса, затем ‒ под стены Вечного Города, а посыльные ехали с неутешительными вестями, положение юной рабыни изменилось. Деревенской дурочкой пришла она сюда, прекрасной пленницей оказалась в доме королевского полководца, теперь же Мила стала чем-то средним между забредшим на двор маленьким ребёнком и младшей сестрой одного из приближённых монарха. С обескураживающими почище положения собственного покровителя наивностью и простотой подходила она к каждому, кого считала интересным: от последнего прислужника до хозяина двора. Подойдя же, не отставала, пока не узнавала, кто он, чем занимается и, хотя бы, в общих чертах, как следует делать его дело. Её, и правда, мало с чем знакомый, но, как выяснилось, острый и пытливый ум, быстро ухватывал суть, а ручки с тонкими, как у искусной мастерицы пальчиками, ловко справлялись с почти любым ремеслом. К моменту начала похода она даже помогла старшей сестре короля и её служанкам вышить на красном полотнище пышущее жаром огненное солнце, лучи которого издревле освещали войску аламанов путь к победе. «Боги желают нам военных удач, а потому прислали прекрасную нимфу», ‒ говорили язычники. «Божий человек явился к нам, дабы помочь в делах праведных», ‒ возражали те, кто носил на шее медный крестик. Но и те и другие одинаково любили девушку. Любила их и она. Но куда больше других ‒ того, кто привёл и первым показал ей этот, немного пугающий, но такой большой и интересный мир. Словно добрая собака, охотно играющая со всяким, но по-настоящему преданная только хозяину, она бросала всё, едва завидев, вынужденного в это время быть в постоянных разъездах, маршала, и тенью следовала за ним везде, где он только мог быть. Были ли ли её чувства взаимными? Трудно сказать, ведь направлены они были на человека, чья душа давно огрубела от многих галлонов своей и чужой крови, а жизнь не способствовала её раскрытию. Но когда, вернувшись из последней перед выступлением поездки, он не встретил Милу на дворе (как раз тогда она и другие девушки заканчивали знамя) и не застал её в своём срубе, то ощутил тоску, испытывать которую, казалось, давно разучился.