Свет средь Тёмных веков*

Брагу девы весёлой Выпью, коль захочу я, Только на пользу ль будет? (Сага об Эгиле. Глава XLIV)

      Нужная карта была живо составлена и скреплена королевской печатью. Происходившие из старой, как они сами утверждали, сенаторской знати писцы, успевшие послужить не одному и не двум королям, хорошо знали своё дело. Но мало было написать указ. Важно было то, как он будет исполнен. Проживший, как уверяли, больше трёх десятков лет (то есть жизнь, очень долгую для представителя своего жестокого и благородного ремесла) полководец, побывавший на службе и у отца, и у деда нынешнего повелителя не кривил душой, советуя тому, что следует делать. Деянием полезным и, без сомнения, достойным короля, считал он поход на Вечный Город. Концом, приличествующим воинственному правителю, ‒ гибель в бою, чуть менее почётным, но и не позорным ‒ конец от рук собственных нечестивых дружинников. И во всяком случае: и от своих, и от чужих клинков он сможет защищать господина с верным мечом в руке, сражаясь до последнего, до тех пор, пока они оба не отправятся в те края, где воинственный Херьян поджидает храбрецов. Но всё может быть куда хуже.       Плен. О, это страшное слово! Этот единственный слог, способный перечеркнуть тысячу имён, стереть в порошок честь целых родов, превратить воинов в крестьян, а свободных ‒ в рабов! Из центра зала, где он теперь был, маршал оглянулся на королевский стол. Как раз теперь от него с учтивой поспешностью в своих чёрных балахонах с притороченными к поясам походными чернильными приборами удалялись писцы. Ну, за этих-то можно не волноваться! Там, где короли и их приближённые бывают неграмотны, где пергамент, порой, ценится дороже написанной на нём книги (хотя бы по той причине, что мало кто способен её прочесть, а из прочитавших ‒ понять), где на заключение сделок берут маленьких детей потому, что главный путь их скрепления ‒ память, такие люди будут нарасхват. Кто решится обидеть мудреца, который, быть может, один на много дней пути вокруг способен прочесть или написать нужный тебе документ?! Пиршественный зал огласил охрипший от вина и песен голос одного из дружинников. За этих тоже можно не беспокоиться. Конечно, если вдруг кто-то из воинов останется в одиночестве, он может закончить свою жизнь лишённым больших пальцев рук, прислуживая в какой-нибудь дальней стране. Но куда более вероятен другой исход: ощетинившись мечами и копьями, защитившись прочными щитами, несколько воителей, сочтя схватку проигранной, прорубят себе путь к свободе, где очень скоро попадут в дружинники к другому королю или графу, не исключено, что и к разбившему их войско. И если тот, конечно, не безумен и не желает разделить печальную участь соседа, то вынужден будет угождать им пирами, красивым оружием и храбрыми военными походами. Даже юный король (которому, разумеется, подобного бесчестия он ни в коем случае не желал) вполне может остаться управителем на собственных землях, хотя, конечно, и от чужого имени в ещё более шатком, чем теперь, положении.       Собственная судьба в случае пленения ‒ вот за что маршалу Ториру* следовало беспокоиться. Он, правда, мог приказывать даже самым храбрым воинам, происходившим от славнейших предков, но лишь до тех пор, пока за ним стоял господин. Не смотря на собственную роль и в грядущей, и в недавно закончившейся битве, и во многих, что случились до неё, он считался лишь провозвестником чужой воли. Не главой войска был он, но лишь устами его начальника. А что бывает с членами, когда их отсекают от тела? В случае, если речь идёт о господине и его, хотя важном и почтенном, но слуге, ‒ примерно то же, что вот с этими несколькими несчастными подростками, женщинами и девушками в обгоревших лохмотьях. Эти, очевидно, жители селения, осмелившегося поддерживать предыдущего короля, теперь ютились в дальнем углу зала под присмотром одного из подручных тезаврария.       ‒ Шлюхи и отродья из Эгисхайма, ‒ хитро подмигнул старый служитель, ‒ господин Торгрим* пошёл к королю узнать, что с ними делать. Думаю, маршал Торир может, если пожелает, с ними немного и пошутить, раз уж пировать закончил.       ‒ Ну! Было бы с чем шутить! Лично я тут только скелеты вижу, что после голода, войны и мора, как правило...       Он замолчал, встретившись взглядом с, пожалуй, единственной, кто здесь заслуживал внимания. Небольшого роста, но грациозно сложенная (насколько позволял судить не новый, но всё ещё добротный с аккуратными заплатами синий плащ, застёгнутый фибулой из белого металла) рыжеволосая девица с удивительно светлой кожей и серо-зелёными глазами молча смотрела на него.       ‒ Встань.       Окинув его сомневающимся взглядом, видимо, всё-таки распознавшим в новом знакомом того, кого следует слушать, девушка повиновалась, при этом даже не потупив взора.       ‒ Уж больно ты дерзкая! Как звать?       ‒ На крестинах не была. Не знаю, ‒ в красивом и чистом, как пение лиры, голосе не чувствовалось и тени дерзости, отчаяния или злобы, его хозяйка словно говорила о чём-то совершенно обычном.       Но даже так спускать безродной (иначе бы она была в другом месте) пленнице, которая вскоре либо закончит свою жизнь в объятиях пьяного воина, либо отправится ублажать правителей заморских стран, подобную грубость не следовало. Маршал занёс руку.       ‒ Подожди. Она не лжёт, ‒ поспешно остановил его служитель.       ‒ То есть как же?       ‒ А так. Дурочка. Ничего не помнит и не знает. Да что говорить? Странно уже то, как она сюда попала.       ‒ Полагаю, не после сожжения Эгисхайма, ‒ маршал взял девушку за подбородок, грубо повернув налево и направо, ‒ в тех краях я таких и не видел.       ‒ Верно. Можно было бы предположить, что мы её по дороге в портовом городе прихватили или, там, ребята с собой позвали, ну, как ты тогда, ту смугленькую.       Собеседник фыркнул.       ‒ Так ведь нет, ‒ продолжал служитель, ‒ мы когда в Лозерте, значит, были, ну стали там в хлеву на постой, у крестьян для похлёбки кое-чего... позаимствовали, готовим. И тут вижу: эта в дверях стоит, облизывается. Я ей: «Хочешь к нам?» и отхожу, показываю добычу в цепях и лохмотьях. А она: «Если кормить будете». Я: «Как звать?», она: «Не знаю», я: «Ты местная?», она: «Как пришла, так стала». Ну тогда и понял: что-то тут не то. Похлёбки-то ей плеснул, а сам людей послал выяснить, от кого дурочка сбежала, видно же, что чья-то. Да там и монастырь неподалёку, в них ведь таких держат. Только, вот, и удалось добиться: пришла за пару дней до того с севера. О прошлом своём ничего не знает, кроме названий пары деревень, в которых раньше была, и того, что кто-то там ей помогал, а другие ‒ потешались. Делать ничего толком не умеет, перебивается милостынькой, а у самой плащик вон, какой и фибула ведь серебряная.       ‒ Ну!       ‒ Да точно! Что же я, серебра не видел?!       ‒ А почему она до сих пор при хозяйке? Да и плащ...       ‒ А вдруг она такая какая-то! Оно надо? Навечно проклянёт ещё!       ‒ Понятно. И что потом?       ‒ Да ничего. Так с нами досюда и дошла. Тезаврарий думает, может её шутихой сделать или, там в монастырь? А то и... если найдётся такой, что не побоится, конечно.       ‒ Уже нашёлся, ‒ казалось, он сам смотрел со стороны, как, намотав прекрасные волосы девушки на руку, в сопровождении усиливающихся стонов потащил её к выходу, ‒ скажешь, что я взял в счёт доли. Добычу ведь пока не делили.