Её август

пролетело лето, паутинка рвётся,

счастье, словно лента, выцвело на солнце…

31 августа, Москва, НИИ СП Склифосовского

Последний день лета выдался нещадно жарким. Каждый, кто возвращался в ординаторскую из операционной, бездыханно, почти замертво падал на диван или кушетку. Кондиционеры не спасали, а один вид дымящегося, свежесваренного кофе вызывал тошноту. — Подвинься, — Брагин рухнул на диван, раскидывая руки по его спинке и заставляя стеснённого Куликова поморщиться от силы удара. — Тебе чё, места мало? — Мало, — согласился он, будто ординаторская и правда полнилась врачами, а не наблюдала лишь тесное соседство двух хирургов. — Ну и погодка… Скоро там первый снег? — Да скорее бы. А мне перед сентябрём всегда грустно как-то. Хотя я школу закончил лет тридцать назад, — усмехнувшись, Куликов скривился от воспоминаний трудностей учения. — Ну, каникулы тебе светят нескоро… Лимит исчерпан. А как скоро сюда прибежит Нинка с весточкой, что привезли ещё какую-нибудь поножовщину, — это уже более насущный вопрос. — Э-э нет, пусть Павлову зовут, она не очень-то и устала. И Костян у себя в кабинете прохлаждается. Кандидатов полно! От упоминания имени заведующей отделением Олег быстро сменил праздное веселье серьёзностью: — Павлова к себе пошла? — Наверное, — Сергей безразлично пожал плечами. — Ну ты видел? Так тупо задеть сосуд… — Да видел, видел. Она вообще где-то не с нами была… Странная вернулась из отпуска, — Брагин в задумчивости провел ладонью по затылку: в отличие от коллег, предпочитающих притворяться слепыми, когда нужно, и излишне зоркими и внимательными, когда не нужно, подозрительные перемены состояния Ирины Алексеевны вызывали в нём искреннее беспокойство. — Надо бы прояснить. Не хочешь заняться? — Я? — Куликов фыркнул и закачал головой. — С чего бы? Тебе надо — ты и проясняй. Мне хватает проблем. — Ну как это… Ты ж у нас спец по женской душевной организации! — Ага. Женщины и Павлова — немного разные категории, — травматолог многозначительно выгнул брови. Минуты общения и любых совместных дел с начальницей всегда были для него сомнительным удовольствием. — А вообще тут и спецом не надо быть. Диагноз: недотр… — Брагин едва успел прикрыть ему рот, прежде чем дверь открылась и в ординаторскую вошёл пусть и знакомый, но лишний слушатель. — Неудовлетворенность! — И кто у нас неудовлетворенный? — Лазарев, заинтригованный невольно подслушанным диалогом, улыбнулся в надежде узнать продолжение. — Да нет, Сергей Анатольевич, тут наоборот что-то… — шепнул Олег и, вскочив с дивана, похлопал Костю по плечу. — Жена твоя будет неудовлетворенной, если ты и дальше будешь днями отсиживаться в своей каморке, Константин Германович, заместитель заведующей отделением. Лазарев только закатил глаза, когда к ним вбежала Нина: — Дорогие друзья, везут ДТП, кто возьмёт? Брагин и Куликов, в одно мгновение осознавшие неизбежную участь, переглянулись. — О нет, нет, я через двадцать минут уезжаю в министерство, — подтверждая их догадки, известил Костя и поспешил закрыть за собой дверь.

***

Ирина допивала второй стакан воды. Раз за разом наполняя новый, действовала больше механически, чем от желания утолить жажду. Как будто этот процесс мог помочь успокоиться. Только стакан в руке подрагивал, и собственный вопрос «что происходит?» оставался неотвеченным. Её ошибка на операции не обернулась ничем серьёзным, но и не она была её волнением. Вернее, и она тоже, но не как следствие — Павлову который день тревожили причины. Она не оперировала после смерти Аленикова — дрожащие пальцы едва сжимали ручку, чтобы подписать заявления и отчёты. Она не оперировала после аварии — едва ли гипс позволял что-то кроме надежды, что всё срастётся правильно. Теперь… Что происходило теперь, чтобы она, оперирующая больше тридцати лет, дрогнувшей рукой совершала глупейшие ошибки и рисковала чьей-то жизнью? Ирина не знала. Только менее чем неделю назад вернулась из отпуска, а железная дорога всё ещё вилась перед глазами, стук колёс всё ещё гремел в ушах и кожа всякий раз покрывалась мурашками от воспоминаний, прорастающих в сердце тоской. В тёмных углах съёмной квартиры, в кабинетной тишине, сквозь первые желтеющие листья — ласковый и уверенный взгляд карих глаз неотрывно следовал за каждым её шагом. «Ты не выходишь из моей головы с того самого дня. Ты… Зачем ты такая? Я будто ничего и никогда не чувствовал до встречи с тобой…» Двадцать восемь часов дороги домой тогда показались адом. Поджав ноги, сидела на нижней полке и бездумно смотрела на плывущие за окном поля и степи — хотела бы бездумно, но слова Кривицкого, смешанные с памятью о пьянящих поцелуях, крутились в голове заезженной пластинкой. Оставив в купе разговорчивую соседку, пряталась в вагоне-ресторане — хотела бы спрятаться, но остальные пассажиры смеялись слишком громко и ненавистно: то ли вызывали зависть, то ли напоминали о предпоследнем дне, о почти не омрачённом веселье, о состоявшемся ресторане и танцах — и ноги, которые Кривицкий спасал так бережно и аккуратно, будто бы снова ощущали тепло его прикосновений. Она никогда не была так больна, как теперь, когда случайная встреча не обернулась случайной памятью. Как теперь, когда проклинала себя за эту слабость и не понимала, как душа привязалась к этому человеку, что осталась там, в Ялте, и тянулась за тысячу километров… Как теперь, когда чувствовала себя чужой в родном городе. Больна… Влюблена… Это было смешно. Это было невозможно. Если бы двадцатилетней Егоровой кто-то сказал о том, что она выйдет замуж, чтобы слиться с обществом и идеалами среднестатистической семьи, что она разведётся через тридцать лет брака и любимый сын поддержит отца-изменника, а позже и вовсе лишит её квартиры, что она приложит руку к смерти сожителя-тирана и признает одиночество единственным другом до конца дней, а потом потеряет голову со всеми мыслями и принципами на берегу Чёрного моря пополам с почти коллегой, с почти тем типом мужчин, совершенству которых не доверяла, с почти похороненной и забытой мечтой о подлинном чувстве… Если бы кто-то сказал — она бы покрутила пальцем у виска и никогда более не приближалась к тому сумасшедшему фантазёру. Но ей было пятьдесят восемь, и сегодня её история выглядела именно так. Сегодня Ирина едва не погубила человека лишь потому, что мыслями была где-то там — на берегу, где оставила убеждение, что никогда не любила, где под шум волн призналась, что, наверное, и не умеет любить, и где забытая мечта догнала её, стоило лишь смириться, и шепнула: «Умеешь. Боишься, но умеешь». Павлова устало помассировала виски, когда вернулась за стол, глядя на дверь с единственной просьбой: только бы не видеть никого в проёме, только бы просидеть остаток дня отшельницей и ускользнуть домой незамеченной. Около ноутбука в который раз завибрировал телефон, и, будто догадываясь, кто звонил, она опустила к нему потускневший взгляд. Номер на экране не был подписанным, но Ирина запомнила этот набор цифр ещё с первого звонка: когда услышала его «Ир, привет», когда едва не дала волю слезам и когда решила больше никогда не слышать этот вкрадчивый голос. Пробормотала глупое «извините, не могу говорить, меня ждут в операционной» и сбросила. Вырвала с плотью, оставила истекать кровью — и больше не отвечала. А он, настойчивый и жестокий, звонил каждый вечер; со вчерашнего дня стал звонить и днём; отправлял сообщения, но она не открывала их — читала обрывки фраз в строке уведомлений и ещё сильнее ненавидела себя за эту слабость. «Лучше… Так будет лучше», — не знала, кому, когда и для чего, но ежедневно успокаивала ноющее сердце, оправдывая своё логичное, как наивно полагала, решение. Через полминуты телефон снова умолк, возвращая Ирине прежнюю мёртвую тишину. Она уронила голову в раскрытые ладони. Крохотное безумие сделало жизнь невыносимой.

***

12 сентября, Ялта

Мужчины сидели на каменном парапете, глядя, как вдали пенились и, напоминая взбитые сливки, разрезали сапфировую морскую гладь волны, и изредка оборачивались на прохожих, возвращающихся из парка ко дворцу. — А ты мне ничего не хочешь рассказать, Геннадий Ильич? — брюнет ухмыльнулся, надвигая на переносицу очки, будто их внушительные линзы могли помочь прояснить, верно ли он считал настроение Кривицкого или контрастные перемены привиделись его воображению? Геннадий недоверчиво покосился на друга: — Вообще не собирался. А что-то надо? — Ладно, шутки в сторону, — Николай хлопнул его по плечу и приосанился, готовясь к почти серьёзному разговору. — Ты чего такой хмурый? — Ничего. Устал, — Кривицкий помедлил, высматривая что-то в далёком и необъятном море, но не поспешил открываться с подробностями. — А ещё работать и работать весь бархатный сезон… Море во всей своей необъятности не так давно стало для него пустым. Горы, то заглядывающие в окна квартиры, то пытающиеся заманить яркой возвышающейся красотой в любом уголке Ялты, больше не радовали. Пышные кусты роз под кабинетными окнами уже не пахли мечтательно и медово-сладостно. Осень, которая ещё ни одной приметой не тронула полуостров, уже коснулась его души увядающей силой. Всё переменилось с тех пор, как от него сбежала Ирина. Вкус жизни, возвращенный ему этой женщиной, возвращенный ему её губами, исчез вместе с тем отдаляющимся такси, растворился в туманной дали вместе с перроном, от которого отходят московские поезда, а тоска, которая была знакома ему лишь тогда, по приезде в столицу после долгих лет израильской жизни, к выставившему за двери отцу и чужому, холодному, когда-то родному городу юности, где больше не осталось ни одного близкого человека, возвратилась. Тоска возвратилась с новой губительной силой, и у неё были пронзительно зелёные глаза. — Не мне эти сказки сочинять будешь. Устал он… — Николай даже прикрикнул от нелепого оправдания Кривицкого, для которого работа в белом халате всегда была лучшей подругой — оставалось разве что обвенчаться с ней. — «Мне не к лицу и не по летам, пора, пора мне быть умней, но узнаю по всем приметам болезнь любви в душе моей…», а, Геннадий Ильич? Влюбился что ли? Процитировав случайно вспомнившегося Пушкина, мужчина вновь беззлобно ухмыльнулся, но, когда Геннадий ответил ему залёгшей между бровей морщиной и тяжёлым взглядом, что подсвеченные солнцем карие глаза на миг сделались свинцовыми, умерил пыл и вернул лицу бесстрастность, граничащую с невыразимым осознанием беды: — Ген? Гена-а-а… Серьёзно что ли? — Не знаю, — выплюнул Кривицкий и отвернулся к морю, ладонями зачёсывая волосы назад, оставляя горячие руки на давящем, почти саднящем затылке. — Если я не могу не думать о ней, если вижу её черты в других, если мне от тоски плохо физически — это серьёзно? — Дела… — неутешительно констатировал Николай. — И кто же эта обольстительница, чтобы кого-кого, но тебя… — Вы виделись, — Геннадий опередил его удивление ещё более впечатляющим заявлением. — Подожди, подожди! Только не говори, что Ливадия, «Николаша, мне очень нужна экскурсия» в семь утра, Шопен, смущённые взгляды — и это Ин… Ир… — Ирина Алексеевна. Он выдохнул и опустил голову: там, за парапетом, земля круто обрывалась и вела этой пропастью к дикому пляжу, но густая зелень скрывала истинную высоту. — Ирина Алексеевна, да! — вспомнив красивую, харизматичную блондинку, Николай улыбнулся. — Старый ты скрытный чёрт! И… что было? Что-то было? — Что-то было. Всё было, — Геннадий подумал, что, разделив с другом груз тягостных мыслей, ему будто бы стало легче. Поделиться чувствами, с которыми он и сам не знал, что делать, и признаться в собственном бессилии вдруг не составило труда. Николай всплеснул руками и рассмеялся, словно только что выиграл миллион: — Ну! И в чём проблема? Что же вы мнётесь, как школьники, робкие мои… Ты точно ей понравился. Пока ты смотрел на рояль, я смотрел на неё, а вот она… Меня никогда ещё так не игнорировали, знаешь ли! С тебя же глаз не сводила! Не вижу проблем. Кривицкий смотрел на эту неподдельную радость с досадой. В его представлении мир не выглядел таким радужным и безоблачным. — Да, наверное, никаких проблем… Наверное, жизнь была бы проста, если бы каждый не усложнял её по-своему и особенно изворотливо. Наверное, его тоска не была бы такой непомерной, если бы Ирина отвечала на звонки — пусть молча слушала, но хотя бы отвечала, — а не изводила продолжительными, противными гудками третью неделю. Никаких проблем, кроме её необъяснимо оставшегося в квартире запаха. А может быть, его помешательства. Никаких проблем, кроме воспоминаний о её смехе и собственной улыбке, ведь в это же мгновение властно-звонкий голос заставлял сиять и его лицо. А может быть, его сумасшествия. Никаких проблем, кроме ассоциаций в каждом лице, в каждом цветке, в каждом шелесте ветра, в каждой детали этого жестоко разлучающего мира с её бездонными глазами, с нежностью её кожи, с лаской её рук. А может быть, его безумия. Пожалуй, у Геннадия не было никаких проблем, кроме иногда побаливающего, а теперь и вовсе пленённого норовистой «пациенткой» сердца. Кривицкому была ненавистна мысль, что он не может хотя бы поговорить со своей пленительницей. Кривицкому было ненавиство собственное бессилие: словно он предательски ощутил возраст не просто цифрами, словно в нём пропал тот самый дух авантюризма, словно он покорился беспощадному течению времени и сложил руки… Но это было не так. Пусть пока он не мог даже поговорить с ней — он ещё совершит не одну большую и хорошую глупость. И назовёт её, конечно, именем-пять букв. В честь любимой женщины никогда не боязно, не совестно, не поздно. Он так решил.

***

за дожди повсюду осень я прощаю,

что тебя забуду, я не обещаю.

6 ноября, Москва

— Я могу идти? — Дубровская, нервно качая ногой, бросила на Павлову вопрошающий взгляд. Операционная медсестра была из тех женщин, что могли, как положено, и коня на скаку остановить, и в горящую избу войти, но с заведующей всегда держалась осторожно, пряча напряжение и желание как можно скорее покинуть её общество за дежурной улыбкой. Так и сейчас: подчас невозможная суета приёмного отделения была привычнее и комфортнее покоя этих чертогов под оранжевой табличкой «Павлова Ирина Алексеевна». Павлова, погрузившаяся в документацию, не удостоила её ответным взглядом и лишь отчеканила: — Да, Нина, идите. Сообщите мне, если родственники Савельевой объявятся, хорошо? — Конечно. Довольная недолгой и мнимой, но всё же свободой, Дубровская упорхнула. Как только за женщиной закрылась дверь, Ирина откинулась на спинку кресла и разблокировала телефон: на экране не высветилось ничего примечательного и эта тишина беспокоила её не меньше, чем сегодняшние пациенты со своими причудами. Кривицкий звонил ежедневно. Неизменно безответно, но ежедневно и не прерываясь на выходные. С того самого августовского дня, как поезд вернул её в столицу, и до сих пор — когда осень промозглыми ветрами и ледяными ливнями начала свою финальную, третью главу. Его номер на экране стал неотъемлемой частью каждого дня, и однажды в Ирине пробудились истинно садисткие нотки характера: ей нравилось быть незабытой — по сей день, спустя два месяца; ей нравилось, что в каждом своём дне мужчина тратил время на безуспешное стремление услышать её голос, и она сама забывала, что всеми фибрами души желала забыть его. Обманывалась, конечно, но упорно думала, что желала. Она не знала, для чего он звонил. Спросить «как дела»? Предложить роман по телефону? Пригласить — какая глупость! — переехать в Крым? Но звонил ежедневно и не единожды. Помнил её. Помнил их. Только сегодня, впервые с того конца августа, телефон с волнующим её абонентом молчал, и Павлова вдруг поймала себя на мысли, что беспробудное одиночество, в котором она жила и до того, без этих звонков засквозило ещё большим холодом. Ему, очевидно, надоело. А она… Она, наверное, последняя дура. Только всё равно ничего не изменить — больно поздно они встретились, больно мало отмерила судьба их курортной истории и, наверное, больно… будет просто больно до конца дней хранить эту память, когда каждый случайный будет твердить: «Было ведь? Пусть мало, но было. Это ведь благодать — если вообще было. Это дар. Кому-то не дано и этой малости». А они пробовали? Они, так неустанно твердящие, пробовали благодарить за память, что всякий раз разрывает сердце? Ему надоело. Она измучилась. Он перестал звонить. И ей, наверное, пора выкинуть сухую чайную розу, пережившую поездку в закрытом чемодане и два месяца стоящую у изголовья кровати.

***

Москву затапливал беспощадный ноябрьский ливень. Нине, уже с опаской смотрящей на стеклянные двери, решительно надоел сегодняшний апокалипсис: женщина устала то ли смеяться от того, какие все забегали мокрые, взлохмаченные и забавные, то ли ворчать, чтобы посетители надевали бахилы и халаты и не превращали отделение в конюшню. Приняв пациента и поручив открытую черепно-мозговую травму подошедшим хирургам, Дубровская приметила странно осматривающегося мужчину. В отличие от всех раздражающих и безответственно затаптывающих вымытый пол принесённой на себе грязью, джентльмен в бежевом плаще выглядел довольно сухо и опрятно — ей даже захотелось помочь ему разобраться с его растерянностью. — Добрый день. Кого-то ищете? Что-то подсказать? — она улыбнулась, жестом подзывая мужчину к стойке регистрации. Пригладив волосы, он закинул на плечо сумку и подошёл: — Добрый. Давно я здесь не был… Всё так изменилось! НИИ Склифосовского не был для Кривицкого открытием. Когда-то институт принимал его очередной сердечный приступ, когда-то Геннадий навещал здесь сраженных страшными диагнозами друзей… Но то действительно было в прошлой жизни. Что больницы, когда вся Москва, кажется, преображалась не по дням, а по часам! Он словно вернулся в незнакомый, впервые открывшийся взору город, и эти положения немного пугали. Но желание отыскать в этом мегаполисе что-то родное — кого-то родного — пересиливало любой страх. Отыскать… Неверно. Он ведь уже нашёл. Оставалось поймать и не отпускать. — Да уж не стоим на месте, — Нина горделиво расправила плечи. — Так чем могу помочь? — Можете, милая девушка, — поборов лирическое отступление и закончив с не самой приятной ностальгией, Геннадий перешёл к своему единственно важному делу. — Мне нужна Павлова Ирина Алексеевна. Я по адресу? Польщённая таким обращением, Дубровская прониклась к незнакомцу ещё большей симпатией: — По адресу. Только Ирина Алексеевна здесь всем нужна. Вы по какому вопросу? — По личному. То есть я хотел бы устроиться хирургом. Челюстно-лицевым. Можно сказать, на собеседование. — Она знает, что вы пришли? Кривицкий и сам слабо верил в то, что говорил. Всё было глупо, но ситуация типа «позовите Павлову, к ней пришёл… старый знакомый» казалась ему куда абсурднее. Нужно было только найти дорогу к её кабинету, с чем сам он, конечно, не справился бы. Улыбчивая блондинка за стойкой регистрации создавала впечатление доброго помощника, и в сердце Геннадия поселилась призрачная надежда на успех. Но блондинка всё задавала и задавала ненужные, хотя и логичные вопросы. — Да. То есть нет. Я… Я просто хотел бы поговорить с ней об этом сейчас. Она на месте? — Она-то на месте… — Нина колебалась. Павлова ненавидела беспокойство по пустякам, а ей не хотелось портить и без того натянутые отношения одним из таких пустяков. С другой стороны, заведующая и сама неоднократно сокрушалась из-за нехватки врачей: привести к ней челюстно-лицевого хирурга было бы деянием, достойным премии — хотя бы в виде пары тёплых слов. — Ну ладно, пойдёмте, я проведу вас и спрошу. Кривицкий облегчённо выдохнул и расплылся в улыбке. Остатки обаяния порой всё же работали на его благо. — Сердечно благодарю! Путь к кабинету был недолгим. Если бы Геннадий не отличался сдержанностью и серьёзностью, он бы шёл за ведущей его женщиной вприпрыжку — скорая встреча с Ириной Алексеевной томила, отзывалась учащённым сердцебиением, почти будоражила. Но только внутри. Для всех прохожих, одетых то в белые халаты, то в синие хирургички, то в яркие костюмы младшего медицинского персонала, чьи любопытные взгляды ловил Кривицкий, он оставался таким же обычным прохожим. Странное желание увидеть её глаза вело его быстрее и вернее, чем Нина. Не спросить, отчего Ирина такая бессовестная, а может, просто жестокая и испытывающая удовольствие в муках других, — только увидеть глаза. В одно мгновение прочитать во взгляде: или равнодушие, или то же трепетное забытое чувство, что грузом лежит и на его сердце. Третьего не дано. — Подождите минуту, пожалуйста, — с этой просьбой Дубровская оставила Кривицкого под той самой табличкой, указывающей на владения заведующей, и предварительно постучав, скрылась за белой дверью. — Конечно. А что мне ещё делать… — он едва слышно усмехнулся, надёжнее закидывая плащ на руку, а свободной поправляя воротник рубашки. Геннадий не спешил. Пусть так. Пусть узнает, что кто-то пришёл. И только потом — кто. До него доносились приглушенные обрывки фраз, но он не вслушивался. Всё, что ему было нужно, он уже сделал. Он приехал. И он услышит всё важное, и он скажет всё нужное, даже если она не захочет его слушать. — Да, Нина, — Павлова удивилась скорому возвращению той, с кем недавно простилась. — Что, к Савельевой пришли? Так быстро? — А, нет… — Что тогда? — подняв глаза из-за ноутбука, Ирина взметнула бровь. От сегодняшнего дня, в котором уже набралось достаточно поводов для головной боли, она более не ждала сюрпризов. Дубровская пальцем указала на дверь позади себя. — Там мужчина. Говорит, челюстно-лицевой хирург, хотел бы работать у нас. — Челюстно-лицевой? На эту вакансию днём с огнём никого не найдёшь, — Павлова рассмеялась: последнее время от неё всё уходили и уходили, но чтобы кто-то приходил, да ещё и хотел работать… За флёром первой эмоции она не придала особого внимания специализации мужчины. — Ну что ж, зовите, пусть заходит, поговорим. Нина не успела позвать гостя. Он, будто предчувствуя приглашение хозяйки, и сам приоткрыл дверь, просовывая голову в образовавшийся проём с самым невозмутимым видом: — Добрый день. Ирина оцепенела. На побелевшем лице растаяла последняя тень прежнего смеха. Только приоткрылись, обнажая ряд нижних зубов, губы, и во взгляде застыло неописуемое потрясение — Павлова упустила момент, когда это выражение можно было бы объяснить намерением что-то сказать, хотя бы поздороваться, и Дубровская, в непонимании бегая глазами то по лицу начальницы, то по фигуре уже зашедшего в кабинет мужчины, заподозрила что-то неладное, ужасно любопытное. Но Ирине было безразлично. Геннадий — живой, самый настоящий, с теми следами дождя, будто не было несостоявшихся прощаний и он вышел из их последнего вечера в Ялте — стоял напротив её рабочего стола. Всё прочее безразлично. Уперев ладони в поверхность стола, Павлова попыталась подняться, но заметно дрожащие руки выдали всем зрителям её внутреннюю погоду. А внутри штормило на все двенадцать баллов. Со стола упали несколько ручек и бумаг, и Нина, которую здесь едва ли можно было чем-то удивить, даже ощутила неловкость за странное зрелище, невольной свидетельницей которого оказалась в эти минуты. — Ирина Алексеевна, всё в порядке? Призвав все усилия, заведующая, наконец, вышла из-за стола и выдавила слабую улыбку, больше похожую на нервный тик: — Да, Нина. Да, вы можете… можете возвращаться к своим обязанностям. Как бы ни хотелось задержаться, чтобы узнать тайное толкование странной мизансцены, Дубровской пришлось лишь кивнуть и удалиться, хотя это её и не огорчало: в их отделении всё тайное очень скоро становилось явным, даже если источником разоблачения была не она. Нужно только усмирить любопытство и потерпеть. Пока Нина уходила, Кривицкий искусно изображал знакомство с интерьером кабинета будущего начальства, но, стоило двери закрыться, всё его внимание за тяжёлым выдохом обратилось к единственно важной фигуре: — Так вот ты какая… Ирина Алексеевна, заведующая отделением неотложной хирургии. Павловой было ощутимо трудно стоять на ногах и выдерживать пристальный, хоть и тёплый взгляд, но она держалась уверенно — хотя бы сама верила, что уверенно. А он всё ещё не спешил. Может, неосознанно мучил и себя, но любовался неторопливо, медленно, останавливаясь на каждой детали: на впервые увиденном на ней, идеально выглаженном белом халате, на вырезе платья под ним и обнажённой шее, где, кажется, почти видел, как бьётся её сонная артерия, на красиво обрамляющих лицо волосах, которые, похоже, стали немного короче, на всё таких же манящих в каждой эмоции и в этом безмолвии губах и на глазах, в которых читалось отнюдь не равнодушие. Такая же невозможная, дивная, как и тогда, когда приехала в его санаторий и своей невозможностью лишила покоя. Если не краше. Но всё-таки… — Я звонил тебе сто сорок три раза. Не слышала? — Геннадий сделал шаг вперёд. Она, найдя смелость смотреть ему в глаза, сглотнула и выступила, конечно, вопросом на вопрос, подарила Кривицкому первое слово: — Считал? За тихим смехом он спрятал откровение, как сильно скучал по этой иронии, и стал ближе ещё на шаг: — Была занята? На операциях? Молчание. Такая тишина, что стрелки настенных часов отдавали ударами молота. Ей бы ответить ему ещё что-то хитроумное, но идей нет. Нет вообще никаких мыслей, кроме очередного прилива неприязни к собственной личности: теперь оттого, как глупо было убеждать себя, что эту историю можно закончить, оборвать, свести на «нет» молчанием и прятками, книгой убрать на полку под названием «Было и прошло». Но Ирина мелко дышала через приоткрытые губы и всё так же молчала. А Геннадий сделал ещё один шаг. Последний. Дальше, у края стола, была только она. — Ты не думай, я не обижаюсь… Так, если совсем чуть-чуть, — он поднял к лицу руку, демонстрируя между пальцев крохотную степень своей болезненной обиды и стараясь не засмеяться. — Но всё-таки расскажи мне. Что? Что мешало тебе ответить? — Павловой показалось, что он стал говорить тише лишь потому, что миллиметр за миллиметром приближался к её лицу — не было надобности оставаться громким. — А я бы рассказал тебе. То, что ты не прочитала и в сообщениях. Что мне нужно было доработать бархатный сезон. Что мне никак не бросить всё и не уехать. Что Лёшка, мой человек-неожиданность, примчал без предупреждения на целых три недели. Только позавчера отправил его в Аргентину. Что… Что мне всё равно, что ты мне сейчас скажешь, потому что я… Кривицкий запнулся: она, и без того очень близкая, зачем-то потянулась к его голове. — У тебя здесь… — Ирина коснулась мягких, слегка влажных волос, обжигаясь памятью единственной ночи, в которой бесконтрольно сжимала их, путала в них пальцы и без мыслей о последствиях упивалась нежностью. — Лист. Она выставила перед ним маленький, ярко-жёлтый, тополиный лист, очевидно, подхваченный непогодой и запутавшийся в густых мужских волосах, и как ни в чём не бывало улыбнулась. Всё рухнуло. Всё, что неизвестно зачем, неправильно и так долго мешало им найти друг друга — признать и признаться, что нашли друг друга, — рухнуло, и всё, что должно было прочувствоваться чистой радостью встречи, вознеслось до небес. Он перехватил её запястье. Он, почти проскулив, притянул Ирину к себе и сжал в таких объятиях, что мир сузился до пределов сплетения их рук и тел. В том, как она едва ли не всхлипывая прижималась к его щеке, как сминала на плечах пиджак, он услышал и увидел однозначный ответ на свою импровизированную тираду. Он тосковал безгранично, безмерно, беспредельно, отчаянно презирая бездействие, отсчитывая дни до первой в жизни свободы — свободы поступать так, как велело сердце, а не диктовал разум. Она резала по живому, когда решалась не продлевать предсмертные муки их короткой чувственной истории телефонными разговорами, но больше всего боялась вправду больше не увидеть его. Как приятно ему было оставлять тоску последней ныне чёрной полосой позади. Как приятно ей было кричать страхам в лицо: «Я победила вас!» — Не убегай, Ир, не оставляй меня больше… А Ирина вновь не отвечала ему. А Ирина не любила слова и не тратила их напрасно. Только накрыла его щеки ладонями и привлекла к себе за чередой коротких и бесчисленных поцелуев всюду, куда могла дотянуться. Отвечая одними губами. Соглашаясь с этой первой в немаленькой жизни просьбой. Впервые не умоляя не уходить, не покидать, не изменять, не бить, не играться, а соглашаясь с мольбой, обращённой к ней. Будто впервые чувствуя себя неподдельно нужной и важной в другой судьбе. В той судьбе, что первой встречей, одним августовским днём, стала и её. Геннадий только собрался со всей пылкостью истосковавшейся души исправить недоразумение, из-за которого его губы всё ещё не нашли приюта на её, как дверь распахнулась следом за незамеченным ими стуком: — Ирина… Алексеевна, — пока ещё не знакомый Геннадию ведущий хирург отделения резво впорхнул в кабинет, но скоро характерным движением ладони прикрыл глаза. — Я, наверное, позже зайду? Павлова с Кривицким стремительно отпрянули друг от друга, суетливо поправляя смятую в объятиях одежду. Если и хотели создать видимость тесного, но невинного разговора — всё-таки Ирину от глаз вошедшего закрывала широкая спина, — то явно провалились. Брагин успел различить на этой спине знакомые женские руки совсем не в отталкивающем жесте. — Олег Михайлович, — в попытках собраться с мыслями и посмотреть ему в глаза без выражения случившегося замешательства она тоже потерпела крах, а потому бегающими глазами осталась где-то на уровне плеч, — что-то срочное? — Да нет, нет, — Брагин отмахнулся. — Я всё-таки позже зайду. Продолжайте. — Олег! Михайлович… — Ирина вскипела, но интонации выдавали в её обращении лишь желание рассмеяться. Сегодня у неё случилось хорошее настроение. Теперь — хорошее. Геннадий, до этого молчаливо наблюдающий за коллегами, вернулся к ней на нарушающее личные границы и самое приятное расстояние, укладывая руки на талию: — Забавный парень… На чём мы остановились? Павлова нахмурилась: — На том, что нужно закрыть дверь, если ты хочешь здесь задержаться. — Задержаться… — медленно, будто пробуя на вкус смысл этого слова, повторил Кривицкий. Много смыслов одного маленького слова. — Я безработный, — он пожал плечами, честно выкладывая всё, с чем приехал к ней, — я уволился, у меня больше нет работы. У меня нет ничего, кроме древней отцовской квартирки, каких-то сбережений и денег от продажи машины… Ему не нужно было «задержаться» в её кабинете торопливой, подстёгнутой голодом разлуки и адреналином страстью. Ему нужно было задержаться в её жизни — и страстью, и покоем, и лекарством от всех ран на сердце, и опорой для её сильной хрупкости. И спасением для собственного сердца. — Это предложение? Какая плохая самореклама! — Павлова всё же засмеялась, пряча руки под его пиджаком, заводя их за спину и прижимаясь щекой к мужской груди, закрывая глаза, отпуская себя во власть этого мгновения. Она не сразу придала значение его словам. Увольнение. Отцовская квартирка. Продажа машины. Он приехал навсегда?

***

— Подруга дней моих суровых, я тебе сейчас такое расскажу… — Брагин материализовался у стойки регистрации, привлекая внимание Нины. Хирург, конечно, не относился к числу болтунов и сплетников, но увиденная история казалась ему прологом больших перемен, а потому он намеревался действовать по принципу «предупреждён — значит вооружён». — Был я сейчас у Павловой… — И я была, — Дубровская наклонилась, чтобы ничьи случайные уши не подслушали их многообещающий диалог. — Ты первая. — Провела я к ней мужика одного, — женщина осмотрелась, не мелькал ли где-то на горизонте герой её рассказа. — Солидный такой, статный… Ну, пришёл, говорит, челюстно-лицевой хирург, хотел бы у нас тут осесть. Неважно! А он зашёл к ней в кабинет, а у неё… не знаю, я такого взгляда ещё не видела. Как будто Алеников встал и пришёл, прости Господи! Я так и не разобрала, что к чему… Неожиданный знакомый? Олег удивлённо присвистнул. Если он стал свидетелем собеседования, то когда в арсенале дорогой начальницы появились такие методы проверки на профпригодность? — Ну что, Нинка… Поздравляю! — С чем это? — Как с чем… Жизнь налаживается! Оставив подругу недоумевать без своей части истории и без лишних пояснений, Брагин скрылся в коридорах.