Её август

На балконе было прохладно. Ветер, отсутствовавший ещё полчаса назад, грубыми порывами трепал Ирине уложенные волосы, но она, будто специально подставляя ему лицо, всё ещё думала о том, что надеть. Надеть бы джинсы и не заморачиваться!.. Но одновременно с тем не хотела посредственности. Это дома без интереса она будет неделями чередовать однотипные, однотонные, блеклые блузки, всё равно закрытые белым халатом, а здесь — здесь, когда до поезда оставалось ещё шестнадцать часов — хотелось быть ярче и женственнее. Хотелось ловить взгляды не потому, что была начальством, которого следовало бы опасаться. Утром на дне чемодана оставалась единственная вещь, которую ещё не видела Ялта. Которую не видела и Москва: несколько лет бордовое шёлковое платье-комбинация — теперь безупречно выглаженное и ожидающее женщину на кровати — пылилось в шкафу с пометкой «слишком откровенно». Слишком открыто и излишне вычурно для той, чьё разнообразие жизни стали составлять походы разве что в соседние отделения или в министерство, разбавленные раздражением к мужчинам и почти устоявшимся безразличием к внешнему виду. Платье ожидало, но Павлова всё не возвращалась к нему, хотя до назначенной встречи оставалось не более пятнадцати минут. Сомнения снова и снова обездвиживали и застилали разум тяжёлыми мыслями. Для кого старалась? О ком думала? Почему так тревожилось сердце? Зачем на прикроватном столике в стакане стояла розовая, уже чуть поникшая пышной красотой роза? Как давно предчувствие чего-то неотвратимого ходило за ней обманчиво приятной тенью? И правильно ли то, что она терзалась выбором одежды, а не мыслью о том, для чего вообще шла на… на свидание? Едва ли этому вечеру можно было дать другое определение. Едва ли Кривицкий провожал прогулкой каждую свою пациентку. Хотя и пересечений с ним за весь отпуск у неё было больше, чем экскурсий — встреч, словами и мыслями, действиями и чувствами выходящих за рамки общения врача и пациента, — отчего-то небывалое волнение охватило Ирину именно сегодня. Вчера… Вчера ходила с ним в ресторан, вчера танцевала до стёртых ног и неловко принимала от него помощь. Но оставалась уверенной, что «вчера» было не более чем случайностью — следствием его сочувствия, его жалости, его доброго сердца, приказавшего помочь опечаленной женщине. Было итогом её неосторожной откровенности позавчера. А сегодня… Сегодня, когда до возвращения на вокзал оставалось всего лишь шестнадцать часов, всё было осознанно и неправильно. И — пусть сквозь сомнения — удивительно безразлично, что неправильно. Павлова, сделав финальный вдох перед желанным решением, покинула балкон, чтобы бежать навстречу первому и последнему свиданию и не смотреть на часы. Сегодня в Ялте что-то случится. Закат смазал последние краски, и небо затягивало тучами. Ещё днём, когда ходила за памятными мелочами — за вином, горным чаем, сувенирами и прочими не то чтобы нужными, но обязательными любому путешественнику вещицами, — стояла невыносимая жара, а теперь перспектива свинцового неба, что тоже вело свой отсчёт и готовилось разлиться на прощание ливнем, казалась символичной. В этой переменчивой погоде был весь Крым. В этом дожде Ирина могла бы спрятать свою грусть. Но пусть дождь не торопится к ней. Ей ещё нужно дождаться Геннадия. Ей ещё нужно не замёрзнуть под чёрным жакетом и тонким шёлком. Ей ещё рано грустить. Пунктуальный Кривицкий не мог опаздывать. На запястье не болтались часы, но, стоя у главных ворот санатория, она чувствовала, что время их встречи уже прошло свою черту. Подумать о том, не случилось ли что-то непредвиденное, неприятное, Павлова не успела: мужчина показался со стороны водительского сидения стоящего неподалёку чёрного автомобиля. — Вы ещё и за рулём? Сколько талантов! — она улыбнулась, слегка наклонив голову в приветствии. — Не планируете пить? — Добрый вечер, — отряхнув серый пиджак, Геннадий подошёл к ней. — Не планирую. Думаю, найду, чем компенсировать свою трезвость. — Правильно, не пейте. У вас же сердце. Кривицкий тихо рассмеялся. Хорошо, что она, весёлая и красивая, обратила внимание на это, а не на то, что он вышел из машины, припаркованной многим ранее, чем Ирина появилась у ворот. Хорошо, что не спросила, отчего он не показывался и чего выжидал, ведь ему было бы нечего ответить. Залюбовался, задумался, потерял счёт минутам и отказался от прежнего договора с собственным рассудком. Сегодня он не выполнит данных ему обещаний. И какая была бы необходимость в алкоголе, если хмельное тепло разливалось по телу от одного её вида — от платья насыщенного винного оттенка, струящегося по ногам переливами шёлка, от лежащих на плечах пшеничных локонов и нежной улыбки, то и дело трогающей её губы при взгляде на него… Он непременно рассказал бы ей об этом, если бы не боялся быть неверно понятым. Если бы не боялся, что выглядел в её глазах как очередной — несомненно, в столице к ней обращалось немало взглядов — решивший приударить за красивой женщиной. Но Геннадий не хотел ни за кем приударять. Не хотел останавливать взгляд на внешности. Хотел узнать её. Забыть о том, что завтрашним днём Ирину от него умчит поезд — словно у него был призрачный шанс, ещё не разбитый предрешённой разлукой. — На самом деле это подстраховка, — Кривицкий похлопал по крыше автомобиля, когда они приблизились к нему. — Если ваши прекрасные туфли снова окажутся убийственными, я буду уверен, что есть способ вернуть вас сюда безболезненно и менее травмоопасно. — Надо же! Спасибо, — оценив заботливую предусмотрительность, Ирина усмехнулась. — Но я сегодня в безопасности, — она выставила вперёд правую ногу, демонстрируя мужчине чёрные мюли на совсем невысоком каблуке. «Всегда в безопасности, если рядом…» — неуместная, но подброшенная вчерашним происшествием мысль пробралась в голову, приливая к щекам жар. Не доверяя никому, Павлова верила, что он помог бы ей в любой беде. И не только потому, что так приказывало ему доброе сердце джентльмена. Геннадий, нервно сглотнув от того, как в боковом разрезе её платья от такого движения показалась нога выше колена, открыл дверь автомобиля, пропуская женщину на пассажирское сиденье: — В таком случае вечер просто обязан пройти безупречно. Они уехали, не заметив притаившихся в тени любопытных глаз. Но если бы и заметили, если бы оказались пойманными (за чем-то предосудительным ли?) — им не было бы никакого дела до чьих-то новых сплетен. Её завтра не будет в этом городе. Ему, пока было «сегодня», безразлично, что принесёт «завтра», в котором не будет её. — Ты видела? Это ведь она! — Да куда ты смотришь? Кто? — В машину села. На пляже недавно спрашивала у нас про Кривицкого, про нос… — Да-да-да, вспомнила! Ты ещё сказала ей быть осторожной. — Осторожной, да. Видно, совсем в Москве с мужиками плохо. Женщины засмеялись и скрылись за воротами санатория, продолжая обмениваться наблюдениями и домыслами.

***

От заката до рассвета во всей Ялте не было места суетливее, чем набережная. Ночная жизнь кипела в каждом её уголке — будь то ослепляющий, белый свет фонарей на верхнем ярусе, будь то сумрак у кромки пугающего темнотой моря. Сотни ресторанных столиков и звон бокалов, яркие витрины магазинов, вспышки фотокамер и симфонии из смеха, десятки мелодий и песен, дурманящие запахом магнолии и замершие во мрачной дали горы — всё сливалось в одну стихию и качало прохожих на волнах ничуть не слабее, чем настоящее, природное море. Музыканты и уличные певцы были неотъемлемой частью набережной. Разбредясь по ней, заняв каждый свободный десятый метр, они ни на минуту вечера не оставляли гостей города в тишине и пресном покое. От народных песен под гармонь до неудержимого рока, от заставляющей сердце замирать струнной классики до экспериментов с хитами поп-музыки — прохожим, не желающим стоять на месте, прогуливающимся, как начинающая замерзать Ирина, приходилось лавировать между выстроенными островками слушателей. Они с Кривицким остановились около моря — там, где плитка нижнего яруса набережной сливалась с галькой пляжа, через валуны уходящей в бескрайнюю пучину. Внизу и правда было спокойнее, укромнее, хотя и люди с шумными разговорами или задушевными беседами сидели повсюду — на всех камнях, парапетах и выступах. Глаза привыкли к темноте. Не было ни звёзд, ни лунного света, ни тишины — только усиливался ветер и первые молнии, раскрашивая небо белыми зигзагами, вспыхивали вдалеке, намекая на то, что перешли горы и приближение грозы неминуемо. Он ощупал карманы пиджака, выудил оттуда пятирублёвую монету и протянул её женщине. Павлова не сразу различила, что лежало на его ладони. — Вернётесь? — его голосом говорила невообразимая тоска. Как будто забыл, что сам приказывал Ирине не грустить раньше времени, и выдал чувство, не предполагавшееся для огласки. Но громче тоски звучала надежда. — Здесь было… хорошо, — она пожала плечами, плотнее укрылась жакетом и, хотя он не мог того разглядеть, так же тоскливо улыбнулась. — Может быть, — монета (может быть, вместе с сердцем) сорвалась с её ладони и улетела в морскую бездну, тут же брызнувшую растревоженной волной. Сейчас молчание — если и возникавшее между ними в предыдущие дни, то казавшееся уютом — давило незнанием куда себя деть, что сказать дальше и как избавиться от вороха мыслей. Но Геннадий вынырнул из этой лишающей кислорода глубины первым: — Не устали? Не проголодались? — он указал в сторону возвышающегося над морем ресторана-корабля. — Хороший ресторанчик, между прочим. Хотите — зайдём. — Немного, — Ирина проследила за взмахом его руки. — Устала немного. Этот ритм не по мне… — несмотря на то, что Павлова жила в мегаполисе, шумная суета была ей чужда и рождала скорее головную боль, нежели упоительное ощущение куража и свободы. — Есть не хочу, но чего-нибудь выпить не отказалась бы. Только разве вы составите мне компанию? Когда они снова поднялись к фонарям, не позволяющим скрывать эмоции, Кривицкий обернулся к ней с удивлённо вскинутой бровью: — А почему нет? Выпью молочный коктейль. Она засмеялась безудержно и искренне, забыв о тоске и запущенном обратном отсчёте. Наивно желая, чтобы он что-то говорил и говорил, отвлекая её, даря ей это забвение, — хотя бы сейчас. Хотя бы до полночи и нового дня. Геннадий попросил её об одном мгновении ожидания: оставит, чтобы забежать в заведение, узнать о наличии свободного столика — хотя там тоже числились знакомые, — и вернётся за ней. Ирина проводила его взглядом, но, влекомая музыкой, отошла чуть поодаль и присела на каменный парапет. За спинами обступивших источник звука людей она увидела простого парня с гитарой. Только-только закончив исполнять что-то весёлое, он принялся наигрывать неторопливую, нежную, красивую с первых аккордов мелодию. Толпа восторженно загудела — словно каждому из этого круга музыка была знакома. Но Павлова не могла вспомнить, как ни старалась. А может, и вовсе не знала, однако решила задержаться и послушать. Некоторые отдыхающие разошлись по парам и стали медленно покачиваться в такт мелодии. Она не смогла не улыбнуться. А потом толпа запела — громко, не стесняясь, хором. Парень молча играл, видимо, и не собираясь петь изначально, но люди будто знали, когда вступить, и без его помощи. Он только улыбнулся им и снова наклонился к гитаре. А с лица Ирины улыбка пропала. Вместе со словами не узнать песню было крайне трудно. Привет из прошлого — в конце 80-х песня покорила миллионы трепетных женщин — в эти минуты звучал совсем иначе: резал по-живому осознанием реальности истории, в которую она попала. А попала она совершенно точно.

а может, ночь не торопить и всё сначала повторить, нам все сначала повторить? о, как мне быть?..

Павлова поднялась, поправила платье и, огибая десятки спин и тихие недовольства, подошла ближе. Ни горячие эмоции, ни холод разума больше не принадлежали ей. Ещё мечтая о высокой и светлой любви в те годы, когда состоялась премьера песни, теперь — через тридцать с лишним лет — Ирина без сомнений могла признаться себе, что в её жизни так и не было ни одного мужчины, которого так же клятвенно и самозабвенно можно было бы попросить не торопить ночь; можно было бы взаимно почувствовать в такой же сильной, невыразимой, неземной любви, какая звучала сквозь эти строки. Вот только… Почему, вторя дрожащим переливам гитарных струн, её голова полнилась мыслями о Кривицком? Губы сами приоткрывались, произнося слова песни. Поддерживая толпу ещё одним женским голосом: почти не различимым, едва слышным — больше обращённым к собственному сердцу, нежели к округе.

а может, снова всё начать? я не хочу тебя терять. я не могу тебя терять!.. о, как мне быть?

Нельзя было просить ночь не торопиться — в ней и без того не было ничего, кроме неспешной прогулки. Нечего было просить повторяться сначала — как могло повториться то, чего не существовало и в помине? Некого было терять — Ирина никого и не обретала… Но почему с ней снова играли чувства — эфемерные и наивные, как давно ушедшая молодость? И почему она больше всего боялась, что эфемерное, призрачное и непрочное окажется таким крепким, что развеять не поможет и завтрашний скорый поезд? Почему она почти призналась себе, что то, чего так боялась, уже случилось? И — как глупо! — даже не сегодня. Немного раньше. А может быть, с первой странной встречи.

погас одинокий луч в плену равнодушных туч. тернист был короткий путь — любви непростая суть. непростая суть…

— Ирина Алексеевна… — когда голос Кривицкого вклинился в песню, она подумала, что мысли окончательно свели её с ума. Но он и правда невесомо тронул её за плечо, вынуждая обернуться. — Представляете, там нет ни одного свободного места. Бред какой-то… Я заходил к ним столько раз, и ресторан всегда полупустой! Сегодня все сговорились что ли… Вся Ялта здесь? Она не задумывалась о том, что он говорил. Было безразлично. Безразличны рестораны и люди, суета вокруг и первые капли дождя, кажущиеся игрой воображения. Она безмолвно искала в его глазах ответы на вопросы, которые даже не решалась прямо задать себе — не завуалировать, не назвать лёгким помешательством одинокой женщины. — Какой хор собрался, — Геннадий, до этого момента не прислушивающийся к словам песни, усмехнулся. Подпеть припеву было его ошибкой. Позднее осознание сжало и его сердце. Самая глупая безысходность стёрла улыбку и с его лица.

а может, ночь не торопить и всё сначала повторить, нам все сначала повторить? о, как мне быть?

В самом деле: что он мог сделать, чтобы не торопить ночь, и на каких основаниях мог заявить судьбе о нежелании терять эту женщину, взглядом пригвоздившую к плитке набережной и занявшую всё пространство зрения? Ухватить за руку и не отпускать? Порвать её билет домой? Найти ей хотя бы одну причину задержаться? Он не мог ничего. Только признаться, что собственная жизнь полнилась ошибками. Когда думал, что ничего уже не будет лучше свободы одинокого полёта. Когда верил, что любовь — это чувство долгих лет и уверенных, проверенных временем знакомств. Когда убеждал себя, что женщины всего мира — как на подбор расчётливые, эгоистичные и меркантильные — для него потеряны. Всё время ошибался, чтобы этим августом одна загадочная и интересная, полная противоречий и очарований провела его дорогой от раздражения до симпатии и ткнула носом в неправоту. Симпатия… Неужели так скромно называлось это чувство, которую ночь лишавшее Кривицкого спокойного сна? Неужели в этом была причина того, что он впервые за три года хотел быть просто мужчиной, а не главным врачом санатория «Россия»? Неужели этого было достаточно, чтобы впервые сказать о ком-то «я не хочу тебя терять»? Хотел. Было.

а может, снова всё начать? я не хочу тебя терять. я не могу тебя терять!.. о, как мне быть?

Ирина понимала, что для толпы они выглядели такими же прохожими. Такими же одними из тысяч отдыхающих. Просто стояли в десятке сантиметров друг против друга. Просто смотрели друг другу в глаза, ожидая какого-то диалога о насущных проблемах вроде занятых ресторанов и не подозревая, как в одни и те же смыслы переплетались их мысли. Просто были на двух берегах одних приличий — невинно, скромно, сдержанно. Но если бы прохожие — случайные зрители чего-то неслучайного — только могли знать… Если бы думы, заполонившие разум, были видны всем так же, как и приличия… На воображаемом и ощутимом лишь исступлённо бьющимся сердцем полотне переплетались не только мысли. Волнами разбивалось и разливалось не только море. Он обнимал её неистово и жадно. Так, будто оковы объятий и вправду позволили бы удержать насовсем. Навсегда. Она прижималась к нему всем телом и всей душой. Так, будто хрупкая человеческая суть в лице этого мужчины и вправду могла бы стать её защитой от всех жизненных ненастий. Так, словно у них не было никого, кроме друг друга. Не в этом мгновении — во всей жизни. Но то были только мысли. Реальностью — дождевые капли, успевшие набрать силу. Небо разлилось настоящим тропическим ливнем, по скорости и интенсивности подобным лишь эффектам кино, — густым, ледяным, безжалостным. Она ведь шутила про пик драматического момента и символизм… А дождь и впрямь пошёл в её последний день. Люди разбежались за считанные секунды. От парня с гитарой и лирического настроения не осталось и следа. Под ногами разливалась ещё одна большая вода, подбивая брызги до уровня колен. Этого секундного замешательства хватило, чтобы бордовый шёлк намок, неприятным холодом прилипая к ногам и заставляя Ирину дрожать ещё сильнее. Над головой всё яростнее сверкали молнии и буйствовал гром. — Пойдёмте! Машина как раз рядом, тут недалеко — во дворах. Придумаем что-нибудь на месте. И она побежала за Геннадием, даже не заметив, как ладонь оказалась в его тёплой крепкой руке. Яркий свет кончался там же, где набережная уводила в тёмные переулки и дворы старых, увитых виноградом, плющом или уже знакомой глицинией домов. У дождливой непогоды был особенно приятный запах, но совсем не приятные последствия для собственного состояния. Когда Павлова оказалась в надёжно закрытом и сухом автомобиле, вода стекала по волосам на грудь и за спину такими струями, будто женщина только что вышла из душа. Наверное, у неё был самый нелепо-чудной вид, но беспокойство вызывали только охвативший мелкой дрожью холод и желание согреться как можно скорее. Кривицкий перевёл дыхание — всё-таки скоростной бег был его не самой сильной стороной — и рассмеялся, заглядывая в зеркало: мокрые волосы смешно облепили лоб, создавая подобие чёлки. — Хорошо прогулялись, ничего не скажешь! Ирина тоже посмотрела на себя: может быть, выглядела так же забавно, но чёрные потёки туши, добежавшие до щёк, больше походили на следствие рыдания, и она скорее постаралась стереть их с лица. Они просидели в тишине несколько мгновений, молча глядя на то, как обильно дождь омывал стекло и каким уютным оплотом посреди разразившейся грозы оставалась эта машина, прежде чем Геннадий тронулся с места. Он ведь обещал что-то придумать. И она верила любой его идее, так и не разочаровавшей за прошедшие дни. А потому — непривычно и, может, вовсе не разумно — даже не спрашивала, куда и для чего они поедут. Просто верила. Ехали недолго и недалеко. Только улицы стали ещё темнее, тише и пустыннее, красноречиво намекая, что совсем не интересовали туристов, не предлагали отдыхающим ничего любопытного, и в том даже не был виноват ливень — эти улицы были гаванью местных жителей. Кривицкий остановился у непримечательного трёхэтажного дома, и дождь будто бы одномоментно начал терять силу — наигрался, выплескался, освободился. Осмотрев застывший покой района, не встретив ни одной вывески самого маленького кафе, Павлова повернулась к нему с ожиданием предложений, пояснений, любых дальнейших поворотов судьбы: — Где мы? — Я подумал… — он мотнул головой, о чём-то размышляя, на что-то решаясь, пытаясь что-то объяснить и слабо надеясь на встречное понимание, но собрался и тоже перевёл взгляд к ней. — Вы сказали, что устали, что вам надоел шум, и я решил… Я живу здесь. На третьем этаже, — Геннадий взмахнул рукой в сторону окна с её стороны и сложил губы в подобии улыбки: подобии потому, что улыбка больше говорила о собственной нерешительности и неумении подбирать элементарные слова, чем о каком-то светлом чувстве, посетившем его в эту минуту. — Есть вино, есть музыка, есть даже вид на горы… Есть вообще всё, что захотите, — не только вино. Просто без лишних людей и всей той надоедающей суеты… Может, пора… Может, перейдём на «ты»? «Старый дурак». Если отголоски личного разума давали его сомнительному, оправдательному монологу такую скверную оценку, у Кривицкого не было даже никчёмного шанса, что Ирина могла бы ответить на него чем-то иным, кроме требования вернуть её в санаторий. «Какое вино, какие лишние люди, что ты несёшь… С таким же набором привилегий она могла закрыться и у себя в номере». Но Павлова только подтянулась на своём сиденье, принимая более собранную позу. Его предложение даже… тронуло её, а последние слова и вовсе повеселили. До её поезда оставалось тринадцать часов: и правда в самый раз, и правда пора. — Считаете? Считаешь: пора? — а она улыбнулась ему как никогда честно и, сорвавшись на смех, будто бы даже перестала дрожать от холода. — Какой ты, Гена, смелый. Слова, показавшиеся ему сомнительными и невнятными, для Ирины прозвучали неприкрытым откровением. Тем, о чём она не будет жалеть никогда. Может быть, конечно, завтрашним днём… Но ещё тринадцать часов — никогда. Да гори оно синим пламенем — всё, от чего она уклонялась помыслами и чего опасалась. Пусть доверчивое сердце хотя бы раз опередит хладнокровную рациональность. — Да нет, самый последний трус… — бросил Кривицкий, и она не могла догадываться, что вместе с этими уже чёткими словами он бросил то же пожелание, что промелькнуло и в её мыслях. Гори оно синим пламенем. Но он будет ничтожеством, если сейчас снова откажется от собственного признанного желания и не сделает то, с чем и без того тянул непозволительно, мучительно долго. И только сейчас он заметил, что Ирина назвала его по имени. Так просто и неформально. Так нежно и мелодично, как не звучало из её уст ни одно другое слово. Руки, всё ещё лежащие на руле, наконец, отпустили его, чтобы тыльной стороной левой ладони Геннадий отвёл мокрые, упавшие на её щёку пряди; чтобы оставил ладонь на щеке как на самом хрупком, что только знал, — по-прежнему боясь прикасаться; чтобы наклонился и, бегая глазами по всему женскому лицу, но не находя недоверия и неприязни, накрыл её губы своими. Всё ещё несмело, всё ещё не веря, но торжествуя и закрывая глаза не от страха быть отвергнутым — от наслаждения мягкостью, от упоения вкусом чего-то ягодного и омытого дождём. Пара робких, неспешных движений. Пара секунд, чтобы она не чувствовала напора, а только приняла решение — разомкнуть губы, не отказать ни себе, ни мужчине в большем или, неловко смеясь, извиниться и заставить его сгореть от стыда. Только Ирина не отвечала. Лишь позволяла себя целовать. — Прости… — он извинился сам, и ему не оставалось ничего, кроме как отстраниться. — Мне не следовало… — растягивая счастливое мгновение, Кривицкий зачем-то замер у её лица, когда лежащие на щеке, непроизвольно утирающие дождевые капли пальцы вдруг почувствовали холод её руки, теперь показавшийся жаром. Положив свою ладонь поверх его, она не дала мужчине договорить. Геннадий едва смог бы с такого близкого расстояния различить тайны её улыбки, но она впрямь улыбалась без сожаления — и тогда, когда так скоро вернулась безжалостно смазать эту улыбку его губами. Ответить. Без слов сказать, что их желание совпало. Её пальцы блуждали по его волосам на затылке; его руки сжимали её хрупкие, накрытые мокрым, тяжёлым от воды жакетом плечи — и осторожные, робко изучающие друг друга прикосновения губ скоро сделались чувственнее, выразительнее, несдержаннее. Скоро так некстати вспомнили, что они — первые — могли стать последними. А дождь по-прежнему бился в окна, только будто не смел быть сильнее и громче — не осмеливался отвлекать. Беспокойные мысли улетучились, оставив за собой чистое, белое полотно. Теперь всё было правильно. Потому что она этого хотела. Потому что он терял рядом с ней самообладание и забывал всё, во что верил. А ей никогда и ни с кем не было так хорошо, как в этом первом поцелуе. Может, смешно, может, слишком поздно, но ни один прошедший по её судьбе не заставлял трепетать и волноваться в этих самых невинных прикосновениях: в сравнении с тем, что порой видели стены её рабочего кабинета, когда за дверью ежесекундно сновал медицинский персонал, — невинных. Все её прежние отношения — может, искала любви, но находила только отношения — развивались стремительно и бурно, чувства вырывались на свободу в совсем не скромных обстоятельствах и действиях, но две неполные недели с Кривицким казались вечностью. Может, смешно, а может, Ирина знала его в прошлой жизни и вся нынешняя была лишь дорогой к этой встрече — от него к нему? Эту вечность не хотелось убивать спешной, неаккуратной, инстинктивной страстью. Впервые не хотелось быть стремительной. А Геннадию было достаточно лишь скользнуть ладонями с её плеч к нежной, влажной коже шеи, вновь подняться к скулам и не переставать вести в их поцелуе — и низ живота нестерпимо приятно тянуло знакомыми, но совсем по-новому играющими ощущениями, едва ли раньше служившими её безмолвным ответом хотя бы одному мужчине. Она догадывалась, что сойдёт с ума, если их неторопливое знакомство продолжится в этом тягучем темпе вечности, но — может быть, поздно — ей впервые хотелось познать это медленное безумие. А ему никогда так не кружила голову ни одна женщина, и Кривицкий никогда так безрассудно не следовал за своим сердцем. Он назвал бы безумием Павлову, если бы её не звали Ириной. Он уже сейчас сказал бы ей: «Как хорошо, что мы встретились». И уже сейчас возвёл бы глаза к небу, спрашивая у кого-то далёкого и невидимого: «Почему мы встретились так поздно?» Понимая, что она целовала его — целовала добровольно и искренне, смеялась над его сомнениями, — он всё ещё искал в реальности приметы сна. Но его единственной реальностью были её улыбающееся лицо, её чувственные губы и её взаимное желание. Нужно было объясниться. Принять решение, что делать с пройденной, уже не способной вернуться к прежнему положению чертой. — Ты понимаешь… Если мы поднимемся ко мне, то я… — Понимаю. — И ты… Они снова сидели в отдалении друг от друга и разглядывали, как дождевые капли соревновались в том, кто быстрее сбежит по стеклу. Только быстрее была Павлова: ловила и продолжала его мятежные мысли ещё до того, как Кривицкий их формулировал. — И я иду к тебе в гости. Ты же звал? Не послышалось? Если у тебя, конечно, найдётся лишнее полотенце и что-нибудь теплее, чем это… — она с пренебрежением повела плечами и поддела пальцами края вымокшей одежды, — безобразие. Он кивнул. В таком же полусне, каким казалось всё происходящее, обошёл машину и открыл ей дверь. Провёл через полутьму подъезда к квартире и, справившись с выскальзывающими из рук ключами, радушно пригласил внутрь. Ирина осмотрелась, невольно подмечая в озарившемся светом помещении черты хозяина или, напротив, выделяя их несоответствие. Так выглядело холостяцкое убежище? Таким был Геннадий? Не совсем. Совсем нет. Серо-белые, бледные, неброские тона. По поверхности мебели за пальцем тянулся ещё тонкий слой пыли, и обстановка, в которой всё стояло и лежало на своих местах, скрывала признаки жизни. Он был неопрятным? Ничуть. Домом для него — как это подтвердилось днями ранее — в какой-то момент стал служить кабинет. Там было привычнее, проще, лучше, уютнее, чем в тишине одинокой квартиры. И ей было знакомо это чувство. На комоде, будто напоминая о том, что, если была семья, жизнь не прошла напрасно, стояли фотографии. Забавный парень, очевидно, был Алексеем, а статная девушка с детьми — Марией. Павлова взяла в руки одну из фоторамок, снова ощущая, как болезненно сдавили сердце мысли об Артёме. — Твои дети? Наверное, твоя жена была настоящей красавицей? — она посмотрела на него, стоящего около кухонной раковины, создающего видимость какой-то занятости, и увидела, как дрогнули, напряглись за белой рубашкой мышцы его спины. Без тени иронии, её слуха коснулся совершенно спокойный, встречный вопрос: — Ты действительно хочешь поговорить о моей бывшей жене сейчас? Ирина опустила глаза и, поставив рамку на место, улыбнулась. Прошлась дальше по комнате, разглядывая детали и упорно игнорируя внутренний голос, то и дело спрашивающий о том, что она забыла в этом доме. А Кривицкий, наконец, нашёл бокалы. Не доставал их так давно, что сам себе показался нелепым. Совсем не предусмотрительным. — Красное или белое? Может, чай, кофе? Есть ещё… Она прервала его тихим смехом и возвращённым вопросом. — Ты действительно хочешь поговорить об этом сейчас? Уперев руки в столешницу, Геннадий замер, обдумывая собственное глуповатое положение. Очевидно, предлогом, под которым женщина оказалась в его квартире, было не её желание компенсировать неудавшееся посещение ресторана. Очевидно, он и сам понимал это. Только… Этот вечер станет его очередной ошибкой? Этот вечер она перелистнёт, как и любую предыдущую страницу своего отпуска? Уедет, забудет, а он так и останется здесь — в пустоте комнат и в осколках воспоминаний о том, как поздно и под закат лета с ним случилась одна запоминающаяся история? Или он уедет вместе с ней — в её мыслях, в её сердце — как часть её августа? Не просто прочитанная страница. Не просто случайная история. Но ведь она всё равно уедет. Кривицкий не знал, чего хотел бы больше. Терзаться воспоминаниями или не вспоминать вовсе? Но до того, как рассвет принесёт ему ответ, ещё оставалось время. — Да… Точно, полотенце. Он скрылся в дальней комнате, ненадолго оставив женщину озадаченной, чтобы через несколько мгновений вернуться с обещанным и застать её снимающей мокрый жакет. Ирина аккуратно повесила его на спинку стула и парой небрежных движений взбила пушистые от дождя волосы, прежде чем заметила пристальное, уже не осторожное внимание. — Как-то всё само собой почти и высохло, — она усмехнулась и кивнула на сжимаемое в его руках полотенце. Непроизвольно придвинулась к белой стене, ожидая следующего шага Геннадия. Кажется, ей следовало меньше шутить и заводить собеседников в неловкое положение: похоже, люди больше пугались, чем веселились. Но Кривицкий медленно, не произнося ни слова, приблизился. Желание прикоснуться к ней давно было сильнее любых предписаний и приличий. Желание самому и в эту же минуту стереть с влажной, блестящей кожи между тонкими бретелями платья дождевые капли было крепче любых его предубеждений. Трудно сказать, кто и к чьему лицу потянулся первым. Трудно определить, чьи ноги раньше задело падающее, забытое полотенце. Они были единым порывом и единым вздохом. Единым желанием и единой волей. Единым признанием: если ошибка — к чёрту, если в омут — с головой. В торопливом, жадном поцелуе утонули все сомнения и невзвешенные «за» и «против». Лёгкое сожаление об упущенном времени лишь заставляло кровь быстрее бежать по венам и подстёгивало быть откровеннее, честнее, бессовестнее и в том отсутствии рамок правильнее. Заставляло насладиться этой взаимностью сполна и быть неосторожными, не знающими, куда позовёт и заведёт их роковое «завтра», но делающими выбор сегодня. Ни о чём, кроме обоюдного желания, не думающими. Кожа под горячими ладонями уже была влажной не от настигшей непогоды. В этих руках, хаотичной лаской скользящих по её оголённым лопаткам, по предплечьям, в руках, сминающих платье на талии, Ирина чувствовала себя пленённой и свободной одновременно. Готовой забыться и заблудиться в лабиринтах нежности. Поверить и довериться. Так упоительно он её целовал — не мог лгать и притворяться. Так с упоением хотелось ему отвечать — не могла противиться. — Я, может, скажу глупость, но… Я скажу! В тот день, когда ты ворвалась в мой кабинет… Это было неожиданно, возмутительно, — прервав поцелуй, но не отдалившись ни на сантиметр, Кривицкий вдруг перешёл на сбивчивый, щекочущий кожу жарким дыханием и трудноразличимый из-за улыбки шёпот. — И незабываемо. Ты не выходишь из моей головы с того самого дня. Ты… Зачем ты такая? Я будто ничего и никогда не чувствовал до встречи с тобой. Я и сам не знаю, как это, но… Павлова мягко рассмеялась: — Такая поздняя первая любовь? Рассмеялась лишь оттого, чтобы скрыть взволнованность до пощипывания в глазах и покалывания в грудной клетке. Лишь оттого, что страсть, разгорающаяся с невиданной прежде силой, снова замедлилась, застыла, прислушиваясь к словам — к невиданному, нежданному, трогательному признанию. Зачем-то снова шутила, не боясь разрушить хрупкость мгновения. Отчего-то и не боялась: видела в его признании понимание, слышала между строк о себе такой, какая есть, какая не оттолкнула, не вымотала извечной иронией и несерьёзностью, какая ему не наскучила за прошедшие недели. Как вышло?.. И всё-таки зачем шутила с тем, что уронило в ноги и её сердце? Он отстранился, и ей стало не на шутку страшно. Договорилась? Довела до желанного финала? — Пойдём. Но Геннадий только обхватил её ладонь и повёл за собой. Как тогда — когда уводил от дождя, когда тот ливень ещё стоял между ними стеной, когда не знал, как вытерпеть эту муку — держать её за руку и не иметь права на большее. Теперь не было ни дождя, ни невидимой стены, ни муки — та упала с плеч вместе с запутанными, но искренними словами. Теперь было легко, и его собственное небо — пусть ночь и прятала это — озарилось ярким сиянием радуги. Теперь он чувствовал признание и в её молчании. А если обманывался — был счастлив обманываться. Дальней комнатой оказалась спальня. Ирина поняла это больше интуитивно, чем исследуя планировку его квартиры: туманная дымка предвкушения, затянувшая взгляд, едва позволяла рассматривать очертания комнат, а весь отрезок дороги они потратили на нетерпеливые, больше не ожидающие подходящего момента поцелуи. Кривицкий догадывался, что она была страстной натурой во всех проявлениях жизни. В работе, в повседневности, в характере, в постели. Но каждый раз одёргивал себя за неуместные мысли. Павловой же казалось, что он холодно презирал женщин. Что, быть может, с ним произошла какая-то история, после которой ему стала безразлична та сторона жизни… Пока он не сделался с ней обходительным и учтивым, нежным и странным в своей робости. Пока они незаметно не стали смотреть друг на друга иначе, чем в первую возмутительную встречу. Кто был прав, а кто ошибался? Кто кого узнал и разгадал раньше? Ей хватило сил лишь на то, чтобы отвести его руку от выключателя и не дать свету разлиться по спальне. Так решила: пусть фонари, мягким желтым сиянием пробирающиеся через незашторенные окна, будут единственным источником света. Пусть обнажившиеся чувства будут их единственным зрением. И Геннадий принял её правило. Изучающие изгибы пальцы поочерёдно увели вниз бретели платья. Как только единственные тонкие препятствия соскользнули по плечам, на место невесомых, похожих на трепет птичьего пера прикосновений, пришли его губы. Кожа под ними покрывалась бесчисленными мурашками, и Ирина замечала, как ноги перестают быть ей надёжной опорой. Он повторял очертания острых ключиц; поднимался к отчаянно бьющейся на шее артерии и чувствовал терпкий вкус духов, что столько дней кружили ему голову — духов, сегодня разбавленных неповторимым запахом ночного дождя и тайных желаний; целовал кромку ещё закрывающего грудь шёлка и возвращался по переплетениям яремной вены к подбородку, губам, скулам. Он был готов выцеловывать каждый миллиметр, невольно оставляя в памяти такой её образ — созданный не взглядом, так часто не замечающим важного, пропускающим главное, а сотканный из касаний губ и ладоней. Стоять и вправду становилось непосильной задачей. Она хотела опуститься на кровать, но прежде — избавиться от платья, расслабив руки и позволив ему упасть к ногам. Только совсем не вовремя вспомнила о женщине, которую видела в зеркале всякий раз, когда собиралась на пляж. О её недостатках и утраченных достоинствах. О её несовершенстве. О всём том, на что давно научилась закрывать глаза, но в чём всегда и неизменно было неуютно. В мысли отчего-то врезался диалог с бывшим мужем, когда они в последний раз находились в одной спальне: «Что-то ты, Ира, совсем одеревенела. Я же к тебе и так, и так… Не во мне проблема, видимо, а, Ира?» Противные сомнения одолели ещё больше, ещё явственнее. Павлов едва ли был прав, ведь все её мужчины после него не жаловались и говорили об обратном, однако… Меняло ли это хоть что-нибудь? Была ли она хоть с кем-нибудь из них настоящей? К чему ей были все те мужчины, если всё, что она делала в попытках отношений — доказывала себе, что ещё интересна, способна, пригодна? Как противно. — Ира? — Кривицкий отстранился лишь для того, чтобы понять, в чём обстояла резкая перемена. Почему женщина, ещё минуту назад млеющая в поцелуях, отвечающая тем, что беспощадно сминала рубашку на его плечах, теперь неуверенно удерживала платье от падения и руками закрывала всё, чего он мечтал касаться. — Что случилось? Что-то не так? — Я… — Павлова постаралась вернуть бретели на плечи, но он помешал ей. Тоже выдвинул своё правило. Вдруг подумал и понял. Узнал, что ошибался в ранних догадках и что страстная натура в его руках была чуткой голубкой, которую держишь в дрожащих ладонях и боишься поранить. Которую ни один раз поранили до него. — Ты, — горячий шёпот опалил щёку, пока пальцы как-то особенно ласково пригладили волосы, — очень красивая. Каждый день, в котором мы пересекались. Но сегодня… Тонкий шёлк бордовым облаком опустился на пол, и, не успев осознать того, Ирина оказалась на мягком покрывале. Что он с ней делал? Какие слова говорил… Как был таким внимательным и заботливым? Чем заслужила эту вселенскую нежность? Словно знала все ответы шестым чувством, но не могла произнести. И не было нужным. Впервые не было нужным что-то доказывать и в чем-то убеждаться. Дыша глубоко и медленно, она теперь сама откинулась назад, пряча руки в волосах, подставляя чувственную шею губам и утопая в неге этих прикосновений. А он не оставил ей и шанса на сомнение или смущение. Одевал в поцелуи: ладони стали отсутствующим бра, а объятия — тем платьем, что было нежнее брошенного на полу шёлка. Геннадий тоже избавился от лишнего — снял рубашку так быстро и незаметно, что она поняла это только тогда, когда тронула обнажённую кожу. Коснулась груди и попала на длинную неровность шрама. Не ожидая этого напоминания, забыв о существовании своего прошлого, он невольно отпрянул: — Хорошо, что за одеждой не видно… — усмехнулся, чтобы сгладить неловкость, сделать собственный изъян не стоящей внимания мелочью. Наверное, вышло глупо: хотел уверить женщину, что она безупречно красива, когда сам стыдился себя, своей истории — той части себя, что была чужой и всё ещё терзала воспоминаниями. Ирина видела это. А он не знал, что и эта его тайна была ей известна. Но она не собиралась просить подробностей, не хотела вскрывать старые раны и заставлять болеть то, что болело не переставая и не притупляясь, сколько бы ни проходило дней. Только поднялась за ним и вновь — теперь намеренно — приложила ладонь к его груди, чувствуя неспокойное сердцебиение. — Разве шрамы не украшают мужчину? Не могла поддержать его через сравнение: у самой остались только неприметные следы озорного детства и мелкие царапины-последствия аварии. Но, может быть, и около её сердца пролёг почти такой же рубец: незаметный и незамеченный, но отдающий отравляющей горечью. Может быть, они были в этом роднее, чем со своими далёкими близкими. Он снова прильнул к ней, целуя грудь и полные, пленительные губы, срывая с них хриплый полустон и наслаждаясь музыкой, которую не сыграл бы ни один музыкант на набережной. Глаза освоились в темноте, и Ирина впервые акцентировала внимание на зеркале напротив кровати — огромном, занимающим полстены, размерами похожим больше на атрибут влюблённой в собственное отражение женщины, чем одинокого, равнодушного к своей обители мужчины. Она вдруг подумала, что никогда не смогла бы спать, чувствуя взгляд этого загадочного параллельного мира, но сейчас живущие в тусклых лучах света странного «киноэкрана» кадры завораживали. Как исчезал в её объятиях, опускался всё ниже и ниже, вынуждая отвлекаться, исходясь в истоме. Как рассыпались по плечам собственные волосы и не смущала нагота. Как ногти — в отпуске длиннее, чем следовало бы практикующему хирургу — оставляли на мужской спине не то чтобы видимые, но ощутимые в пылкой неосторожности борозды, когда его губы достигли низа живота и не подумали остановиться. Как ей нравилось. Взгляд снова упёрся в потолок, стоило Кривицкому мягко надавить в безмолвной просьбе лечь обратно. Россыпь трепетных поцелуев накрыла внутреннюю сторону бедра, и каждым жестом он говорил о том, как ему было дорого всё, что происходило. — А ты… — цепляясь за ускользающее чувство реальности, Ирина вспомнила о глупом, но волнующем не первый вечер любопытстве. — А у тебя уже были такие пациентки? — Какие — такие? Он не придал значения её вопросу, но через рваные вздохи услышал продолжение: — В чью программу лечения входит посещение личных покоев главного врача. Пара мучительно приятных касаний и мириады звёзд под закрытыми веками, пара узоров по влажной коже и одно мгновение на безоговорочное признание желания — и его губы вместо ответа вернулись к её лицу с новой чувственной лаской, и брюки незаметно прошелестели к насыпи остальной одежды, и миг единения не заставил долго ждать. — Ира… — имя на выдохе слилось с глухим, протяжным стоном. — Если тебе интересно — никого. В этой спальне не было никого и никогда. В этом городе, Ира… Она сама приложила к его губам пальцы. Довольно. Довольна. Имя, одновременно хлёсткое и мягкое, резкое и мелодичное, как сама его противоречивая обладательница, звенело в ушах колокольным звоном. «Ира. Ира. Ира…» А Павлова вспомнила, как гадала на набережной, каково это — просить не торопить ночь. Как с досадой подводила черту, что не было ни одного, кого попросила бы… Был. Есть. До сладкой боли выцеловывающий губы, до беспамятства покоряющий аккуратной нежностью, до безрассудства дарящий ощущение защищённости и абсолютного нежелания выбираться из этой крепости его объятий. До безумия подтолкнувший обжечься, зная, как будет больно потом, но пока — забирающий все тревожные думы. До невозможности нужный. В какой-то момент Геннадий напрягся всем телом и попытался отстраниться, но Ирина, обвив ногами крепкую спину, только теснее прижав его к своей груди, не позволила ему покинуть себя в этом мгновении, а лишь горячо прошептала куда-то в висок: — Нет. Нет, не останавливайся. И он, застыв на миг в удивлении, прислушался, чтобы следом их обоих увела за собой волна всепоглощающего наслаждения. Такая же бурная, неистовая, шумная, каким было прощальное море под августовской грозой. Такая же… До поезда Симферополь — Москва оставалось двенадцать часов, и от безжалостного времени не было спасения даже в самом чистом удовольствии.

***

— Ир? Ты чего здесь? Кривицкий пришёл на кухню по следу приглушённого шума и страха, что ему показалось. Что причиной, по которой его рука задела пустую, почти прохладную половину кровати, был её уход. Что с ним случилась самая глупая кинематографичная банальность, хотя Ирина даже не сказала ничего подобного: «Нам нужно забыть этот вечер, это была ошибка». Но она не ушла. Пойманная, вздрогнула от неожиданного обращения и заставила встревоженного Геннадия выдохнуть, расплыться в улыбке от одного лишь жеста: как спешно обернулась и как свободно качнулась на её теле его рубашка. — Не спится, — Павлова пожала плечами и кивнула в сторону кружки, в которой мерно болтала чайный пакетик. — Я немного похозяйничала… Будешь? Стрелки настенных часов отбивали пятнадцатую минуту третьего. — Буду, — он опустился на табурет и, подперев кулаком подбородок, не отказал себе в удовольствии внимать каждому её движению и слову. — Сахар? — спросила через плечо, когда вторую кружку наполнил кипяток. — Три ложки. — Вредно. Кривицкий снова улыбнулся. Как беспокоилась и как забавно в этой констатации беспокойства закусывала губу — будто была ворчливой и заботливой женой. Только положила ровно столько, сколько сказал. Не была женой и тем жизненным фактом губила сильнее, чем сахар. — Из твоих рук — хоть яд, — засмеялся, прогоняя тяжелую, ненужную мысль и был рад повеселить и её. Но Ирина улыбалась недолго. Отставила чай на столешницу и отошла к окну, обнимая себя за плечи, цепкими пальцами впиваясь в тонкую ткань рубашки, будто в этом было легче. А Кривицкий не обманул: из его окон и вправду была видна цепочка гор — почти не различимая в ещё густой ночной темноте, но заметными очертаниями врезающаяся в небосклон. Пока ещё горы отделяли её от жизни, в которую не хотелось возвращаться. — Мне нужно вернуться, — произнесла приговором и сдавленным вздохом. — Я даже не собирала чемоданы. За спиной зазвенела такая же отставленная кружка и проскрипел по полу табурет. Геннадий оказался позади, почти утыкаясь носом в волосы, почти растворяясь в новой симфонии запахов: её тела, её стойких духов, собственного парфюма на своей-её рубашке, неведомого цветущего дерева, проникающего вместе с ночной солоноватой свежестью через распахнутое окно, и прошедшего дождя. Почти готовясь заявить, что она никуда не вернётся, что он украдёт её у Москвы и её неотложной хирургии… — Я отвезу тебя утром. В девять? В восемь? Во сколько скажешь. Только не убегай сейчас, хорошо? — он обнял Ирину, так и оставаясь за спиной, так и боясь выпустить её из своих рук, словно исчезнет в тот же миг и не оставит ему ничего, кроме шлейфа ароматов и новой-старой сердечной боли. Но виновата ли она в том, что он позволил себе забытое чувство и почти детскую, поспешную и как никогда в серьёзной взрослой жизни прочную привязанность? — Спасибо. За всё, — а она только накрыла кольцо его рук своими ладонями, прикоснулась к этому сплетению губами и, когда хотелось сказать и выразить так много, обошлась рваными фразами, приказывая глазам сохранять сухой, мёртвый покой, какой уже давно не удалось сохранить сердцу. Она ещё никогда не испытывала такой испепеляющей ненависти к песне, что теперь, в тишине поздней ночи, звучала над ней до немого крика, до оглушения, до невыносимой мигрени.

…а может, снова всё начать? я не хочу тебя терять. я не могу тебя терять! о, как мне быть?

Не замолкала. Издевалась и болела. Конечно, ей не остаться здесь. Не вернуться годами в то время и состояние, когда ещё можно было так круто и без раздумий менять жизнь. Конечно, ему тоже не сорваться за ней. В городе, в котором уже два раза не получилось, нечего искать и строить. В её жизни, устоявшейся и, наверное, привычной, ему нечего менять.

***

Она ушла на рассвете, когда краски и так стали слишком яркими для побега. Задержалась, рассматривая его — спящего, безмятежного, по-своему красивого. Для неё — красивого. Задержалась ещё раз вдохнуть воздух этой комнаты, пропахшей их близостью, и запечатлеть в памяти его черты как лучшее, что было — нет, не в отпуске и этом лете — во всей последней жизни. Задержалась, чтобы совершить ещё одну глупость — не остановить себя в попытке коснуться его щеки, заметить, как он встрепенулся, и испугаться, что проснулся, а значит вправду никуда не отпустит. Но Кривицкий спал и всё так же доверчиво улыбался её ласковому обману. И Ирина ушла. Тихо, жестоко, обманывая и себя тем, что порой правильнее ампутировать, чем пытаться пришить. О чём говорили бы утром? Как смотрели бы друг другу в глаза и прощались? Какие бессмысленные надежды оборачивали бы в это прощание? Нет, ей не хотелось. Ни прощаний, ни бессмысленности, ни лишней боли. Она не думала о том, как он проснётся по будильнику и снова обнаружит только пустоту. Но не найдёт её ни на кухне, ни в ванной, ни в гостиной, ни на балконе с видом на горы. Не думала о том, что он почувствует и какой бесчувственной запомнит её. Не думала, что бросится из квартиры и в спешке, неосторожно, несвойственно характеру нагрубит пожилой соседке с чутким слухом, задержавшей невнятными из-за вороха мыслей словами, похожими на: «Гена, у тебя что, появилась женщина? Наконец-то! Как я рада!» Не думала, что он успеет настигнуть её у ворот санатория, когда она будет садиться в такси. И ещё успеет что-то сказать, ещё успеет заглянуть в глаза, ещё успеет причинить боль обоим. — Ира! Постой! Но она только поторопила водителя, ужаснувшись собственному прерывисто-сиплому голосу, и призвала все силы, чтобы не оборачиваться: — Давайте уже поедем, я спешу. Кривицкий неотрывно провожал взглядом разворачивающееся и увозящее от него то единственное, что сделало дождливый август и дождливую жизнь теплее, такси. Наверное, она убегала не оттого, что играла и заигралась. Наверное, не оттого, что его ночное общество её разочаровало. Наверное, было правильнее не прощаться. Наверное. — Золушке положено убегать, а я… — когда дорога опустела вплоть до самого горизонта, Геннадий, опустив голову и сложив руки в карманы, медленно поплёлся к корпусу, где его ждал очередной, ничем не примечательный рабочий день. Только всё оборачивался, как безумец, глядя в пустоту ещё сонного утра и вспоминая в этом лике её последний взгляд, пробежавшийся по лицу миражным прикосновением. — Я найду. Пусть не потеряла, не обронила, не оставила ему на память ни одного следа. А может быть, оставила больше, чем можно было тешить в мечтах — ещё горящие чувственными поцелуями губы, ещё хранящие гладкость шелковой кожи пальцы, ещё звучащие её голосом мысли. «Такая поздняя первая любовь?» Любовь.