я немыслимой ценой и своей мечтой
заслужила это счастье — быть с тобой.
быть всегда с тобой.
Июль следующего года, Москва
— Ирина Алексеевна! — Брагин постучал в дверь и, не дождавшись приглашения, осторожно просунул голову в проём. Кабинет оказался незакрытым, однако заведующей не было не привычном месте. — Я здесь, — Павлова вышла из-за дверцы шкафа. Изумрудный пиджак поверх молочной шифоновой блузки говорил о том, что женщина не собиралась задерживаться на работе. Олег опоздал, но всё же решил поделиться одной из целей, что привели его к ней: — А там такой случай интересный приехал… Хорошо бы сосудистого пригласить поглядеть! Дайте, думаю, зайду, Ирину Алексеевну позову! Уже убегаете? — в его голосе прозвучали фирменные ироничные интонации. — Убегаю, Олег Михайлович. Неотложные дела, — решительно пресекла Ирина и подхватила со стола бежевую сумку. — Возьмите в ассистенты Волошина, он как раз недавно пришёл. — Да понял, по-о-онял, — насмешливо протянул Брагин и выставил перед женщиной раскрытую ладонь со знакомым ей предметом. — Ваши дела в ординаторской часы забыли. Передадите? Павлова, в недолгом молчании засмотревшись на наручные часы Кривицкого, склонила голову к плечу и почти смущённо рассмеялась: — Спасибо. Олег разглядывал её с искренней радостью. Женщина — холодная, замкнутая, утратившая к жизни всякий интерес, — которую он знал ещё прошлым летом, исчезла, когда под занавес осени в их отделении появился челюстно-лицевой хирург. Появился и привёл другую — знакомую внешними чертами, родную, но другую. Теперь не было ничего, что могло бы спрятать от коллег сияющие глаза Ирины. Даже строгая, сердитая, недовольная чьим-то промахом, во всём своём облике она оставалась нежной — стоило только Геннадию Ильичу появиться из-за поворота, чем врачи охотно и пользовались, едва ли не прячась в конфликтах за крепкую мужскую спину. Казалось, небеса послали им этого хирурга, чтобы начальство обрело покой и нё дёргало их по поводу и без. И неизвестно, чему они радовались больше: этому штилю в коллективе, идущему от «головы», или женскому счастью своей заведующей. Может, радовались, может, завидовали… Но Брагин совершенно точно относился к тем, чьим глазам была приятна влюблённая и цветущая Ирина Алексеевна, ведь она, неоднократно рыдавшая на его плече и за все годы и радостей, и горестей истинно ставшая другом, беспокоила его совсем как родная. — Ну… Хорошего вечера? — он всплеснул руками. — И вам, — Ирина, утратившая навык убедительной лжи, лишь ещё раз улыбнулась, признавая свою неспособность шифроваться и светиться менее заметно. И что с ней только сделал Кривицкий… — Привет Марине Владимировне. Выпроводив позднего гостя из кабинета, последний раз взглянув на время, она закрыла дверь на ключ и с предвкушением направилась к выходу из больницы.***
— Гена, я дома! — Павлова бодро переступила порог их квартиры. Той его отцовской квартирки, которая и составляла всё его богатство, что Кривицкий мог обещать Ирине… А теперь их. Она уже не мечтала о большем. Только бы знать, что где-то на Земле существовал тихой уголок, где ждал единственный дорогой человек. Иначе к чему всё материальное? Что есть деньги и достаток? Когда тяжёлая рука бывшего сожителя опаляла щёку, и жизнь молнией пробегала перед глазами, Ирина, превозмогая боль и отвращение, впервые задумывалась о том, каким ничтожным выглядело всё, что можно было пощупать, за что можно было заплатить, что можно было бросить к ногам с громкими, возвышенными словами… Только бы знать, что существовали чувства, которые дороже, которые не покупались и не продавались, которые не уравнивались на чаше весов с пустыми обещаниями навсегда увести от нужды и забот… Нос щекотнул ещё не выветрившийся запах свежевыкрашенных стен — запах ремонта. Она никогда не подумала бы, что это занятие совсем не для удовольствия — ремонт — будет настолько приятным. А оно было. Перепланировка, попытки освободить стены от старых обоев и захламленное пространство от мебели, которая, казалось, видела ещё Октябрьскую революцию, выбор плитки в ванную и сон в голой, пустой комнате, где на полу был один лишь матрац, но для улыбки хватало и фантазий о том, какой будет спальня. Их спальня. Всем свалившимся на них с Кривицким по собственной инициативе заботам Ирина радовалась совершенно искренне. И даже в этом запахе краски, благодаря которой древняя мрачная квартирка засияла белыми тонами и светом жизни, она ощущала своё счастье. Она вспоминала выходные, в которых они старательно выкрашивали эти стены, не забывая дурачиться и одновременно в том баловстве забывая обо всём: о возрасте, о своём прошлом, о многих никуда не исчезнувших проблемах. Нечаянно измазывая щёки, старались осторожно исправить положение, но, растирая краску ещё заметнее, только безудержно смеялись и, отбросив намерение закончить работу как можно скорее, целовались и целовались. Ей было легко и радостно. Даже просыпаться среди голых стен на одном матраце. Но в его объятиях. Даже вспоминая свой роскошный и отданный на растерзание чужим людям дом. Но, может быть, не продай Ирина квартиру, не случись в её судьбе такой крутой и печальный поворот, она бы так и не пришла к тому мужчине, в котором теперь чувствовала и дом, и весь свой мир — надёжный, нерушимый, благословенный? — Гена? Павлова уже оставила у порога туфли, определила сумку на стоящую в прихожей стремянку и прошла в гостиную, когда этот мужчина по-прежнему не отзывался. Она была готова расстроиться и даже позволить обиде уколоть себя — за то, конечно, что Кривицкий сам обещал ей вечер, разделённый лишь на двоих, и сам исчез, и сам неизвестно где пропадал. Только скользящий по комнате взгляд зацепил лежащую посреди журнального столика записку — и праведный гнев утих в одно мгновение. Подняв клочок бумаги с кричащим обращением «Ириша!», Павлова прочитала:«Прости, если тебя встретила тишина. Очень-очень важное дело! На плите рыбка и цимес. Дождитесь меня! Буду скоро. Целую».
Ирина невольно усмехнулась. И ужин успел приготовить… Могла ли она обижаться на этого романтика? А Гена был истинным романтиком: практически никогда, кроме рабочих моментов, не писал ей сухих сообщений — всё, о чём хотел предупредить, а порой — просто порадовать или позабавить, писал ей родным почерком и оставлял неожиданным посланием то на подушке, то на столе, то на холодильнике. И она — вероятно, Кривицкий не догадывался о том — коллекционировала его трогательные «письма» в одном из кухонных ящиков. Всё в их нынешней жизни казалось Ирине трогательным и достойным вечной памяти — даже самое будничное. Но его записки не были будничными мелочами. Для неё, долгие годы живущей лишь тем, что муж мог позвонить не более чем кратким и фальшивым «Ира, буду поздно, много работы», любой будний день с Геннадием не был таковым — не был обыденностью и рутиной. Она и сама, засматриваясь в карие глаза, до сих пор ловила себя на мысли, что последний год живёт чужой женщиной. Слишком счастливой, слишком переменившейся… Но, когда карие глаза ответно засматривались и проникали теплом в саму её душу, без раздумий отпускала эти сомнения. Она. Самая настоящая. Самая родная — и ему, и себе. Может, нашедшая ключи от рая, но надёжно спрятавшая их, пока кто-то незваный не пришёл за тем, что ей не принадлежало. Но почему не принадлежало?.. Всякий раз Гена смотрел на неё так ласково и любовно, что нельзя было не верить — заслужила. Отвоевала это право. Судьбой признана достойной быть любимой такой, какая есть.***
Кривицкий не солгал. Ирина едва переоделась и накрыла на стол, когда услышала поворот ключей в замке. Странная суета и слишком шумное дыхание мужчины заинтересовали её, заставив выйти в прихожую: — Гена? — Привет! — прислонив к стене какую-то внушительную коробку, он выпрямился, смахивая со лба каплю пота. — Представляешь, лифт не работает. — Ты что, нёс это на себе? Ну тебе же так нельзя, Гена! Что это вообще? — Ну подожди, подожди, нетерпеливая моя! — Кривицкий рассмеялся, не торопясь объясняться; он разулся и, проходя мимо женщины, оставил на её щеке невесомый поцелуй. — Чудесно выглядишь! Она каждый раз смеялась его комплиментам самому банальному внешнему виду, а он особенно любил её домашнюю. Простую и уютную, в лёгком бесформенном костюме и с небрежно собранными волосами — такую подаренную только его взгляду. Часто вспоминал и злосчастные серебристые туфли, и алое шелковое платье, и все её облики, в которых она пробиралась в его сердце, но, то просыпаясь утром и встречаясь с её чистым, нежным, ничем не украшенным лицом, то вечерами наблюдая за превращением важной начальницы в свою милую Иру, понимал, что для него давно не было ничего дороже её естественной красоты. А она была красива как никто, и возраст — Павлова однажды показывала ему фотографии молодости — лишь добавлял ей шарма. Ирина взглядом проводила его в ванную и обернулась к узкой и длинной коробке: на ней не было ни одной примечательной надписи, никакого выдающего содержимое признака. Женщина пожала плечами и вернулась на кухню — нужно было достать из холодильника вино. Ужин, хотя они того и не планировали, прошёл за обсуждением работы. Павлова не обижалась: женское счастье — это, конечно, хорошо, но, слушая восторженные истории Кривицкого о новых успешных операциях, она каждый раз искренне гордилась Ириной Алексеевной как заведующей, неожиданно укравшей у Ялты высокопрофессионального хирурга, пропадавшего в санатории. А жить с высокопрофессиональным хирургом, вечерами крадущим с работы её и научившим безразличию к ресторанам тем, что сам божественно готовил, было приятно вдвойне. Стол опустел, тарелки оказались в посудомоечной машине, и Ирина, расслабленно болтая в руке бокал с остатком белого вина, наконец, с пришедшим к удовлетворению любопытством следила за тем, как Геннадий распаковывал свою покрытую картоном тайну: — Ну что это такое, Ген, ты расскажешь уже или нет? — Это, Ира, для во-о-он того уголка, — он указал на свободное пространство около окна и продолжил расправляться со слоями упаковки. Вскоре из-под неё выглянули чёрно-белые клавиши, и женщина засмеялась: — Пианино? Серьёзно? — Не рояль, конечно… Но да. Пока так. Цифровое пианино! — Да вы полны сюрпризов, Геннадий Ильич… — воодушевилась Ирина и, отставив бокал, поднялась с дивана, чтобы подойти и ближе наблюдать все манипуляциями Кривицкого. — А у меня в детстве в комнате было пианино! Настоящее такое, огромное, чёрное. Папа настоял, чтобы я пошла в музыкальную школу, я пошла, а потом всё равно сбежала через месяц! А как он злился!.. Потом на фигурное катание пошла… Да не важно в общем-то! Как-то не сложилось у меня с кружками и увлечениями. Но вот воспоминания остались. Красиво, когда в доме есть музыкальный инструмент… Теперь у меня снова есть! Несмотря на весёлый рассказ и ответную тёплую улыбку Геннадия, в её голосе звучало что-то тоскливое. Может, оттого, что руки так и остались заточены лишь под скальпель и ручку: ни готовить, ни шить, ни вязать, ни рисовать, ни играть — ничему она не научилась с достоинством. Может, оттого, что воспоминания о пианино, о том доме и родителях не приносили ничего светлого: пианино продали, от дома им с мамой досталась крохотная разменянная квартирка, а родители разошлись так рано, что юная Ира не успела понять, как нужно относиться к мужчинам, что можно им отдавать и что нужно просить взамен… Кривицкий не догадывался, какими ассоциациями были заняты её мысли, и Павлова, отогнав незваную грусть, поспешила вернуться в настоящее — то, которое нравилось ей гораздо больше всей прожитой жизни. Через четверть часа инструмент уже украшал их гостиную на желанном месте. В квартире по-прежнему не хватало многой мебели, а устланная клеёнкой и заставленная всевозможными банками и коробками прихожая напоминала, что ремонту не было конца и края, но шаг за шагом они отстраивали и наполняли жизнью свой маленький мир — новый, красивый, счастливый, уникальный. Только их. И ему это нравилось гораздо больше, чем беззаботные детские воспоминания о роскошной даче, богатое израильское жильё и ялтинское холостяцкое убежище вместе взятые. Пока Ирина пальцами беззвучно гладила клавиши, Геннадий приобнял её со спины: — Знаешь, я не планировал больше играть… Да что ты, столько лет прошло! А ты, Ира, вернула в мою жизнь музыку. И я хочу, чтобы эта музыка больше никогда не замолкала… Понимаешь? Он почувствовал, как она напряглась. Развернулась и посмотрела ему в глаза, будто всё ещё искала продолжения и подтверждения, всё ещё не верила его признаниям. Но он был честен, и в их глубине она никогда не нашла бы ни одной фальшивой ноты. — Сыграешь… что-нибудь? — сглотнув смятение, что Кривицкий вынул из расшевелившейся души, и несколько раз моргнув, прогоняя слезу на этапе зарождения, Ирина носом провела по его носу. — А ты не хочешь? — Я? — услышав самое странное предложение, она округлила глаза. — Ты, ты! — Геннадий как ни в чём не бывало поправил ей чёлку и снова развернул женщину к пианино. — Ну да, ты же не слышал мою историю… — фыркнула Ирина. — Ответ неверный! Просто садись и перестань уже нервничать. — Только если собачий вальс… — опустившись на табурет, временно замещающий банкетку, Павлова разместила отчего-то подрагивающие пальцы на прохладных клавишах и ухмыльнулась. Какая глупость: он просил её осквернить инструмент! — Не скромничай! — упрекающе прозвучало над ухом. — Я уверен, эти руки способны на очень многое… — наклонившись над её плечом, он отнял правую ладонь, приблизил к себе и губами коснулся нежной кожи в продолжительном поцелуе, после чего вернул в прежнее положение. Его жест испортил Ирине и без того отсутствующий настрой — кровь прилила к щекам и заставила облизнуть губы со стойким привкусом вина, — но Геннадий был непреклонен: уложил тёплые ладони поверх её и отрезал все пути к отступлению. Направил к нужным клавишам, легко надавил — первые звуки получились тихими, ласковыми, как и его голос, что теперь не переставал шептать из-за спины: «Всё получится — стоит лишь захотеть того». Ирина прикрыла глаза. Расслабилась, вверяя ему и руки, и сердце, и всё, что только попросит; позволяя вести. Кривицкий качнулся от неудобной позиции и потому наклонился ещё ближе, щекой касаясь её волос, вдыхая их запах, — полуобъятия стали теснее и жарче. — Что играем? — она немного запрокинула голову и спросила сквозь улыбку. Музыка струилась и переливалась; звучала тёплым весенним дождём и какими-то светлыми надеждами, наяву ощущалась запахом цветов и трепещущим под рёбрами, словно от первой любви, волнением. Ирине было удивительно, что всё это — совершенно идеальное и прекрасное — рождалось из-под её пальцев. А её пальцы были единым целым с его пальцами, отчего где-то в животе прорастало желание раствориться в наполнивших комнату звуках вместе с Геннадием. Сплестись не только руками, но и всей жизнью — задержаться в этом мгновении навсегда. В нежности, в безмятежности, в его близости. В той музыке, что отныне они играли парой. — Честно говоря, не помню… Что-то из Шопена. — Шопен… — Павлова усмехнулась, разрушая щемящую трогательность момента. — А есть что-нибудь повеселее? Несмотря на то, что прежняя музыка не была печальной, Фредерик Шопен стойко ассоциировался с меланхолией — даже в мыслях дилетантов вроде Ирины, как определила себя сама. А ей совсем не хотелось меланхолии, хотя и воспоминания об одном ноктюрне великого композитора относили её к белым стенам Ливадийского дворца — туда, где всё началось и продолжилось; туда, где она впервые почувствовала что-то перевернувшее устои и придуманные правила и, не думая о последствиях, заинтересовалась этим мужчиной, что теперь стоял позади и учил её чувствовать музыку. Что скоро год, как август подарил ей этот самый неожиданный и дорогой подарок — его. — Ах повеселее… Да ты, Ирина Алексеевна, зажигалка! — пока она бродила по лабиринтам воспоминаний, Кривицкий успел принести второй табурет, чтобы, уступив ему место, она осталась рядом. И она осталась. Снова прикрыв глаза от удовольствия слушать, как музыка будет струиться из-под талантливых пальцев, осторожно положила голову ему на плечо, когда игривая, яркая, похожая на брызги шампанского мелодия заполнила гостиную. Геннадий, следуя её заказу, играл какой-то вальсок. — Ир… — чуть позже, не прерывая произведение, уже перетёкшее в импровизацию, тихо заговорил Кривицкий. — Давай поженимся? Ирина подумала, что ей послышалось, но, подняв голову, поняла, что Геннадий, продолжающий не глядя перебирать клавиши, смотрел на неё со всей серьёзностью только что сказанных слов. — Что? Ты… замуж меня зовёшь? — Зову. — Я… — опустив глаза, она осеклась. — Я уже была замужем. И мне очень не понравилось. Павлова пожала плечами, не зная, как подступиться к тому, что лежало на душе. Как объяснить ему всё, что значило для неё кольцо на пальце — может, символ любви для других, для неё — оковы. Как не обидеть тем, что опыт прошлого был слишком травмирующим, хотя Кривицкий не имел к тому никакого отношения… — Но я не твой бывший муж, Ира! Я не собираюсь… — Знаю! — она прервала его. В своих мыслях Геннадий уходил именно к тому, чего она боялась, когда подразумевала совсем иное. Любые сравнения глупы, параллели невозможны, но, казалось, он чувствовал в её несогласии именно их. — Знаю и поэтому не хочу ещё больше. Зачем это? К чему все эти штампы, условности, когда просто можно быть с любимым человеком… Ни о чём не думать, ни под чьи стереотипы не подстраиваться, а просто любить и быть рядом, Ген… Былая нежность Кривицкого сменилась мрачным, пугающим её выражением. Музыка замолчала ещё несколькими репликами ранее, и повисшая в гостиной тишина, позволяющая отчётливо слышать удары собственного сердца, теперь давила тяжестью недосказанности. — А ты любишь? — с его губ сорвался странный вопрос. — Люблю, — усмиряя задетую гордость и пресекая желание обидеться на его сомнение, без раздумий ответила Ирина. Впервые призналась прямо. — И очень сильно. Из раскрытых окон донёсся громкий детский смех. Павлова перебирала край домашней кофты, прислушиваясь к его дыханию и ожидая хоть какой-то реакции, а Кривицкий не спешил. Признаться, как хлёстко и решительно она разрушила его надежды и планы, было непросто. Но… Чего он ждал от неё, однажды уже ворвавшейся к нему и разрушившей всё то, что планировалось одиноким и размеренным существованием, одним своим появлением на Черноморском побережье? В самом деле — чего? Да и разрушала ли? Создавала. Просто создавала в его жизни новые правила. И однажды — наверное, когда ни о чём не думая мчал в Москву — он подписался на это добровольно. Ирина огорчённо вздохнула, когда Геннадий молча поднялся и вышел из гостиной. Не могла поверить, как скоро чудесный вечер обернулся раздором… Но так же скоро мужчина вернулся, жестом приглашая её подойти, что она сделала ещё до его приглашения: — Ген, послушай… — Нет, ты уже всё сказала. Теперь послушай меня, — приобняв за талию, он притянул Павлову ближе. Теряясь в несоответствии его слов, эмоций и жестов, она вовсе перестала понимать, о чём он думал и насколько крепко обижался. Только руки держали её бережно и ласково — как и всегда. — Я очень надеялся услышать «да». Потому что ты, Ира, тот единственный человек, с которым я хочу провести все те дни, что мне ещё отмерены. Но вот в чём дело… Ты. Мне нужна ты. Какая есть. И если мои какие-то надежды не совпали с тобой… Пустяки, Ир! — слушая непривычное волнение в собственном голосе, Кривицкий рассмеялся. — Я выбираю тебя, Павлова Ирина Алексеевна. Сегодня, завтра и всегда. Ты согласна… не выйти за меня замуж? На ладони, которую он втиснул между ними, лежало и поблёскивало тонкое кольцо с россыпью мелких сверкающих камней. Он ведь готовился… Честно и по-настоящему. А много ли изменилось? Растерянная и ошеломлённая, Ирина то смотрела на кольцо, то поднимала глаза к бессовестно улыбающемуся мужчине. Как же он напугал её… Как же она поверила в то, что обидела его отказом без права на прощение… Прикрыв рот ладонью, Павлова и сама не удержалась. Кивнула и, не без усилий держа осанку из-за сгибающего пополам смеха, сама надела на безымянный палец его кольцо: — Согласна... Я согласна. Я вы-би-раю тебя, — лбом прислонившись к его лбу, по слогам проговорила она, возвращая Геннадию его же слова. А он только накрыл ладонями её тронутые румянцем щёки и увлёк в сладостный, неловкий, будто совсем не серьёзный из-за непрекращающегося смеха поцелуй. Но всё было в высшей степени серьёзно. Любил. Любую. Такой, какой была, и без нужды в переменах. И с «да», и с «нет» — любую. Естественную, честную, настоящую, не боящуюся обнажать душу и всё ещё учащуюся доверять. Не солгал ни единым словом, и сердце всё ещё билось сумасшедшим ритмом от её первого, долгожданного, откровенного признания. От её «да» на его «не предложение». Они ещё посмеялись, поцеловались, поудивлялись извернувшейся одним августом судьбе, когда Кривицкий вдруг выпустил женщину из объятий и с восклицанием «Точно! Чуть не забыл!» скрылся в спальне. — Нет, это сегодня никогда не кончится… — шутя взмолилась Ирина, едва он показался в дверном проёме с очередной коробкой. Правда, в разы меньшей, чем та, в которой скрывалось пианино. — На почте забрал. Не спрашивай: и не предполагаю, что там! Таинственный отправитель приказал: лично в руки и не подсматривать! — Таинственный отправитель… — заинтригованная Павлова присела на диван и, забрав протянутые ножницы, постучала ими по адресанту. — Республика Крым, городской округ Ялта, посёлок городского типа Ливадия, Севастопольский переулок… Николай Александрович? — Шут гороховый твой Николай Александрович! — с насмешливым пренебрежением бросил Геннадий и приземлился рядом. — Та-а-ак, уже интересно! — ещё больше раззадоренная странной реакцией мужчины, Ирина скорее избавилась от упаковочной бумаги. Когда крышка была снята, из коробки на неё посмотрела шикарная белая шляпа с широкими полями. — Ну конечно… Дамский угодник! — уверенный, что не всё в этой посылке было так безобидно, Кривицкий всё же помог ей примерить заморский подарок. — А тебе, между прочим, очень идёт! Перевернув лежавшую поверх шляпы открытку и отвернувшись от Геннадия, поддерживая игру в секретность, Павлова принялась безмолвно читать ровные, аккуратные строки:«Милая Ира! Надеюсь, наш товарищ ведёт себя прилично и оправдывает ту доброту, с которой прекрасная женщина решила приютить его в своём сердце! Между нами… Если не оправдывает — всегда можете позвонить и пожаловаться! А лучше — приехать. В Москве-то пляжная шляпка вам ни к чему. Так что берите товарища и приезжайте! Дети всю осень у бабушек-дедушек. Бархатный сезон, половина неплохого домика в Ливадии и полный all inclusive от моей Леночки к вашим услугам. Был бы рад продолжить экскурсию, с которой вы так скоро сбежали из-за кисленькой игры Ильича! Ну... Решайтесь! Признаться, соскучился.
Ваш преданный поклонник, Николай Александрович не Романов».
Всеми усилиями подавляя желание захохотать, Ирина жалостно посмотрела на Геннадия: — Ген, тебе правда нельзя это читать… — Что, намекает, что я недостоин тебя, и подлизывается? — Да нет… — она помедлила, подбирая менее ироничные слова для пересказа, но предательская улыбка так и рвалась наружу. — Всё понятно, — Кривицкий закатил глаза. Кажется, научился этой красноречивой, подходящей под комментирование тысяч ситуаций эмоции у сидящей по правую руку женщины. — В гости зовёт! — Да ну, Ир, столько работы… Тебе ли не знать! Геннадию, уже сроднившемуся с ритмом жизни отделения неотложной хирургии, было непривычно видеть в горящих глазах своей непосредственной начальницы (к тому же часто то забывающей о выходных, то задерживающейся до позднего вечера и этим летом вовсе не планировавшей отпуск) эту хитринку — желание сбежать в тёплые края. А она вдруг убедила его, что он всё ещё плохо знал тайны её души: — Махнём в сентябре в Крым? Да хотя бы и на пять дней. Я что-нибудь придумаю, м-м? — В сентябре… — задумчиво протянул Кривицкий, взяв её ладонь в свои руки. — Махнём! Я бы с удовольствием послушал, как море напомнит мне кое-какую историю… Как на его побережье один похоронивший себя как мужчину зануда встретил и без памяти влюбился в одну удивительную женщину… Знаешь такую? — Знаю, — сняв и отложив в сторону огромную шляпу, Ирина поспешила прильнуть к его боку, позволяя крепкой руке укрыть плечи. Ей больше не были ненавистны отпуска и выходные — в них больше не было одиночества. Ей больше не были нужны беспокойство Брагина и санатории с программами лечения нервной системы: какое бы безумие ни происходило вокруг — дома, в хаосе ремонта, в своей тихой гавани, в объятиях Гены, она этого не замечала. Её больше не тревожили сомнения и страхи: была красивой, была любимой, была единственной — в его словах, в его глазах, в каждом его жесте. Она больше не была одна против целого мира: пусть в треснувших отношениях с Артёмом пока мало что изменилось, Ирина, глядя на Геннадия, верила, что он придумает что-то и для этой её печали... Всегда придумывал — только бы ей не было плохо, больно, страшно. А пока… Иногда по вечерам им звонил его Алексей — простой, добрый и смешной. Никогда не забывающий спрашивать, как Ирина Алексеевна, и передавать ей «приветы». И хотя Павлова, держа ладонь в ладони Кривицкого, знала и чувствовала, каким удивительным сделалось любое время календаря, из всех месяцев в году ей больше всех других был дорог август. Её счастливый, щедрый, поворотный август. Прошлый, столкнувший с Геной, и будущий. Любой следующий. Гена… Только бы прожить с ним ещё много-много августов и не отказывать себе в желании иногда возвращаться в сказочный южный город за памятью истории о любви, что шептало своими волнами море. И тихо-тихо благодарить. Большего ей не нужно.