Под вуалью мрака

Сентябрь 2018 Касаюсь кончиками пальцев прохладных клавиш, слыша в ответ соответствующие ноты. Не всегда получается сыграть идеально нужную мелодию, и каждый раз, когда это происходит, раздражённо выдыхаю, начиная с самого начала. Столько лет играю на рояле вслепую и до сих пор не могу сыграть то, что нравится, с первого раза! Или же это из-за того, что убийца моих родителей всё ещё на свободе… Останавливаюсь, приподнимая руки над клавишами, со злостью сжимая их в кулаки. Почему жизнь так несправедлива? Казалось бы, расследование подошло к концу, убийца найден и наказан, но нет же! Обязательно найдётся что-то, что перечеркнёт всё достигнутое толстой линией, изорвёт всю сущность, с высокомерием доказывая, что ты ничего не стоишь в этой жизни и что справедливость есть лишь в мечтах глупца. Опускаю руки на колени, тяжело вздыхая. Справедливости нет, и с этим можно только смириться. Или начать самой вершить правосудие. Но для этого нужно знать, кто виновен. Возвращаюсь к клавишам, а именно — к нижним октавам, нежно касаясь кончиками пальцев поверхности. На этот раз получается концентрироваться намного дольше, хотя мыслями я не здесь, а где-то там, далеко. В прошлом. В том дне, вечером которого на душе было неспокойно. В тот час, когда ничего, кроме порывов ветра, бьющих в окна, и тихого сопения Нуара, не было слышно. В ту минуту, когда в глубине души появилось осознание, что родителей ждать уже не стоит. Они делали для меня всё. Всегда интересовались моим состоянием, спрашивали, что случилось, если видели в плохом настроении. Заботились, поддерживали. После потери зрения именно они помогли вернуться мыслями в этот мир и понять, что жизнь на этом не закончилась. Новость об их смерти воткнула тысячу иголок прямо в сердце. Истерзала душу в клочья, искромсала её на мелкие кусочки, не оставив ничего, что давало бы стимул двигаться дальше. Если бы не Жаклин, я бы не выдержала. Погрязла бы в одиночестве и скорби, не в силах подняться даже с кровати и найти тепло, чтобы согреться от всего холода, который окутывал меня в то время. Во мраке жить я привыкла, но когда к нему добавляется холод, леденящий душу, то становится невыносимо. Внутри всё сжимается, и не остаётся сил даже на панику, тревогу или какие-то другие, не очень приятные, чувства. Существует лишь безграничная пустота. Заканчиваю играть, однако не убираю пальцев от клавиш, застывая на месте. По левой щеке скатывается одинокая слеза, и я закрываю глаза, в бессилии признаваясь самой себе, что ничего не могу сделать, чтобы вернуть прежнюю жизнь. Только двигаться дальше. — О чём ты думала? — слышится тихий голос Жаклин позади. — Ты решила отказаться от каблучков, моя дорогая кузина? — спрашиваю, вытирая слёзы. — Я не слышала, как ты подошла. — Беатрис, не надо увиливать от ответа. — О прошлом, — пожимаю плечами, поднимаясь на ноги. — Которое остаётся лишь принять. — Я так и поняла, — тихо бормочет она и, увидев, как я чуть склоняю голову набок в немом вопросе, поясняет: — Не знаю, что за мелодию ты играла, но она была очень мрачной. Под такую хорошо было бы кого-нибудь хоронить. — Не заметила такого. Видимо, глубоко ушла в себя. — Семь часов утра — не рано ли для пианино? — По-моему, в самый раз, — довольно улыбаюсь. — Да и откуда же мне знать, сколько сейчас времени? — Обычно ты трогаешь стрелки часов. — Тогда сегодняшний день — исключение. Да, кстати, хотела предупредить, что после обеда хочу попрактиковать свой разговорный немецкий, так что ничего не планируй на это время, — иду к выходу из комнаты, но кузина перехватывает меня за локоть. — Ты не забыла, что сегодня к нам приезжает следователь Частейн? — отрицательно мотаю головой, и тогда она меня отпускает. — Волнуешься? — Ничуть. Если что, я буду во внутреннем дворе.

***

На ужин спускаюсь за пятнадцать минут до семи часов, надеясь, что мсье Частейну хватит ума не опаздывать, как это делают практически все в Париже. К слову, добираюсь до фойе весьма аккуратно, буквально по стеночке, потому что отчего-то мне пришла в голову мысль надеть каблуки — пусть и небольшие, всего пять сантиметров, но всё же ходить на них вслепую, тем более по лестнице, после долгого перерыва кончилось бы переломом костей. — Ты решила, что перелом ноги будет очень кстати? — спрашивает Жаклин, в два шага оказываясь рядом и легко касаясь моего локтя. — Мне же нужно когда-нибудь надеть эти туфли! Как я выгляжу? — Как человек, который хотел выглядеть обычно, но не смог сдержаться и не выставить лучшую одежду напоказ. — Просто люблю шёлковые рубашки, — пожимаю одним плечом, заводя волосы с одной стороны за ухо. — А брюки как сидят? Не слишком широки? — Сидят идеально, как и весь твой гардероб, — с лёгким раздражением отвечает она, заставляя меня довольно улыбнуться. — Предугадывая твой вопрос: я одета нормально, нет, не в свитере, да, решила попробовать классический стиль. — Вот видишь, всё-таки прислушалась к моим советам. — Это были не советы, ты просто любишь, чтобы люди делали то, что нравится тебе. — А разве не в этом суть взаимоотношений? — ехидно спрашиваю я. — Я просто считаю, что люди должны выглядеть хорошо даже тогда, когда их никто не видит. И, извини меня, спать в какой-нибудь старой футболке для меня как минимум странно и несерьёзно. — А как максимум? — Неприемлемо. — По-моему, одежда должна быть удобной. Особенно та, в которой ты спишь. — Это по-твоему, а вообще надо совмещать и удобство, и красоту. Даже если ты её не видишь, — слышу в ответ смешок и непонимающе хмурю брови. — Почему ты смеёшься? — Ты слишком серьёзно относишься к этой жизни. И строго, — в её голосе слышатся явные нотки веселья, на что я презрительно фыркаю. — Хотя тебя трудно представить в обычной домашней футболке. — Приму как комплимент. Отдалённо слышу лязг ворот и спрашиваю у кузины время. Та отвечает, что сейчас без одной минуты семь, отчего мои брови сами собой приподнимаются, выражая самое большое удивление, которое я когда-либо испытывала. Это первый человек в моей жизни, кто не то что не опаздывает, а приходит заранее, пусть даже и на одну минуту. Жаклин отходит к входной двери, открывает её и приветствует следователя, рассыпаясь во фразах вежливости, а я всё это время так и остаюсь стоять в нескольких шагах от них, нацепив нейтральную полуулыбку. — У Вас уютно, мадемуазель Давелюи, — говорит он несколько неуверенно. — Правда? Вы бы здесь остались жить? — Ну… я не… — начинает бормотать он. — Шато, в целом, неплохое, но… — его растерянность растёт с каждой секундой всё больше, поэтому решаю сжалиться над ним. — Я знаю, что мой дом неприятен всем, кроме меня, так что Вы могли бы сказать об этом прямо. Слышится тихий кашель, выражающий чувство неловкости, а вслед за ним — негромкое «угу». К счастью мсье Частейна, Жаклин приглашает его в столовую. Когда она берёт меня под руку, провожая прямо до самого места за столом, шепчет, что не стоило так смущать того, кто собирается нам помочь. В ответ на это я лишь довольно хмыкаю, мысленно отмечая, что это доставляет мне удовольствие, от которого невозможно отказаться. Когда мы все садимся за стол, следователь, неожиданно для нас с кузиной, первым начинает разговор. — Вы хотели поговорить о письме, мадемуазель Давелюи? — Рада, что Вы помните об этом, мсье, но давайте сначала спокойно поужинаем, поговорим о жизни, о погоде, — вполне искренне предлагаю я. — К делу мы всегда успеем перейти. А ужин не был лишь предлогом, я действительно хотела провести время в приятной компании, — пускаю в ход лесть, что мне совсем несвойственно, за что мысленно себя ругаю. — Хотя я не люблю компании. Жаклин снова спасает бедного мсье Частейна, спрашивая про то, как он добрался до нас. Тот отвечает, что без приключений, а потом заводит разговор о погоде, во время которого он пробует блюдо, приготовленное специально для него (всё же важно знать, что предпочитает есть человек, у которого ты хочешь узнать информацию). Частейн отмечает, что вкус у кальмара превосходный и что он в жизни не ел ничего вкуснее. Дальше следуют разговоры о последних новостях Парижа, но в этом диалоге я принимаю роль исключительно критика, потому что в не знакомых для меня вещах привыкла искать лишь недостатки. А вот Жаклин, похоже, испытывает настоящее удовольствие от обсуждения случившегося в городе за неделю, ведь со мной такая беседа абсолютно невозможна. За разговорами, а иногда даже спорами, время летит незаметно, а еда кончается быстро. Наконец настаёт время письма, которое не даёт мне покоя вот уже сутки. — Не могла бы ты прочесть вслух это письмо, Жаклин? — прошу, и кузина соглашается. Во время её чтения меня не покидает ощущение недосказанности. Заказчик ничего странного не пишет, только про то, что передумал и захотел лично убить моих родителей. Однако к чему такая резкая перемена? — Письмо же не было отправлено мсье Морно, верно? — уточняю, когда Жаклин заканчивает читать. — Верно, — отвечает следователь. — И как же тогда мсье Морно узнал, что его заказ отменён? — спрашиваю, и в столовой повисает тишина. — Его никто не оповестил об этом, значит, он мог всё-таки выполнить заказ, убить моих родителей. К тому же, доказательства указывают на его виновность. — Он не успел, — с лёгким оттенком волнения, взявшимся из ниоткуда, отвечает он. — Недавно объявился свидетель, который заявил, что проводил вечер, в который произошла авария, вместе с Матье. В людном месте. Мы всё проверили, и он действительно был там, что указывает на его невиновность. — Неожиданно, что свидетель объявился практически тогда же, когда умер заказчик, не правда ли? — резко замечаю я. — Почему он выжидал пять лет? Почему мсье Морно ни слова не сказал о том, что у него есть алиби? — Мсье Морно говорил, что невиновен. — И всё же он не сказал, что у него есть свидетель. — Потому что он не отвечал ни на звонки, ни на сообщения. Он улетел незадолго до ареста мсье Морно, и с того момента от него не было никаких новостей. — Допустим, — уступаю. Этот диалог напоминает партию шахмат, где мне поставили шах, тем самым дав надежду на выигрыш. — А что же насчёт заказчика? — Он мёртв, и этим всё сказано. — Какой у него был мотив? Почему он решил убить моих родителей? Почему, как Вы утверждаете, сделал это? И отчего передумал в самый последний момент, решив, что сделает это самостоятельно? — При всём уважении, мадемуазель Давелюи, — своими расспросами я вызываю у него лишь раздражение, — искать мотивы мёртвых — не наша забота. — А чья же? — холодно спрашиваю я, но ответа не получаю. Медленно киваю, усмехаясь. — Вы просто хотели побыстрее избавиться от этого дела, и я Вас в этом не виню. К сожалению, такова система: никому нет дела до остальных, главное — побыстрее сделать работу, и совершенно неважно, будет ли она выполнена тщательно. — Мадемуазель, Вы сильно заблуждаетесь насчёт системы… — Жаклин, не могла бы ты дать мне письмо? — не обращая внимания на следователя, протягиваю руку в сторону кузины, и та делает то, что я прошу. — Какой Вам смысл от этого письма, всё равно ничего не увидите! — с явным раздражением в голосе восклицает он, однако я воспринимаю его лишь как назойливую муху. Осторожно трогаю каждый миллиметр письма, чувствуя подушечками пальцев шероховатость бумаги. Затем подношу его к лицу, вдыхая запах чернил. Мне хватает нескольких секунд, чтобы понять, что они — свежие. Им не может быть пять лет, но в то же время становится понятно, что письмо было написано не вчера. Обычно так пахнут чернила, которым не больше месяца. — Вы точно принесли нужное письмо? Не подделку? — уточняю, нахмурившись. — Конечно! Я бы не стал Вас обманывать, потому что иначе Вы бы рассказали начальству о… моём увлечении, — нехотя признаётся он. В любой другой ситуации я бы самодовольно хмыкнула от осознания того, что люди просто бояться перейти мне дорогу, но сейчас лишь ещё сильнее хмурюсь. Если это письмо является оригиналом, то дела обстоят намного хуже, чем я думала. — Вы видели тело заказчика? Труп? — Нет, его похоронили прежде, чем до нас дошло письмо. — Чернилам не больше месяца, заказчик, по всей видимости, живее всех живых, потому что никто не видел его труп, — описываю сложившуюся ситуацию. — Взявшийся из ниоткуда свидетель, неожиданно из-за чего передумавший передавать дело в чужие руки заказчик. Похоже, Вы всё это упустили, мой дорогой следователь, и, стало быть, убийца по-прежнему разгуливает по улице. — Раз уж Вы такая умная, — со злостью говорит Частейн, — как, по-Вашему, на самом деле обстоит дело? Кого Вы считаете убийцей? — Убийцей? Определённо, мсье Морно, но я не отказываюсь от того факта, что он просто выполнял заказ, потому что личных мотивов у него совершенно нет. — Это уже переходит все границы! — слышу, как отодвигается стул с его стороны, а в следующую секунду из моих рук вырывают письмо. — Эксперты посчитали, что чернила — старые, и поверьте, разбираются они лучше Вас, потому что исследовали письмо не только по запаху! Медленно поднимаюсь, аккуратно отставляя стул, и приближаюсь к нему. До моего слуха доносится тяжёлое дыхание, какое обычно бывает, когда человек боится или находится в ярости. — Уходите, — с ледяным спокойствием говорю я. Справа от меня раздаётся звук тихо отодвигающегося стула, а за ним — поспешные шаги кузины, направляющейся к нам. Она негромко говорит следователю, что уже очень поздно и что ему и правда лучше уйти. Они оба выходят из столовой, оставляя меня в одиночестве. Медленно выдыхаю и опускаю голову. На душе неспокойно, и я с горечью отмечаю, что нужно было выпить успокоительные перед этим злополучным ужином. Следователь, посчитавший, что имеет право насмехаться надо мной, вызвал волну злости с такой лёгкостью, что готова была сорваться на крик. Ну уж нет, никто не может вывести меня на такие эмоции! За окном, чуть приоткрытым, слышится приглушённый лязг ворот, заставляющий меня резко повернуть голову к источнику звука. Уезжает. Нужно будет сказать охране и дворецкому, чтобы больше никогда в жизни не пускали этого человека на мою территорию. Через минуту снова слышу поспешный стук каблучков. Жаклин останавливается у входа в столовую и осторожно спрашивает: — Ты в порядке? — А с чего я должна быть не в порядке? — интересуюсь безэмоционально. — Что ты думаешь по поводу всей этой ситуации? Это же ведь странно, что свидетель и заказчик дали о себе знать примерно в одно и то же время. — Это вполне может быть один и тот же человек, — соглашается она. — Мне кажется, тут всё дело в заказчике, потому что у Матье и правда нет никаких мотивов убивать твоих родителей. Да и к тому же, в то время у него были проблемы с финансами, так что, думаю, он искал любой способ заработка. — И кто-то намеренно не хотел нашего присутствия на суде, — напоминаю я. — Полагаю, среди моего окружения есть предатель. Кузина осторожными шагами подходит ближе и берёт мои руки в свои, несильно сжимая их в знак поддержки. На секунду улыбаюсь, а затем с грустью опускаю голову, проводя подушечками больших пальцев по нежной коже Жаклин. — Полиция нам не поможет, — с сожалением произносит она, и я соглашаюсь. — Они закрыли дело, и не захотят копаться в нём снова, так что нам придётся самостоятельно выяснить правду. Если ты этого хочешь. — Нам нужно добиться справедливости, — твёрдо заявляю. — Но это будет очень сложно. — Ты справишься, — она крепко обнимает меня, и я отвечаю взаимностью. — Мы справимся. — Спасибо, — благодарю, чуть отстранившись от неё. — Без тебя моя жизнь была бы совсем другой, если бы вообще была. — Не нужно благодарить меня. Уверена, ты бы сделала для меня то же самое. На это лишь киваю, грустно улыбаясь. Она права: мы любим друг друга слишком сильно, а потому помощь друг другу понимается как нечто само собой разумеющееся. В конце концов, в этом и заключается смысл любви. Любого её проявления.

***

К концу недели, в дождливый вечер пятницы, решаю, что наглец из Бордо заслуживает нормальной благодарности. Мученически вздыхаю, мысленно представляя, как сильно ему польстит то, что я по собственному желанию приглашу его к себе только для того, чтобы нормально поблагодарить за спасение своей жизни. Ну и ладно, пусть думает, что хочет, в конце концов, больше он сюда не вернётся ни под каким предлогом. Хотя он не так уж и плох. Да, он упрям в своём намерении узнать меня лучше, но ведь в этом же и прелесть. К тому же, он побежал за мной, когда я узнала новость о том, что Матье невиновен, практически вытащил из-под колёс, донёс на руках до особняка. Ну прямо принц из сказки! Мотаю головой, отгоняя эти глупые мысли. Он — просто назойливый незнакомец, вот и всё! А пригласить к себе хочу только для того, чтобы поблагодарить лично. Спускаюсь вниз, выкрикивая имя кузины, и слышу самые родные шаги на свете, приближающиеся ко мне со стороны кухни. Она останавливается недалеко от меня и спрашивает, что такого случилось, что я решила прервать свой «отдых в одиночестве». — Пьер говорил, у тебя есть его номер телефона, — стараясь звучать максимально спокойно и безразлично, начинаю я. — Позвони и скажи, что я не против, если он заедет завтра ко мне, скажем, часам к одиннадцати утра. — Ты всё-таки задумалась о личной жизни? — радостно спрашивает Жаклин, подходя ко мне и касаясь руки. — Вы с Пьером очень хорошо смотритесь! — Просто хочу поблагодарить его за спасение, вот и всё. В прошлый раз это получилось не совсем… — неуверенно замолкаю, подбирая точное слово. — Правильно. — Не совсем правильно? — Ладно, я поблагодарила его за то, что он укрыл меня своим плащом, а потом сказала, что больше не хочу его видеть. — Твоим манерам можно позавидовать. — Его отсутствие вежливости и тех самых манер передаётся на остальных, как зараза, — неприятно морщусь я. — В общем, позвони и поставь в известность, что к одиннадцати утра я его жду у себя. Опоздает хотя бы на минуту — не пущу. Жаклин тяжело вздыхает и говорит, что позвонит Пьеру сейчас же, и я киваю, а затем, постояв ещё несколько секунд на месте, говорю, что продолжу отдыхать в одиночестве. Поднимаюсь по лестнице, чувствуя, как из-за взявшегося из ниоткуда волнения ритм сердца учащается. С чего бы это? Ведь просто же сказала о своих намерениях кузине, почему я так сильно придаю этому значение? В любом случае, мне нужно отвлечься после нескольких дней всей этой суматохи вокруг Матье и таинственного письма-фальшивки. И пускай этим отвлечением побудет Пьер.

***

На следующий день просыпаюсь опять рано — кажется, со всеми этими волнениями вокруг убийства родителей у меня начинается бессонница, потому что долго спать не получается. К одиннадцати утра, как только слышу лязг ворот, тут же распахиваю перед собой дверь и аккуратно спускаюсь с крыльца. За мной в это время следует Жаклин, желая проконтролировать ситуацию, хотя в этот раз на мне обычные лакированные туфли, у которых нет даже самого маленького каблука. Шаги, следующие по скрипучему гравию, приближаются. Надо же, он приехал на пять минут раньше положенного! — Похоже, мне стоит Вас называть мсье Пунктуальность, не так ли? — спрашиваю, не сдерживая язвительной улыбки, и Жаклин тихо кашляет, намекая, что моё поведение должно быть немного другим. — На самом деле я ценю, что Вы умеете распоряжаться своим временем, — произношу серьёзно, расслабляя мышцы лица и нацепляя маску непроницаемости. Кузина лишь тяжело вздыхает. — Как бы я посмел опоздать на встречу с Вами, которую устроил не я? — мягко спрашивает он, наверняка улыбаясь. — У Вас красивый шарф, Жаклин. — Благодарю, — тепло отвечает она, и моё сердце на несколько мгновений смягчается оттого, что Пьер не обделяет вниманием и кузину: ведь каждой девушке это приятно. — Вы будете на улице, или зайдёте внутрь? — Мы прогуляемся по территории, — спокойно произношу я, на что Жаклин говорит, что будет в доме, а затем удаляется. Когда стук каблучков стихает за дверью, обращаюсь к Пьеру: — Можем пойти вдоль центральной дорожки или сразу направиться к северному крылу. — Давайте сначала вдоль центральной дорожки. Хочу пройтись с Вами как можно дольше. — Ваше дело, — безэмоционально пожимаю плечами. — Возьмёте ли меня под руку? — Возьму. Протягиваю левую руку вперёд, и Пьер не заставляет ждать: он касается моей ладони, заводя за свой локоть, и я уже привычным движением беру его под руку, тут же чувствуя подушечками пальцев приятную шероховатость. Внутри щекочется какое-то странное чувство, имеющее тёплые оттенки: обычно оно появляется, когда мне нравится обстановка, в которой нахожусь. И это настораживает, потому что в данный момент я нахожусь в компании наглеца из Бордо. — Вы сегодня в пальто? — спрашиваю, когда мы начинаем идти. — На улице прохладно. А у Вас ещё сильные ветра, так что посчитал, что пальто идеально подойдёт для нашей встречи. — И какого же оно цвета? — Тёмно-коричневого. — Интересный выбор, — комментирую, стараясь звучать нейтрально. — А Вы, как всегда, в чёрном, — замечает он, намекая на то, чтобы я поведала ему причины такой странной тяги к этому цвету. — Почему именно чёрный? — Чтобы я могла самостоятельно одеться. Если бы в моём гардеробе были вещи разных цветов, то с трудом смогла бы их сочетать без помощи посторонних. К тому же, чёрный смотрится хорошо в любую погоду или сезон. — И только из-за этого? Ведь у Вас не только одежда такого цвета. — Как я уже сказала, чёрный смотрится хорошо в любом случае, — настаиваю на своём, и Пьер сдаётся, соглашаясь. — Я позвала Вас не просто так. Хотела поблагодарить за то, что спасли мне жизнь. — Так поступил бы каждый на моём месте, — вместо того, чтобы просто принять благодарность, он начинает заверять, что в этом нет ничего такого, что вызывает у меня раздражённый вздох. — Я бы не стала. Во-первых, я не вижу, а во-вторых, собственная безопасность важнее чужой. — Вы — исключение, — в его голосе чувствуется тепло, и раздражение как рукой снимает. — То есть Вы меня позвали только для того, чтобы поблагодарить? — Всё верно, — киваю. — Если бы Вы за мной не последовали, вероятнее всего, меня сбила бы машина, проехавшись колёсами по каждой косточке, которые бы сломались под весом автомобиля. — А Вы, похоже, думали о таком исходе… — Конечно, думала! Я всегда представляю различные исходы событий. А Вы так не делаете? — с искренним удивлением спрашиваю я и слышу в ответ добродушный смешок. — Почему Вы смеётесь? — У Вас очень интересное мышление, Беатрис, — судя по голосу, на его лице играет широкая улыбка. — Рад сохранить Ваши кости, но надеюсь, что подобных ситуаций не случится. — Вы про спасение? — Про несчастный случай. — А! — только и восклицаю, поспешно кивая головой, имея в виду, что об этом и подумала. — Да, несчастные случаи очень неприятны. Особенно, когда выясняется, что они были подстроены. — Вы про своих родителей, верно? — спрашивает Пьер, и из его голоса пропадают всякие нотки мягкости и веселья, уступая серьёзности и осторожности. — Мне очень жаль, что Вы их потеряли. Примите мои соболезнования. — Если Вы не против, я бы не стала развивать эту тему. — Конечно, — понимающе соглашается он, и я позволяю себе вымученно улыбнуться, не зная наверняка, увидит ли это Пьер. Мы доходим до практически самых ворот, а затем разворачиваемся. Говорю, что в северной части, куда мы и направляемся, бушуют сильные ветра, так что там может быть холоднее, чем на остальных частях участка. Шаг неспешный, и я мысленно этому радуюсь, потому что действительно наслаждаюсь этой прогулкой. — Расскажете что-нибудь о себе? Хочу узнать Вас лучше, — спрашивает Пьер, когда мы доходим до конца центральной дорожки и сворачиваем налево. — Вы знали, что это шато было построено в конце семнадцатого века? — скорее рассказываю, чем спрашиваю и получаю в ответ удивлённое «ого». — Конечно, некоторые части здания нуждались в реконструкции, поэтому здесь неоднократно проводились ремонтные работы. Но как раз северное крыло затронуло наименьшее количество изменений, из-за чего там гуляют большие сквозняки. — Ваша комната находится в северном крыле, разве нет? — непонимающе спрашивает он, на что я лишь выдаю спокойное «угу». — Но почему? Сами же говорите, что тут большие сквозняки. — Потому что хочу, — растягиваю губы в улыбке. — Как Вы думаете, история дома влияет на его хозяев? — Только если нынешний владелец верит в это. — Интересная точка зрения, — задумчиво протягиваю я. — Все владельцы этого шато были моими предками. И некоторые из них, скажем так, вели не совсем обычный образ жизни, — Пьер просит рассказать подробнее, и я раздумываю, с чего стоит начать. — После Великой французской революции у многих были проблемы с финансами, и мои предки не стали исключением. Они могли продать шато, но кому оно было нужно? Приходилось выживать. Именно они утверждали, что мясо человека похоже на свинину, однако оно всё же более нежное. Замолкаю, и Пьер не спешит отвечать. Холодный, совсем не сентябрьский, порыв ветра врывается между нами, словно обозначая границы. Завожу свободной рукой выбившиеся пряди волос за ухо, а затем кладу ладонь на локоть Пьера, тем самым касаясь его уже обеими руками. — Не могу понять, Вы говорите правду или нагоняете жути? — наконец подаёт он голос. — Я лишь рассказываю то, что передавалось из поколения в поколение. Но это не самая худшая история, что я слышала. — И что могло быть хуже каннибализма? — изумлённо спрашивает он. — В конце девятнадцатого и начале двадцатого веков здесь жил довольно строгий мужчина, не без своих тараканов в голове. Мне рассказывали, что он признавал только своих сыновей, а девочек приказывал топить, как маленьких, беспомощных котят, — на этот раз рассказывать это спокойно уже не получается, потому что внутри шевелятся отростки ужаса. — Только мою бабушку не постигла эта участь, потому что её отец умер незадолго до её рождения. — Это… у меня нет слов… — поражённо произносит Пьер, и я лишь с грустью киваю. — Не могу поверить, что эти истории являются невыдуманными! — Ужасы есть и в реальной жизни, просто о них привыкли молчать. Кстати, тот, кто построил это здание, покончил с собой в возрасте пятидесяти лет по неизвестным причинам. Его потомки предполагали, что он не выдержал всего этого мрака: он часто говорил, что стены вокруг словно сжимаются, норовя стиснуть его в тонкий блин. Кто знает, может, это правда? — Да уж, у Вашего особняка не совсем приятная история. Убийства, в том числе и суицид, каннибализм… У меня, если честно, волосы дыбом встают от этих историй. — А я уже привыкла, — безэмоционально пожимаю плечами. — Только одна из историй до сих пор заставляет меня испытать неподдельный страх. Впервые я её услышала в мой пятый день рождения. Это был канун Хэллоуина — я родилась в ночь тридцать первого октября — со всей этой мрачной атмосферой. Помню, рассказывала какие-то страшилки, которые постоянно выдумывала; фантазия тогда выливалась через край. И в какой-то момент родители сказали, что хотят поведать одну реальную историю о нашем особняке. Через несколько лет я спросила про неё снова, и они подтвердили, что это было правдой. — Так в чём же заключается эта история? — нетерпеливо спрашивает Пьер, хотя в его голосе различаются нотки страха. — До двадцатого века всех, кто жил в этом особняке, хоронили в подвале. Ну, тогда мои предки называли это подземельем, — уточняю я. — Клали мёртвое тело в гроб, а затем погребали в специальные отверстия в полу подвала и накрывали тяжёлыми каменными плитами. В двадцатом веке все гробы были перенесены на кладбище, но меня это ничуть не успокаивает: наш подвал — или подземелье, как Вам будет угодно — имеет большую площадь, и есть вероятность, что нашли не все отверстия, потому что эти каменные плиты слишком незаметны. — Я бы не смог жить здесь, зная обо всём этом, — потрясённо говорит Пьер. — Вы лишь ещё раз показали свой внутренний стержень, Беатрис. Жить, может, смог бы каждый, но с таким спокойствием хранить прошлое… У меня в голове не укладывается! — Это правда, — киваю, но от этого самодовольной улыбки на моём лице не появляется. — Моим родителям было трудно оставаться здесь хотя бы неделю, поэтому они часто уезжали в город. А мне здесь хорошо. Конечно, иногда возникает что-то сродни страху, когда вспоминаю все эти истории, но желания покинуть это место не появляется. У этого дома есть душа, пусть и изуродованная. Снова наступает молчание. Сильный ветер заставляет немного вздрогнуть и машинально сжать пальцы на локте Пьера чуть сильнее. Тот, благо, не замечает этого невинного жеста без намёков (или просто не подаёт вид), что радует, потому что не хотелось бы, чтобы он жил в ложных надеждах. — Вы рассказали мне историю своего дома, чтобы я испугался, что и с Вами что-то не так и бросил попытки узнать Вас лучше? — осторожно спрашивает Пьер. — Нет, просто подумала, что это может объяснить в дальнейшем многое, — безэмоционально отвечаю я, никак не меняясь в лице. — В дальнейшем? — с тонкой надеждой в голосе переспрашивает он, заставляя меня усмехнуться. — Хотите сказать, что не против общения со мной? — Нисколько, — отвечаю, а затем поспешно добавляю: — Точнее, конечно, Вы явно не тот, с кем бы мне хотелось проводить всё своё время, но Вы и не худший. Я даже прощаю Вам ту наглость, которую Вы себе позволили в предыдущие визиты, явившись сначала без предупреждения, а затем обманом напросившись ещё раз. — Вы очень злопамятная, — это замечание вызывает у меня искреннее удивление, отчего брови взлетают сами собой. — Извините, но это правда. — Я помню как ошибки, так и хорошие поступки, — возражаю с некоторой обиженностью. — Так делают все нормальные люди. — Не сомневаюсь, — соглашается он, хотя я так и чувствую, что он просто не хочет со мной спорить. — Заранее извиняюсь, если скажу что-то не то, но… мне очень интересно, как Вы потеряли зрение. Это же не с рождения, верно? — Нет, была авария, — воспоминания жизни до и после аварии быстро проносятся в голове, словно мозг предоставляет мне выбор, что из этого всего поведать Пьеру, а что не имеет значение. — Я расскажу.