Под вуалью мрака

Лето 2013 В камине хрустяще потрескивают дрова, стреляя и щёлкая так громко, насколько это вообще возможно. Эти звуки то и дело прерываются поспешным пошаркиванием ног по полированному мрамору — горничная время от времени проверяет, всё ли нормально. Она старается появляться в небольшой гостиной бесшумно, несмотря на быстрое передвижение: не хочет отвлекать меня от далёких размышлений. Когда слышу её, перестаю поглаживать Нуара вдоль шерсти, в немом вопросе поворачивая в сторону горничной голову. По мере отдаления шагов продолжаю заниматься своим делом. Гостиная в северном крыле мне нравится намного больше, хотя и пространства здесь меньше: то ли из-за её отдалённости от главного входа, то ли по причине практически полного отсутствия ветра по вечерам — с полудня и примерно до четырёх часов дня бушующие порывы с силой бьют в окна, и тогда расслабиться здесь становится сложной задачей. Кроме меня эту гостиную никто не любит, потому что здесь всегда плохой свет: деревья за окном низко склоняют свою крону, мешая добираться солнцу до неуютного особняка. Мне же на это всё равно, поскольку визуальный образ не имеет никакого значения — то, что я вижу, ограничивается чернильной пустотой. В памяти ещё ютится образ этой гостиной и особняка в целом, что позволяет практически беспрепятственно передвигаться по собственному дому без чьей-либо помощи. Да и на открытом воздухе своего участка — будь то внутренний двор или главный сад — я тоже чувствую себя достаточно уверенно. И хотя я совсем не покидаю пригород, это не помешало мне завести собаку-поводыря, которого с гордостью назвала Нуаром. Меня заверили, что лабрадор чёрного цвета, и не остаётся ничего кроме как поверить в это. Спустя две недели Нуар привыкает ко мне, а я — к нему. Мне нравится его абсолютное спокойствие: порой самой хочется стать такой собакой, чтобы не чувствовать никаких внутренних волнений. Будто почувствовав, что мои мысли заняты им, Нуар начинает шевелиться, и я на несколько мгновений чуть поднимаю руку, давая занять ему удобное положение. Когда копошения стихают, опять касаюсь его густой шерсти, продолжая гладить. Снова слышу торопливые, но тихие шаги, приближающиеся к гостиной, и когда они прекращаются, приподнимаю голову и спрашиваю: — Который час? — Почти одиннадцать вечера, — поспешно отвечает горничная. — Родители всё ещё не вернулись? — получив отрицательный ответ, хмурюсь. — Вернись через десять минут, пожалуйста. Я уйду спать к тому времени. Она кидает короткое «да», после которого слышу удаляющиеся из гостиной шаги, и снова раздаётся лишь потрескивание дров, несколько приглушённое и более тихое, чем несколько минут назад. Родители должны были вернуться ещё в десять вечера и тот факт, что их по-прежнему нет в особняке, немного настораживает. Возможно, я просто себя накручиваю? Они вполне могли пойти в какой-нибудь ресторан после театра. Или просто погулять по ночному Парижу. В конце концов, они задерживаются всего на час, так что волноваться, наверное, и правда бессмысленно. Может, они вообще решили приехать только под утро? Тяжело вздыхаю, жалея, что Жаклин приедет только через неделю — без кузины и впрямь скучно. Конечно, я могу заняться чтением или прослушиванием музыки, сыграть что-нибудь на пианино или попытаться приготовить еду под присмотром нашего повара. Занятий много, но всё это не то без Жаклин. С ней всяко интереснее. Она наверняка сейчас бы успокоила меня, убедив, что родители просто решили задержаться в Париже. Сначала бы я с этим не согласилась, но в итоге, после долгих убеждений кузины, подумала бы так же, перестала бы волноваться. А сейчас меня не покидает нехорошее предчувствие. С другой стороны, мои родители редко не следовали собственным планам. Сегодня они несколько раз уточнили, что вернутся к десяти вечера, потому что «постановки в театре меняются, а Париж остаётся таким же». Они просто не видят смысла задерживаться в городе, тем более ночью. Но, может, это то самое редкое исключение? Может, они увидели нечто потрясное, что заставило их остаться там? Или случилось что-то плохое. Мотаю головой, отгоняя плохие мысли. Нуар от такого действия приподнимается, как будто интересуясь причиной столь странного телодвижения, и я вконец перестаю гладить его. Резко поворачиваю голову в сторону окна, прислушиваясь: на улице начинается дождь. Пока что моросящие капли еле слышно капают по карнизам, но есть ощущение, что погода испортится окончательно. — Что за вечер! — восклицаю и через пару минут неподвижного сидения на диване слышу шаги горничной. — Родители приехали? — интересуюсь, надеясь услышать положительный ответ. — Нет. — И даже не предупреждали, что задержатся? — уточняю, хмурясь. Получаю снова отрицательный ответ и поднимаюсь. — Хорошо, я пойду спать. Не ждать же мне тут до самого утра? — с лёгкой полуулыбкой произношу я. — Вас проводить? — любезно спрашивает горничная, и в мягких нотках голоса распознаю улыбку. Значит, действительно хочет проводить. — Если Вас не затруднит. Конечно, добраться до собственной спальни я могу и сама, без чьей-либо помощи, но из-за того, что мысли начинают плодить бесчисленные варианты того, как могли поступить родители, боюсь потерять контроль и войти в стенку. Не скажу, что такое бывало раньше, просто не хочется рисковать. Горничная ступает так же осторожно и тихо, как и до этого приходила в гостиную, ведя меня под руку в спальню. Благо, я уже переодета в пижаму, так что её помощь закончится у моей двери. Не то чтобы переодеваться самостоятельно затруднительно — вовсе нет, но вот аккуратно складывать и убирать одежду не люблю, да и не хочу. Пожелав доброй ночи, горничная удаляется по коридору и спускается на первый этаж. Когда её шаги стихают, закрываю за собой дверь спальни, предварительно впустив Нуара, который всё-таки увязался за мной — за эти две недели он делал так всего четыре раза. Такими темпами мы окончательно сдружимся и будем не разлей вода. По крайней мере, спальное место в моей комнате я ему уже обустроила. Дохожу до постели и забираюсь под одеяло, накрываясь им и пытаясь максимально плотно подоткнуть под себя с краёв, чтобы было теплее и уютнее. В моей спальне холодно практически круглогодично, из-за этого я даже летом не могу убрать тёплое одеяло. Ко всему прочему, в этой комнате всегда плохой свет. Но если последнее мне теперь абсолютно безразлично, то температура воздуха в спальне всё ещё волнует мою душу. Однако я уже привыкла к вечному холоду — он преследует на каждом квадратном метре особняка. Лёжа на правом боку, всё никак не могу перестать думать о родителях. Прислушиваюсь к каждому звуку, понимая, что это бесполезно — я слишком далека от главного входа, и звука открывающейся двери уж точно не услышу. Да и постепенно усиливающийся дождь заглушает остальные звуки. Переворачиваюсь на другой бок, освобождая голову от мыслей и прикрывая глаза. Засыпаю я с тяжёлым чувством на сердце. Утром, самостоятельно приняв душ и переодевшись, спешу вниз, зову дворецкого и узнаю у него, не приехали ли за ночь родители. Он отрицательно отвечает, уточняя, что от них не было даже звонка. Тогда спрашиваю у него, сколько сейчас времени, и он говорит, что сейчас довольно-таки рано — шесть часов утра. Затем уточняет, буду ли завтракать, и я с неохотой отвечаю, что буду лишь кофе. На улице продолжает моросить дождь, и я, невольно прислушиваясь к его шуму, задерживаюсь в фойе ещё на пару минут. В голове мелькает мысль, что неплохо было бы самой позвонить родителям и узнать, где они, но в такой ранний час это не только бесполезно, но и невежливо — мама и папа очень сильно ценят свой покой, и я их прекрасно понимаю. Направляюсь в столовую. Проходя мимо большого обеденного стола, скольжу пальцами по его гладкой деревянной поверхности, температура которой приятно холодит кожу. В самом его конце останавливаюсь и сажусь, отодвинув стул. Место в конце посередине — моё любимое. Когда я ещё могла видеть, то любила его из-за возможности видеть столовую полностью: три больших окна чуть ли не в пол с тяжёлыми чёрными шторами, которые здесь скорее для красоты, высокие тёмно-зелёные растения между ними, огромную люстру с ненастоящими свечами, многочисленные тёмные барельефы на чёрных стенах и, конечно же, оставшиеся девять мест за обеденным столом, сделанного из тёмного дуба. Сейчас же мне это место нравится по той же самой причине — возможности контролировать положение. Хотя теперь я и не вижу, но чувствую по-прежнему хорошо. Слышу размеренные шаги дворецкого. Он входит, пересекает пространство между нами и ставит передо мной кофе, приятный запах которого тут же ударяет в нос, окончательно пробуждая. Дворецкий желает приятного завтрака, благодарю его и прошу, чтобы Нуара выгуляли, он положительно отвечает и снова удаляется, зная, впрочем, как и все остальные, что я люблю проводить время в одиночестве. Судя по шагам, он уходит в сторону фойе, собственно, где его можно найти практически всегда. Аккуратно просовываю палец в пространство между ручкой и кружкой и подношу её к губам, потихоньку дуя на горячую жидкость в попытке остудить. Отпиваю глоток, и бодрящий вкус горького кофе тут же отзывается на рецепторах, доставляя приятные ощущения. Неспеша завтракаю — хотя на завтрак это мало тянет — и параллельно думаю о родителях, которые всё никак не хотят покидать мою голову. По-моему, я слишком зациклена на своих близких. Такая мысль не заставляет меня встревожиться или, наоборот, самодовольно хмыкнуть — ровным счётом она не вызывает никаких эмоций. Как будто это общеизвестный факт сродни «вода кипит при температуре сто градусов цельсия», который знает абсолютно каждый человек и которому никто не удивляется. Когда заканчиваю с кофе и отставляю чашку обратно на стол, решаю, что стоит проветрить голову от мыслей путём обычной прогулки. Пусть на улице и моросит дождь, моё намерение ему уже не остановить — если я вбиваю себе в голову что-то, от этого можно избавиться только если выполнить то, что задумала. Снова иду наверх, в спальню, и перебираю в шкафу одежду, тщательно ощупывая каждую деталь. Спустя минуту непродолжительных поисков выуживаю лёгкое атласное платье длины миди и переодеваюсь. Из-за того, что абсолютно все вещи в моём гардеробе чёрного цвета, не приходится задумываться над тем, как что-то с чем-то сочетать — это уже сделано за меня. Спустившись, обуваю удобные лодочки на сплошной подошве и выхожу на улицу, не забыв прихватить с собой зонт, который, если опираться на мою память, должен быть прозрачным. Осторожно спускаюсь по наверняка мокрым ступенькам, ведущим с крыльца, и иду вперёд, прекрасно понимая, что дорога из скрипучего гравия ведёт к воротам. Когда дойду до них, развернусь и пойду обратно к особняку, а там уже решу, продолжу ли прогулку. Мелкие, неприятные капельки касаются поверхности зонта, не переставая постукивать, из-за чего слышимость остальных звуков в округе снижается. Чувствую тёплый дождь на собственных щиколотках и непроизвольно нервно дёргаю уголком рта, морщась. Не знаю, почему эти капли так уж неприятны, но чувствовать их на собственной коже совершенно не хочется. Однако даже это не заставляет меня ускорить шаг — я всё-таки вышла на прогулку, и ничто не изменит моих планов. Когда разворачиваюсь около ворот, собираясь возвратиться к особняку, различаю чьи-то шаги, скорее всего принадлежащие дворецкому. Они достаточно быстрые, словно их хозяин спешит ко мне с какой-то важной новостью. А может, родители наконец позвонили и сказали, когда вернутся? — Беатрис, — окликает меня дворецкий, хотя я и так повёрнута в его сторону. — Только что звонила мадам Мюрай, у неё была одна очень важная новость. — Какая же? — тут же интересуюсь, немного разочаровавшись, что это были не родители. — Новость не совсем хорошая, и я бы посоветовал Вам зайти домой, где обстановка более спокойная. — Важная нехорошая новость? Не тяните же, мсье Сорель, говорите здесь и сейчас! — Причина задержки Ваших родителей кроется вовсе не в том, что они решили остаться в Париже на ночь, дело обстоит намного хуже… — Да говорите уже как есть! — Они попали в аварию на пути к шато, — проговаривает дворецкий на одном дыхании. — К большому сожалению, мсье и мадам Давелюи скончались на месте. Примите мои соболезнования, Беатрис, — со вселенской скорбью в голосе говорит он. Первые несколько секунд мне кажется, что ничего не происходит: дождь всё так же ощутимо опускается на поверхность зонта и неприкрытые участки ног, дворецкий по-прежнему стоит рядом, а подо мной — гравий. Однако всё это быстро меняется по мере осознания принесённой дворецким новостью. Мои родители погибли… Сердце больно сжимается, сбивая дыхание, и я не могу сделать нормального вдоха, резко забывая, как дышать. Ноги подкашиваются, а рука, до этого крепко держащая зонт, расслабляется, и тут же неприятные капли касаются волос. Сильная рука дворецкого крепко поддерживает меня, не давая упасть, в то время как я теряюсь в реальности, полностью уходя в горькое осознание. Умерли… — Оставь меня… — на выдохе шепчу, отмахиваясь от дворецкого. — Я не могу бросить Вас, давайте доведу до особняка… — Нет! — восклицаю из последних сил, а затем ноги окончательно становятся ватными, переставая поддерживать тело. Как будто сквозь огромную толщу воды слышится голос дворецкого, кажется, зовущего охрану, стоящую у ворот. Чувствую, как по щекам стекают горячие слёзы, обжигая и причиняя боль. Руки одного из охранников касаются меня, а затем я оказываюсь в невесомости — должно быть, он поднимает меня на руки. Однако всё, что чувствую, — боль, которая развёрстывается внутри, пожирая по частям, обгладывая каждый кусочек как самое чудесное лакомство в мире. Она засасывает всё на своем пути, оставляя после себя лишь скорбящую пустоту. Ощущение невесомости окончательно разрушает контроль, и страх от его потери примешивается к разрастающимся боли и пустоте. Вокруг — темно, земли под ногами нет, лица касаются неприятные капли дождя, смешиваясь со слезами, которые неустанно стекают по щекам и поток которых контролировать не могу. Из жизни забрали самое важное — родителей. Любящих, добрых, относящихся с пониманием, родителей. Почему жизнь так несправедлива? Неужели они заслужили смерти? Неужели им мало было проблем в их жизни? До лица перестают доноситься дождевые капли, и это неожиданно — казалось бы, такая мелочь! — заставляет на некоторое время успокоиться, перестать плакать. Даже душевная боль притихает, не понимая, в чём дело. Однако долго такое умиротворение не длится, и уже паника начинает донимать меня, дёргая за каждый сантиметр души. Что, чёрт возьми, происходит? Ничего не понимаю! Чувство дезориентации сдвигает шок и остальные эмоции от ужасной новости на второй план, и я в ужасе вцепляюсь в того, кто меня, как понимаю, несёт, тут же требуя поставить на землю и объяснить немедленно, где сейчас нахожусь. — Вы уже в особняке, мадемуазель, — успокаивающим тоном отвечает дворецкий. — Вам нужно разуться… — Нет! — хрипло возражаю я. Теперь, когда частично контролирую пространство, нащупав рукой полку с солнечными очками, душевная боль снова начинает расти, грозясь накрыть с головой, как снежная лавина. — Родители… не верю, нет… В ужасе зажимаю рот ладонью, снова начиная беззвучно рыдать. Сделать хотя бы какой-нибудь вдох сейчас не затруднительно, а попросту невозможно: всё, что мне остаётся — то и дело поднимать и опускать грудь, лишь имитируя дыхание. Не выдерживая навалившихся чувств, срываюсь с места, прямо к лестнице, чудом не спотыкаясь о мраморные ступеньки, по которым звонко стучит подошва моих лодочек, наверняка оставляющая грязь после дождя. Добежав до собственной комнаты, ураганом влетаю в неё и захлопываю тяжёлую дверь, нащупывая замок и поворачивая его, запираясь. Обессиленно падаю на колени, опираясь руками о пол и опуская голову, и сотрясаюсь в рыданиях. Родители… как же так… неужели они и правда умерли? Аварии случаются, но ведь не с моими же близкими? Они же этого совершенно не заслужили! Может, это всё — очень несмешная шутка, глупый розыгрыш? Они не могут быть мертвы. Не могут! В отчаянии стучу кулаком по полу, отбивая руку, но при этом не ощущая физической боли. Когда же сил совершенно не остаётся, падаю на бок, сжимаясь калачиком и чувствуя кожей холодную керамику. До боли впиваю пальцы в собственные ладони, надеясь облегчить ощущения внутри, но делаю лишь хуже. За дверью слышатся настойчивые стуки и восклицания, молящие открыть, но для меня они раздаются настолько далеко, что никак на них не реагирую. И лишь когда до меня доносится дребезжание ключа в замочной скважине, окончательно даю волю лютой истерике.

***

— Беатрис, — доносится осторожный шёпот, а затем моего плеча касаются пальцы. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Жаклин, и её мелодичный голос приятно успокаивает. — Как человек, у которого умерли родители, — безэмоционально отвечаю, уже мало что ощущая: за прошедшие сутки боль сожрала всё, что можно, оставив после себя лишь ноющую пустоту. Чувствую, как пальцы на плече сжимаются крепче, однако не спешу поворачиваться в её сторону. А смысл? Всё равно не вижу, мне незачем вообще вставать с постели и уж тем более поворачиваться к говорящим лицом. Да и, кажется, на это совсем не найдётся сил. — Мне очень жаль… — Мне тоже, — обрываю её, сглатывая ком в горле. Слёзы уже не идут. — Дворецкий сказал, что ты не выходишь из комнаты уже больше суток, — взволнованно-сожалеюще говорит она. — Может, тебе лучше подышать свежим воздухом? Я могу пойти с тобой, если ты не против. — А смысл? — спрашиваю, и в спальне на какое-то время повисает тишина. В окна бьёт ветер, и я невольно замечаю, что тоже хочу стать неодушевлённым предметом. Они не чувствуют, не испытывают боли — ни душевной, ни физической. Вот, например, ветер: странствует по миру, легко касаясь окружающих предметов и людей, разгневанно бьёт в окна, навевая неспокойствие. И всё. Он не скорбит, не печалится. Не теряет близких. — Свежий воздух полезен для здоровья. Или камень: он ведь тоже ничего не чувствует. Лежит себе спокойно на земле, ни о чём не задумываясь. Не дышит, не испытывает желаний, не требует поддержки или общения — иными словами, не живёт, а существует. — Так что, прогуляемся? Хорошо ещё опавшему листу. Однажды он испытал боль, оторвавшись от веточки, зато потом ничего не чувствует — мёртвым не положено. Безучастно валяется на земле или мостовой, время от времени подгоняемый ветром, тоже неживым. Союз смерти. Удивительно-желанная картина. — Беатрис? — Не хочу. — Мы могли бы съездить в город, развеяться, — осторожно предлагает она. — Тебе сейчас не до этого, но нахождение в четырёх стенах лишь усугубляют ситуацию. — Мне и в кровати неплохо, так что воздержусь от твоего предложения. В конце концов, это и погубило моих родителей, — отвечаю, начиная с раздражением и заканчивая с мрачными нотками в голосе. — Не совсем это… — Что? — резко сажусь в кровати, одновременно перехватывая запястье Жаклин и притягивая её к себе. — Ты что-то знаешь о смерти моих родителей? — она настолько близко, что я без труда слышу её тихое, испуганное дыхание. — Не думаю, что мне можно об этом говорить… — неуверенно начинает она, осторожно пытаясь отцепить мои пальцы, но на это я лишь нервно дёргаю рукой, не ослабляя хватки. — Я же всё равно узнаю. Не в твоих интересах молчать. — Вчера подслушала разговор родителей, они обсуждали аварию. Мама произнесла фразу: «Поверить не могу, что кто-то на такое способен», и я уже хотела уйти, но потом папа ответил, что убийцу обязательно найдут, — параллельно с рассказом, она мягко касается костяшек моих пальцев и всё же отстраняет их от собственного запястья. — Насколько я поняла, авария твоих родителей не является несчастным случаем. — Ты что-то недоговариваешь, — холодно замечаю, чувствуя нарастающую глубоко внутри ярость. — Они упомянули перерезанные провода тормозов. Следующие пару секунд продолжаю сидеть в кровати, не в состоянии принять эту информацию сразу же. Кто-то хотел смерти моих родителей. Они умерли по чьей-то вине, и этот ублюдок продолжает спокойно ходить по земле… Дыхание несильно учащается, и я чувствую, как бурлит адреналин, становясь самой главной составляющей в эти минуты. — Ты приехала с родителями? Где они? — спрашиваю, пряча под вуалью спокойствия раздражение. — В столовой, у них сейчас бранч… — непонимающе бормочет она. — Беатрис, что ты собралась делать? Не обращая внимания на кузину, резким движением одной руки сбрасываю с себя одеяло и вскакиваю с кровати, касаясь босыми ногами холодной керамики. С силой распахиваю дверь и, двигаясь подобно урагану, направляюсь в сторону ступенек, быстро сбегая по лестнице. Перед тем, как поворачиваю налево, слышу удивлённый возглас дворецкого, но не обращаю на него внимание. Через несколько секунд оказываюсь у дверей столовой. Распахиваю их, останавливаясь. — Беатрис? — доносится до меня удивлённый возглас мадам Мюрай. — Как ты себя… — Как давно Вы знали? О том, что авария подстроена? — начиная медленно идти к столу, спрашиваю я. Раздражение начинает кипеть, словно вода в кастрюле. — Сразу же, как только получили новость о смерти моих родителей? — Да, — на выдохе отвечает она, и я со злостью усмехаюсь. — И решили, что мне об этом знать необязательно? — раздражение перерастает в ярость ровно в тот момент, когда касаюсь пальцами поверхности стола. — Беатрис, дорогая, тебе и так нехорошо, эта новость тебя окончательно бы… — Да мне плевать! — с силой смахиваю что-то со стола, после чего следует глухой стук о пол, и в ответ слышу удивлённое «ах!» — По-вашему, я не заслуживаю знать подробности смерти моих же родителей? — на пол летит ещё какой-то предмет. — Тебе нужно успокоиться… — подаёт голос мсье Мюрай. — Успокоиться? — ошеломлённо спрашиваю, чувствуя подступающие слёзы. Останавливаюсь на месте. С губ срывается нервный смешок. — А Вы были бы спокойны на моём месте? — на последнем слове голос срывается, и я зажимаю рот рукой, чтобы не закричать от злости, смешанной с бессилием. Сзади слышатся тихие, аккуратные шаги, а затем чьи-то тёплые руки касаются моих плеч, разворачивая. По цветочному аромату парфюма узнаю Жаклин. Она притягивает меня к себе и обнимает, успокаивающими движениями поглаживая по спине, в то время как я прижимаюсь к ней и сотрясаюсь в рыданиях, тихонько всхлипывая. Она ласково нашёптывает что-то, но для меня это словно белый шум. Может, она пытается успокоить меня, а может, говорит что-то важное. В любом случае, её слова действуют успокаивающе — в них ощущается поддержка, а объятия позволяют почувствовать себя в безопасности, словно я маленькая гусеничка, завёрнутая в кокон и отделившаяся от остального мира. Жаклин становится центром моего собственного мирка, в котором я часом ранее умирала, утопая в боли и чувстве бессилия. Тогда были только холодная тьма и жадная пустота, подобная чёрной дыре, притягивающей и засасывающей всё, что попадётся под руку. А сейчас среди всего этого появляется маленькая звёздочка, потихоньку согревающая всё вокруг. Пусть она и не затмевает собой пустоту и тьму, но освещает путь, и этого уже достаточно. Слёзы перестают течь из глаз, а ярость становится такой блеклой, что и вовсе утихает. Адреналин перестаёт бурлить, оставляя после себя лишь бессилие, от которого появляется слабость. Чуть отстраняюсь от Жаклин, напоследок всхлипывая, и киваю в знак благодарности, не произнося ни слова, — кажется, если начну говорить, снова накатят непрошенные чувства и эмоции. — Всё будет хорошо, — шепчет она, не убирая рук с моих плеч. Я лишь устало киваю. — Беатрис, милая, постой, — окликает меня мадам Мюрай, когда уже разворачиваюсь, чтобы выйти из столовой. — Мы правда думали, что усугубим твоё состояние, если скажем, что авария была подстроена. Тебе… рассказать подробности? — Вы знаете, кто именно подстроил аварию? — спрашиваю дрожащим шёпотом, застывая на месте. — К сожалению, это пока неизвестно. — Тогда не надо. Мне нехорошо, я буду у себя, — на секунду замолкаю. — Вам тоже сейчас, должно быть, нелегко, мадам Мюрай, — мысленно сравниваю нас: она ведь тоже потеряла близкого человека — сестру. — Примите мои соболезнования. — Я буду в порядке, не переживай, — в её голосе слышатся мягкие, но грустные нотки, дающие понять, что она чуть улыбается, пусть и невесело. — Мы не будем тебе мешать. Киваю, снова разворачиваюсь и покидаю столовую. Когда прохожу мимо фойе, зову дворецкого. Тот тут же откликается, и говорю ему, чтобы никого не пускал в мою комнату, даже Жаклин — особенно её. Он, пусть и с некоторым непониманием, положительно отвечает, и тогда поднимаюсь по холодным мраморным ступеням, скрываясь на втором этаже. В голове крутится одна мысль — аварию подстроили, а её виновника не нашли. Но кому бы понадобилось убивать моих родителей? Закрываю за собой дверь и сажусь на кровать, задумываясь, пока разум побеждает эмоции. Это сделал тот, у кого явно была хотя бы неприязнь к моим родителям. Также у него должен быть доступ к их машине; хотя он мог подговорить работника сервиса, так что этот пункт, наверное, необязательный. Но что убийца должен знать наверняка — тот факт, что родители направлялись тем вечером в театр. Насколько мне известно, они мало кому рассказывают о своих планах. Значит, для начала, нужно узнать, кто владел этой информацией. Вряд ли прислуга, хотя они могли подслушать разговор. Но зачем им убивать моих родителей? Признаться, не могу придумать стоящего мотива. Вздыхая, откидываюсь на спину, ложась прямо поперёк кровати, и сцепляю руки в замок, кладя их на живот. Невольно замечаю, что порывы ветра становятся не такими лютыми, однако до сих пор продолжают настойчиво стучаться в окна. Может, кто-то из работников гостиниц или ресторанов? Или, ещё того хуже, конкуренты? Инвесторы? Деловые партнёры? Но кто из них знал о театре? Раздражённо перекатываюсь на живот, опираясь локтями о кровать. Похоже, в этом деле придётся целиком и полностью понадеяться на полицию, потому что толку от меня, как от палки — едва ли что-то может сделать лишённая зрения девушка. Но вдруг они не смогут понять, кто убийца? В таком случае, он будет ходить безнаказанным? Ну уж нет! Я хоть в целом и бесполезная, но что-то сделать всё же могу. К примеру, быть очень внимательной на предстоящих похоронах.

***

Кладбище находится в десяти минутах езды, но я до последнего оттягиваю выход из дома, придумывая разные причины, среди которых — притворство по поводу того, что ничего не могу сделать самостоятельно. Изначально не хотела ехать на похороны, потому что боюсь, что невидимые стены вновь замкнутся в моей голове, а пустота и мрак будут давить всё сильнее. Однако Жаклин уговорила меня поехать, но согласилась я лишь потому, что похороны могут дать хотя бы намёк на виновника аварии. Сама траурная церемония проходит как будто мимо меня, потому что я настолько погружена в собственные мысли, что окружающий мир для меня не более, чем фоновый шум. Прощальную речь решаю не произносить, веря, что по-настоящему попрощалась с родителями перед их отъездом. Во время речи мадам Мюрай дождь, до этого касающийся зонтов мелкими капельками, превращается в ливень, а порывы ветра становятся злее. Кажется, даже погода сегодня не в настроении, и это придаёт некоторый символизм погребению. Постепенно на душе становится неспокойно, и я то и дело делаю глубокие вдохи и выдохи, чтобы успокоиться. Жаклин, замечая моё неспокойное состояние, свободной от зонта рукой накрывает мои, которые сцепила вокруг её локтя, и несильно сжимает, безмолвно поддерживая и сочувствуя. Это немного помогает, потому что глубокие вдохи и выдохи я начинаю делать заметно реже. После погребения повисает траурная тишина, и все присутствующие в этот момент почитают умерших своим молчанием. Я же в это время мысленно обращаюсь к родителям, говоря, как сильно их люблю, и обещая, что виновный будет наказан, а я приложу все требуемые от меня усилия. После почтительного молчания отовсюду слышатся шуршащие шаги, и, наверное, каждый считает должным подойти ко мне, выразить соболезнование и предложить свою помощь. На последнее лишь мысленно фыркаю: как мне могут помочь люди, которых я толком не знаю, а о некоторых и слышу впервые? Впрочем, один из совсем не знакомых мне людей, выражает сожаление о бизнесе родителей: ведь они умерли, и кто же займётся их детищем — ведь не слепая же француженка! На это замечание с холодной сдержанностью отвечаю, что незрячие порой видят больше, чем те, кто видит, на что он раздражённо хмыкает и уходит. Его имя запоминаю отчётливо, потому что этот мсье — единственный, кто выбивается из толпы своим мерзким поведением. Раз уж он поинтересовался бизнесом, значит, уже заочно завидует будущему владельцу, а зависть — отличный мотив. С другой стороны, не стал бы он так себя показывать? В конце концов, убийца мог и не прийти на похороны. А что касается завистников — их у родителей было много. Кажется, похороны совсем не прояснили ситуацию. Наверное, всё же стоило выяснить подробности аварии у мадам Мюрай. — Беатрис, я хотела с тобой поговорить кое о чём, — осторожно начинает кузина, пока мы, со слов Жаклин, медленно двигаемся вдоль кладбищенской дорожки на выход, по-прежнему идя под руку. — Это очень важно. — Наверняка не так уж и важно, если ты говоришь столько предисловий, — безэмоционально замечаю. Наблюдение за остальными, да и сами похороны выжали из меня последние соки, так что теперь испытывать какие-то сильные чувства я не способна. — Просто не знаю, с чего начать, — бормочет она. — Ты же сейчас будешь совсем одна в особняке и… — У меня есть прислуга, — поправляю, нахмурив брови и не понимая, к чему она клонит. — Да, но я не об этом. Раньше с тобой были родители — те, кого ты любишь и кто является твоим близким человеком. Прислуга с тобой лишь из-за денег, это совсем другое. — И? — Я совсем не против остаться с тобой, — резко выдаёт она, отчего мои брови взлетают на неприличную высоту. — Насовсем. — То есть жить со мной в особняке, как я жила с родителями? — Да. И помогать тебе во всём, — уверенно отвечает она. — Если вдруг захочешь возразить по поводу моей собственной жизни, я уже всё решила: буду продолжать посещать универ, потом найду работу неподалёку от Сен-Мориса. В моей жизни мало что изменится, разве что я буду видеть тебя каждый день. — А оно тебе надо? — скептически спрашиваю. — Я и одна неплохо справляюсь, а если что-то не получается, обращаюсь к дворецкому. — Да, но… Она недоговаривает предложение, потому что издали её кто-то окликает, а через несколько секунд этот кто-то оказывается рядом, вовлекая Жаклин в разговор, который, по его мнению, очень важный и неотложный. Пока она ему неохотно отвечает, я, состроив недовольное выражение лица и чуть отвернув голову от невежливого мужчины, задумываюсь над предложением кузины. С одной стороны, я действительно не нуждаюсь в её помощи, заботе или как она хочет это обозначить. Моя жизнь не такая уж и сложная. Я вполне могу прожить даже одна, без всяких дворецких и горничных. Но ведь она искренне желает остаться со мной, это чувствуется в каждом её слове. И непонятно, чем вызвано такое желание. То ли тем, что мы с ней не разлей вода вот уже как пятнадцать лет, то ли добротой душевной, которой ей не занимать. И ведь она в какой-то степени права насчёт поддержки близких людей: до недавнего времени со мной были родители, а как только они исчезли из моей жизни, моё эмоциональное состояние пошло наперекосяк. И когда приехала Жаклин, сразу стало спокойнее. — Как же они все не вовремя… — недовольно бормочет она. — Так, на чём мы остановились? — Я не против того, чтобы ты жила со мной, — с лёгкой полуулыбкой озвучиваю своё решение. — В любом случае, ты всегда сможешь уехать к себе, да и в целом я не буду держать тебя на привязи, — рассуждаю. — Ты не представляешь, как я рада! — восклицает Жаклин. — Если бы не зонт, я бы так сильно обняла бы тебя… — Что раздавила бы меня, — заканчиваю за неё. — Только предупреждаю сразу: порой я бываю невыносима. — Это я знаю… — Пойдём быстрее, — прошу, и кузина соглашается. На душе какие-то смешанные чувства: надежда, появившаяся от предложения Жаклин, и непреодолимая печаль, не ушедшая после новости о смерти родителей. Хочется одновременно проводить долгие часы за бессмысленными разговорами с кузиной, а в то же время есть желание сжаться в комок под одеялом и плакать, пока не закончатся слёзы.

***

Суд проходит неспешно, словно все понимают, что виновника ждёт наказание. Тем не менее, легче от этого не становится, и весь процесс я сижу как на иголках. Моих родителей убил Матье Морно — коренной парижанин сорока лет, до этого случая никаких проблем с законом у него не было. На суде он держится достаточно отстранённо. При этом отрицает собственную вину, добавляя, что мсье и мадам Давелюи должны были умереть. Его низкий голос со смертельно спокойными нотками заставляет меня напрячься, оттого делая глубокие вдохи и выдохи, чтобы совладать с собой. Матье Морно — очень странный человек. Заявляет, что не виновен, но при этом соглашается с аргументами, доказывающими виновность. Это противоречие напрягает, и я начинаю думать, что здесь замешан кто-то ещё. В конце концов, Матье работал уборщиком в одном из ресторанов моих родителей, но те его уволили из-за невыполнения должностных обязанностей — такой себе мотив для убийства. Но следить за нашей семьёй он стал как раз после этого случая. Возможно, просто кто-то желал смерти моим родителям, но не хотел марать собственные руки, поэтому и нанял Матье. От полиции было весьма ожидаемо, что они рассмотрят дело лишь поверхностно. Значит, придётся уточнять информацию лично. Матье Морно ничего не возражает даже тогда, когда его приговаривают к двадцати пяти годам тюремного заключения — слишком спокойно для человека, который заявляет, что он невиновен. Позже Жаклин рассказывает, что на его лице не мелькнуло ни единой эмоции за весь суд, и я делюсь с ней своими мыслями, что что-то здесь не так. Выйдя из здания суда, вдыхаю парижский воздух, который столь сильно отличается от Сен-Мориса. Повсюду слышится шум, который одновременно раздражает и вгоняет в панику, отчего мы с Жаклин спешим к такси. — Думаю, прогулка по Парижу могла бы тебя успокоить, — всё же возражает она, когда мы отъезжаем. — Париж, — фыркаю я. — Эта суета вгоняет меня в панику. — А раньше тебе нравилось. — Раньше я и видела, — отвечаю с тяжёлым оттенком мрачности в голосе и отворачиваю от неё голову, всем своим видом показывая, что не желаю продолжать разговор. У меня была возможность поговорить лично с Матье, но в самый последний момент я передумала. Возможно, это показало мою трусость или, наоборот, нежелание общаться с такими людьми, но одно мне известно наверняка: я бы просто не смогла. Не смогла бы сдержать эмоций, а расплакалась бы прямо на месте, как неразумный ребёнок, не желающий мириться с тем, что родители не покупают ему игрушку. Суд высосал из меня все силы, и я даже не почувствовала облегчения от вынесенного приговора. Когда мы приезжаем домой, меня встречает Нуар, кажется, пытаясь запрыгнуть на меня полностью. Прохожу к дивану в гостиной, и тогда он запрыгивает на него, ждёт, пока сяду, и укладывает голову на мои колени. Вымученно улыбаюсь, начиная гладить его. — Спасибо, Нуар, — тихо бормочу, чтобы услышал только он. — Твоя поддержка бесценна. Он и правда проходит эту трагедию вместе со мной. Разделяет мою боль, практически беззвучно ходит по пятам, не желая оставлять меня в одиночестве. Кажется, это такие мелочи, но я действительно чувствую от него молчаливую поддержку. Без него было бы хуже. — Жаклин, — повышаю голос. — Дай, пожалуйста, ещё таблеточку успокоительного. — Ты принимала его четыре часа назад, — укоризненно отвечает она, находясь где-то слева. — От них особо легче не стало: я чуть ли не расплакалась прямо в зале суда. Так что, думаю, мне нужна двойная доза. Пробормотав себе под нос какие-то восклицания, Жаклин удаляется, то и дело стуча каблучками по полу. Через пару минут она подаёт мне стакан воды и заветную таблетку, которую я успела окрестить «пилюлей от проблем». — Ты ими сильно не увлекайся, — предупреждает кузина, садясь слева от меня, а потом забирая стакан. — У них всё-таки есть побочные эффекты. — Ну вот когда они появятся, тогда и перестану, — откидываю голову на спинку дивана и расслабляю тело, переставая гладить Нуара. — Я тут думала о бизнесе, который родители оставили мне, — начинаю, вспомнив про завещание, — подготовленности к любой ситуации моих родителей можно было лишь завидовать. — Не смогу управлять им самостоятельно, так что предлагаю тебе стать моими глазами. — Ты уверена? — слышу удивлённый возглас. — Это ведь большая ответственность! — Я тебе доверяю, моя дорогая кузина. К тому же, ты будешь просто моими глазами, решения буду принимать я. В гостиной повисает тишина. Даже ветер в окна не бьёт. Решив, что Жаклин нужно время, чтобы подумать, закрываю глаза, готовясь вздремнуть, но через минуту кузина, всё ещё с явными нотками удивления и неверия, заявляет, что с удовольствием поможет мне. Растягиваю губы в довольной улыбке, мысленно радуясь, что добилась своего. Всё-таки есть что-то хорошее на фоне плохого.