злой человек — твой человек

андрей напивается в собственном кабаке с самого утра, и в этом нет нихрена поэтичного. часики тикают похоронным отсчетом до прибытия поезда — первого регулярного поезда после чумы — и в этом тоже нет ничего хорошего, потому что на хвосте у металлической коробки — стервятники, прилетевшие по его, андрея, душу. — я схожу за твоим братом, — коротко оповещает бармен, взглянув на минутную стрелку, и андрей смутно пожимает плечами. смотреть в глаза петру тяжелее с каждым часом, прошедшим с того дня, когда погибла их башня. его он тоже подвел. кого он вообще, блять, не успел подвести? когда дверь с тяжелым скрипом захлопывается, твирин андрей больше не наливает, но виски льется в его рюмку через край. ххх пустой кабак похож на театральную сцену — вот он, сгорбившийся перед барной стойкой, не находящий в себе силы даже обернуться к ним лицом, а вот они — фигуры, прикрытые от глаз зрителя таинственной дымкой темноты — держат его собственное прошлое в своих грубых ладонях, прожигают ему затылок осуждением, от которого даже сбежать некуда. андрей хрипло смеется, но на комедию эта сцена не тянет. — значит, ты все-таки жив. голос, похожий на гром, льется эхом от стен, и андрей горбится сильнее, будто это поможет ему скрыться от грозы, которую они принесли за собой в полумертвый город. он всегда ненавидел ночные шторма — когда они с братом были еще детьми, андрей ломал собственную гордость об колено и прятался от мерзких, громыхающих молний у петра под одеялом, цепляясь за руки брата в беспокойном сне. — прошу тебя, — ее тон другой, не такой, как у отца — тихая, смирившаяся, несущая свое сердце в плотно сжатом кулаке, который никому не удастся разжать — андрей, посмотри на меня. он не может. на руках у андрея — кровь и песок; на плечах — грехи, за которые он будет гореть в аду, как только туда доберется, и вина — неподъемная, пожирающая, бесконечная. посмотреть на них, будто самому себе признаться, что они были правы: он — разочарование; конченый, безнадежный человек. андрей ломал людям хребты и рушил законы человечества. посмотреть в глаза человеку, который его породил — испытание гораздо хуже, и он зажмуривается на мгновение, а потом шагает в пропасть также, как привык — не оглядываясь, задрав подбородок и крича им в лицо своим вызовом, который никогда не покидал его груди с тех пор, как стаматиным исполнилось по 14 лет, и отец больше не мог удержать гнев андрея, так похожий на его собственный. "у него в висках седина", — отрешенно констатирует сознание, и андрей морщится, но раскидывает руки в фальшивом приветствии, хвастается тысячей шрамов, нанесенных на него временем под прерывистый вздох матушки и тяжелый взгляд отца. позавчера было 10 лет с тех пор, как они виделись в последний раз. длинные конечности, короткие, выстриженные волосы, измазанные в чернилах пальцы и тысяча планов на будущее. они улыбались тогда искреннее, жили рискованнее и дышали практически с удовольствием; а отец смотрел почти также — тяжело и разочарованно, с предательством, спрятавшимся в складке под губой и ненавистью, оставленной на лице андрея тяжелым кулаком. он смеялся, пока петя держал лед у разбитой скулы, потому что тогда они, наконец, стали свободны, а потом разрыдался, когда брат прижал его лицо к своей груди, и в этом тоже была свобода. — я догадывался, что однажды ты окажешься в притоне. в висках стучит, но андрей заставляет себя улыбаться дальше, пока отец осматривается, ловит взглядом картины на стенах, скальпирует его новую жизнь, в которой для них не должно было быть места, своим прищуренным, стареющим взглядом. когда петр появляется за их спинами тихой, полуживой тенью, мать начинает плакать. андрей видел, как полина сергеевна стаматина, в девичестве кольбецкая, плачет лишь однажды в жизни — когда эта женщина, выданная замуж по расчету в 18 лет, каждый день занимавшаяся вещами, которые ей всегда были ненавистны, бесконечно терпевшая и никогда не открывающая рта, оказалась заперта со своими нелюбимыми детьми слишком надолго — муж запретил ей выходить из дома после недели запоев и светских приемов, когда полина сергеевна осмелилась прикоснуться к молодости, которую у нее отобрали и осталась наедине с пятилетними мальчиками, которых она никогда не хотела. — прости, — шептал ей в волосы петя, пытаясь успокоить, и мать оттолкнула его так сильно, что настасье пришлось бинтовать ему голову. — прости, — рыдает теперь она, хватаясь за его похудевшее, серое лицо, и петр равнодушно отводит взгляд. андрей опять истерически смеется. вот они стоят — два их кривых отражения: меланхоличная, доведенная до отчаяния мать и рычащий от гнева, искалеченный отец, а нитки теперь в их с братом руках, и тоненькая полоска когда-то бесконечной свободы стягивается до двух горловин людей их вскормивших и их же растоптавших, потому что маленькие мальчики, крепко державшиеся за руки, смотрели на этих големов с обожанием и отвергнутой любовью, а двое мужчин, между которыми уже давно лежит бездна, не смогут найти в себе ни капли принятия. — чего вы хотели? водки? твирина? коньяк, простите, уже кончился, дожидаемся поставок, — спектакль, устроенный не по его воле, андрей играть не намерен — и дикая, неискренняя ухмылка на его лице прилипает, как влитая, когда сцена потихоньку разваливается, а петр молча убирает от себя руки матери, и они больше не могут смотреть друг другу в глаза. — не ерничай, — где-то в морщинках у отца трескается последняя надежда на счастливое воссоединение, и андрей хватается за нее, взмахом руки переворачивая на столе бутылку, которая громким звоном разбивающегося стекла оканчивает этот фарс. мать вздрагивает. отец раздраженно потирает виски. — тогда уходите. сцена оканчивается. ххх андрей больше не смеется, и петр больше не прижимает его к себе. рыдания выходят сухими и уродливыми. свободы тоже, почему-то, больше нет.