Дурные сны

      Она притянула его руку к своим губам и поцеловала. Торин словно слово дал ничего не говорить. И он молчал.       – Когда вы меня позвали вчера… я не ожидала этого… я быстро что-то решила… что нельзя вас сбивать с пути, что больная я вам не пара совсем, оттого отказалась. И не думала я, что вы после еще раз меня позовете… Это ведь не просто женитьба, Торин, вы вместе со мной мою жизнь просите. Если я соглашусь, то соглашусь на жизнь. На боль. Понимаете?       – Если ты так хотела умереть, Илэйн… если ты больше не могла терпеть и бороться, почему ты была еще жива, когда повстречалась нам в том лесу? Чтобы своевольно лишить себя жизни, нужна большая смелость и дерзость – идти против воли Создателя.       – Вручить вам свою жизнь?       Она помолчала.       – Да вы ведь и не любите меня. Вам-то это зачем? Чтобы лишь спасти меня? Право слово, я не стою того! Из жалости? Я жалости не достойна… у меня, вы правы, дерзости не хватило… десятки раз я доставала клинок и приставляла его к горлу. Да только так страшно становилось… что уж лучше медленно… от голода – все на так страшно…       – А что, по-твоему, такое любовь?       – Вы зовете меня, потому что это было между нами… и вы обязаны… чувствуете себя обязанным…       – Нет,– сказал он тихо, покачав головой. – Потому что обязан я звал Ингрид. Но не то было между нами… не ошибка, не случайность… Ты права, я еще не люблю тебя. Но я знаю, что могу полюбить. И я хочу этого… любовь – не влюбленность, когда все и сразу. Это чувство, которое вырастает с крошечного зернышка. Медленно и преданно. Из уважения. Из доверия. Из многих чувств, смешанных вместе. Во мне есть эти чувства к тебе.       – И жалость?..       – Жалость,– Торин проговорил это слово, будто пробуя его на вкус, покрутил на языке. – Чем тебе так плоха жалость? Или тебе самой меня жалко не бывает?       – Но это не то! – воскликнула Илэйн почти обреченно.       Торин усмехнулся.       – Пойдем спать. Уже рассвет занимается, а тебе нужно отдохнуть.       – Я не ответила.       – А я не тороплю тебя отвечать. Ответишь до того, как мы покинем Эдорас. Несколько дней есть… Пойдем.       Он положил руку ей на талию, и повел ее обратно в комнату. Она чувствовала себя лучше: он почти и не поддерживал ее, силы вернулись к ней совершенно. И он это чувствовал.       Тиана сидела на своей кровати в их с Илэйн комнате и болтала ногами – кровати здесь были людские – высокие и длинные.       – Ты чего не спишь? – шикнул на нее Торин, вынужденно отпуская от себя Илэйн до того нехотя – словно отрывая от себя кусок собственной плоти – не иначе.       Илэйн посмотрела на нее, потом на Торина и, оставив их самих разбираться в этом, забралась на свою кровать.       – Да эти двое храпят так, что последние остатки сна растерялись… я вышла пройтись, смотрю, а дверь у вас открыта… и вас нет.       – У костра ты на них не жаловалась.       – Так обычно кто-то из них в дозоре, да и я всегда старалась первой уснуть… а тут они и оба сразу…       И словно в подтверждение, двое эти так сильно захрапели, что даже здесь – за двумя дверьми – их стало слышно. Торин потер переносицу. Илэйн тихонько смотрела на него, спрятавшись за одеялом, лишь оставив тонкую щелку. Но его лицо не выражало никаких чувств. Может только усталость.       – Ложись давай,– он подтолкнул Тиану за плечо, опрокидывая на кровать и быстро укрыл одеялом. – И чтобы через минуту спала уже!       На секунду его взгляд задержался на Илэйн. Но подходить к ее кровати он не стал. Задул свечу. И уже в темноте, поцеловал Тиану в макушку.       – Спокойной ночи, отец,– отозвалась она на его прикосновение.       Торин подумал, что должно пройти не меньше десятка лет, прежде чем он привыкнет к тому, как звучит это слово. Не Кили кричит Двалину, обливаясь слезами, жалуясь на несправедливость, не Фили о чем-то говорит тому же Двалину… не все остальные кто бы то ни был, кому бы то ни было – не ему…       Это слово никогда не было для него. Он был дядя, был брат. Друг был. И король иногда тоже…       Но никогда отец.       И нескольких прошедших месяцев было мало, чтобы он привык к его звучанию, чтобы не вздрагивал всякий раз, когда его так называла Тиана.       Он чувствовал, как смягчается его сердце, как отогревается оно от тепла этого слова, и этого чувства – быть отцом. Спасти собственное дитя, еще не зная, кого спасает. А потом… он уже забыл те другие мысли, что думал о Тиане, до того как узнал, как размышлял о том, чтобы и правда взять ее в жены. Нет, все это улетучилось как дурной сон. И только отцовская его любовь все росла и крепла. Он думал, что сильнее уже невозможно, что вот тут предел этой любви. И сильнее чем эту дрянную Кили никого уже невозможно любить. Но нет. Тиана становилась смыслом – простым своим существованием. Распахнутым любящим взглядом на него, такой похожестью на него. Синими глазами, черными волосами… его кровь.       Он думал что того достаточно, что есть у него наследник Фили, что Кили он без ума как любит… и того довольно, чтобы жизнь не напрасно прожита…       Но теперь все менялось. Он жалел, что Ингрид отказала ему… что не сказала о том, что у него родилась дочь. Жалел о тех годах, что прошли без него… о тех первых шагах ее, что он не видел. О первых разбитых коленках, что не он лечил.       И вся эта нерастраченная нежность и забота – то, чего бы он от себя никак не мог ожидать раньше – вдруг явились в его душе. И им там стало тесно.       Попроси его сейчас Тиана достать ей звезду с неба… и пожалуй эта звезда тотчас бы явилась к ней на блюдце с золотой каймой.       Тиана чувствовала его любовь, но однако и не подозревала о своей силе над ним. Любое ее слово стало бы законом. Но ей этой власти над отцом и не нужно было. Она была сама счастлива, что его обрела.       И так же жалела о всех прожитых годах порознь.       Торин несколько стыдился своих чувств. Он видел, как его друзья относятся к своим дочерям. Как Двалин относится к Кили. В сорок лет, дочкам уже не поют колыбельные. И какая уж там беда в оправдание, что он раньше сорока ей не спел колыбельных?       Ему требовались усилия, чтобы целовать ее только на ночь, а не всякий раз, когда она проходила мимо, чтобы не сгребать ее в охапку, как самое ценное, что у него есть.       Что позволено делать с маленькими детками – хватать, качать, ласкать и щекотать – уже не сделаешь с дочерью взрослой…       Он стоял в изголовье ее кровати и гладил ее по волосам, невесомо, чтобы сама Тиана ничего не почувствовала.       Но она чувствовала, и ничего не говорила. Сладко улыбалась и засыпала… как от самой лучшей колыбельной.       В окно сыпался последний свет луны. И Илэйн тоже видела, как Торин гладит Тиану по волосам. И она гораздо больше Тианы понимала в этот миг Торина. Все-все понимала… и как он хотел бы запеть ей колыбельную, и качать ее на своих руках. И как бы хотел вернуть все эти годы, так бесцеремонно у него украденные…       А еще она знала, что несмотря на то, что Торин кричал о том, что у него давно нет того пути, что к Эребору, он когда-нибудь туда все равно отправится. Это вопрос времени. Просто вопрос времени.       Но это может быть и не скоро… а пока... Илэйн поняла чего хочет сама она.       Она уже было поднялась на ноги, подвинулась к краю кровати, но сон нагнал ее и украл у нее всю решимость…       – Все хорошо,– пробормотала она и, подложив под щеку руку, сладко заснула.       Торин медленно убрал руку с волос дочери и еще раз быстро поцеловал ее в макушку. Подошел к кровати Илэйн, убеждаясь, что гномка уже заснула. Он подоткнул ее одеяло и тихо вышел из их комнаты, вернувшись в свою.       Проходя мимо кроватей Фили и Двалина, легонько ткнул их под ребра, заставляя перевернуться на другой бок и перестать храпеть.       Уронив себя на кровать он заснул мгновенно, даже несмотря на то, что эти двое затихнув было на миг, снова начали храпеть на весь Эдорас.       И он был совершенно счастлив.