Фарамир, сын Гондора

      Они отпустили лошадей пастись и разыскали вблизи ровный участок, где росла густая мягкая трава и почти не было камней. Солнце стояло высоко и светило ярко, и вдали все еще виднелся Белый Город, и за ним — горы, его молчаливые стражи.       Он никогда не любил поединки с левшами, ибо они всегда наносили удары с неожиданных сторон. Но Фарамир был его братом, и он знал все старые уловки и хитрости, которые он использовал еще в детстве — Фарамир с легкой поступью, сильный и грациозный — в этом был весь он. Только они больше не были детьми. И вдруг тоска легла тяжелым грузом на его сердце: тоска о вещах, утерянных навсегда; печаль от того, что все случилось так, как никогда не должно было случиться.       Но сейчас было не время для воспоминаний и сожалений. Меч его брата совершил змеиный выпад — быстрее и смертоноснее, чем когда-либо раньше. Он увернулся, и блестящий клинок прошел на расстоянии пальца; он сразу же нанес ответный удар, но Фарамир был уже вне досягаемости. Со смехом, Боромир воскликнул:       — Ты хорошо усвоил уроки, младший брат!       — У меня был хороший учитель.       Они ходили по кругу, не спуская друг с друга глаз, и солнце отражалось в их мечах, словно в речной глади. Его кровь забурлила, чувства обострились, и он ощутил радостное возбуждение, всегда приходившее к нему в битве. Сам того не зная, он двигался с такой легкостью и изяществом, что его брат, наблюдавший за ним сощуренным от напряжения взглядом, понял, что перед ним была та самая красота, которой были наделены вещи, воплощавшие полную гармонию в своем сочетании: птица, летящая над морем; рыба, мелькающая в воде; Боромир с клинком.       Движения его были неожиданно быстрыми и ловкими для крупного человека. Вновь и вновь взмахивая мечом, он заставлял его вычерчивать полукруги яркого света в голубом воздухе перед тем, как столкнуться со сталью. И он заставлял своего брата отступать все дальше и дальше, подобно шторму, гнавшему перед собой дождевые тучи; и Фарамир постепенно стал сдавать позиции, и линия между его бровями становилась все глубже. Его движения стали запаздывать, словно силы и мастерство покидали его, и с каждым ударом меч его как будто становился слишком тяжел для его руки.       Казалось, было бы легко обезоружить его сейчас: ему нужно было только столкнуться своим клинком с его и поворотом лезвия выбить оружие из его рук. Вдруг Фарамир бросился вперед, его меч блеснул, подобно молнии; но Боромир поднял руку, отклонившись в сторону, и лезвие прошло мимо.       — Что ж, неплохой трюк!       — Правда? Тогда получи уйму таких же!       И снова раздались удары стали: мечи ударялись друг о друга, прежде чем они разошлись, тяжело дыша, и снова началось настороженное кружение. Пот стекал по лбу, вызывая жжение в глазах. С неистовой радостью снова скрестили они мечи в быстрой смертоносной схватке, и шаги их были легкими, как в танце. Его брат был верен своему слову, и Боромир, с трудом переводя дух, осознал, что ему постоянно приходится следить за трюками и уловками брата, и ему понадобилось все его мастерство, чтобы парировать удары, нанесенные под непривычными углами, и он получал неожиданные порезы, казалось, из ниоткуда.       Его всегда удивляло, как кротость нрава и любовь к учению уживались в Фарамире с жестокой безжалостностью в сражении и, порой, с несгибаемой решимостью следовать лишь своей воле и ничьей более. Упрямый, непримиримый, своевольный — так назвал его однажды отец. Он отскочил назад, задохнувшись, когда яркий клинок просвистел над его головой. Как странно, что ни один из них не замечал, как похожи они были друг на друга.       Он дождался своего шанса и воспользовался им. Это был старый трюк, но он неплохо срабатывал. Он выбросил руку, и, пока взгляд Фарамира следовал за очерчиваемой дугой, бросился вперед. Они покатились по земле, и когда они боролись в высокой траве, он нашел руку своего брата и одним быстрым движением вывернул из нее клинок. Но Фарамир был воином и нанес ему еще несколько мощных ударов, прежде чем был прижат к земле.        — Итак, теперь победа за мной!       Светлые глаза посмотрели на него с укором.        — Это был не поединок.       — Нет, — признался он, улыбаясь. — Но ты сражаешься, как истерлинг. Все эти хитрости, быстрота и уловки. Где старое доброе владение мечом?       — В Итилиене мы имеем дело с разным оружием, — ответил Фарамир с иронией. — Есть вещи, которым стоит поучиться даже у истерлингов. — Веселье заиграло на его губах. — Слезь с меня, брат: ты тяжелее олифанта, серьезно.       — Ты говоришь, как отец.       Боромир лениво перекатился на траву, выдохшийся после борьбы, и наблюдал, как его брат смахивает пыль с одежды и медленно наклоняется за своим мечом. И все же в том, как двигался Фарамир, была непривычная скованность, осторожная неуклюжесть раненого. Затем он услышал резкий вздох, быстро подавленный. Его острый взгляд успел уловить предательское движение руки к плечу, и в мгновение ока он снова был на ногах.       — Брат, я поранил тебя? — Страх кинжалом уколол его в сердце.       — Нет, нет, ничего.       Положив руку на лоб брата, Боромир тихо сказал:       — Хотя бы сейчас, когда здесь только я, не лги! Тебе холодно, ты весь дрожишь, как в лихорадке! — И в раскаянии он воскликнул: — Какой же я глупец! Я был слишком груб с тобой!       Рука, уже достаточно твердая, оттолкнула его руку.       — Враг был бы куда менее заботлив. Разве не готов я уже вернуться в Итилиен, в конце концов? Боромир, я знаю себя — это пустяк, который пройдет после минуты отдыха, есть раны и хуже, которые уже не излечит ни время, ни возраст, ни даже… — Вдруг он запнулся и замолчал.       И Боромир понял, что не должен спрашивать больше. Какое-то время они молчали; солнце скрылось за облаком, а высокие стебли травы вокруг гнулись, кивали и шептали, будто ветер вдохнул в них жизнь. Лишь они были неподвижны под переменчивым небом. Затем он услышал тихий голос брата, в котором звучало опустошение:       — Зачем, Боромир, зачем ты отнял себя у нас обоих?       Вопрос потряс его; но он знал, что он должен был ответить. Долгое время он ничего не говорил. Во рту у него внезапно пересохло, будто он был мальчиком, которого поймали на краже.       Затем стыд и гнев отступили, и он медленно произнес:        — Я должен идти, ради твоего и ради собственного блага. Понимаешь?       — Я думал, что понимаю, — ответил Фарамир, подняв глаза.       Он казался чужим, бледным и далеким, сидя рядом с мечом, лежащим поперек его колен; волосы его были медово-коричневыми в тени.       — Но теперь я не уверен в этом. Скажи мне прямо, брат мой. Я устал от загадок.       — Он не понимает, чего ты стоишь. Не возвращайся в Итилиен; останься с ним и займи место Капитана Белой башни до моего возвращения. Почему ты качаешь головой? Еще не поздно, это твой шанс доказать ему, кто ты есть, и кем мог бы стать однажды!       — Кем мог бы стать однажды, — задумчиво повторил Фарамир. В ясном лезвии его меча, словно в зеркале, отражалось его лицо — лишенное эмоций, спокойное и непостижимое. Но так было не всегда. Сколько времени ему понадобилось, чтобы научиться скрывать предательские признаки мысли и эмоций, чтобы укротить проступавшие на лице линии радости, гнева и печали? Слишком долго, и все же недостаточно.       — Может быть.       — Ты мог бы.       Другое лицо появилось в отражении рядом с его, закрыв голубое небо. Волевой подбородок, рот с линиями от улыбки под острым носом; глаза, серые и добрые, под ровными коричневыми бровями — лицо, так похожее на его, но все же другое.       Я никогда не смог бы стать тобой.       Фарамир осторожно положил меч так, чтобы в нем отражалась лишь зеленая трава с ярко-желтыми цветами.       — Ты позволил бы мне занять твое место? — Внезапно в его глазах блеснула искра смеха. — Ты бы сделал это для меня?        — Это, и многое другое, — ответил Боромир. — Это цена, которую я с радостью заплатил бы.       Лицо Фарамира снова помрачнело:       — Я не принял бы этой жертвы от тебя, и не думаю, что он вынес бы это. Ты — его сердце, его единственный истинный сын. А я… Иногда…       Он заколебался, пытаясь найти слова, но они не приходили — слова, так давно похороненные в глубинах его души, что когда они вырвались наружу, сердце его мучительно защемило.        — Иногда я не знаю, кто я и откуда я — я знаю лишь, что я твой брат, и что у меня есть твоя любовь.       — И она будет с тобой всегда. Но послушай, младший брат. Мы говорили о многих вещах прошлой ночью, отец и я. Но больше всего мы говорили о тебе.       Подняв взгляд от длинного стебля травы, который он крутил между пальцами, Боромир увидел, как его брат внезапно замер, как напряжение и страх отметили его лоб, прежде чем он успел сгладить их в выражение осторожного спокойствия.       — Отец рассказал мне, что он сказал тебе под старым дубом… И как он раскаялся в этом потом.       Зеленый сок из раздавленной травинки, подобно крови из раны, испачкал его пальцы. Он небрежно отбросил растение, заметив, как быстрый взгляд его брата проследовал за его движением.        — Это было жестоко. Постарайся простить его, ибо он тоже любит тебя по-своему.       — Правда? — И на мгновение Фарамир отвел взгляд. — Здесь нечего прощать. В конце концов, моя вина, что я жив, а она мертва, — произнес он бесцветным голосом. — Не смотри на меня так, Боромир. Я давно знаю это.       Его голос был тихим — таким тихим, что казалось, он говорил сам с собой:       — Если бы я пошел, я был бы свободен, хотя бы на время. И он тоже.       — Но ты еще не оправился от ран, — терпеливо ответил Боромир. — Это путешествие не для тебя. Я никогда не простил бы себе, погибни ты в дороге.       — О, думаю, я достаточно опытен для такой дороги. В конце концов, разве я не провел двадцать лет в Итилиене? — И он улыбнулся; легкая ироничная улыбка, от которой повеяло зимним холодом. — Смерть приходит ко всем людям. Имеет ли такое большое значение, где и когда?       — Для меня — да, — решительно ответил Боромир. — Я не хотел бы, чтобы ты страдал — ни из-за него, ни из-за кого-либо еще; я не позволю тебе напрасно расстаться с жизнью. Я знаю, что у тебя на сердце, младший брат.       На мгновение выражение лица Фарамира приняло скептическое выражение; затем появилась полуулыбка, всегда остававшаяся загадкой для его брата.       — Я не собирался убивать себя, если ты об этом. По крайней мере, не намеренно.       — Не намеренно? — Боромир не смог удержаться от смеха.        — Нет, не намеренно. Это правда, веришь ты или нет.        — Если бы даже это и не было правдой, не думаю, что ты сказал бы мне об этом.       Лицо его снова стало серьезным. Между его большим и указательным пальцами дрожала тонкая травинка, просвечивающая на солнце. Какой гибкой и красивой она была — как древко копья, но куда менее прочная… Он легко мог бы переломить ее пальцами, это изящное хрупкое порождение природы… Но в то же время она изгибалась под ветром, не ломаясь, как копье не могло. Улыбнувшись самому себе, он отпустил ее, наблюдая, как она возвращается к своему танцу на ветру.       Вдруг Боромир произнес тихо:       — Брат, скажи мне правду, мне важно услышать это сегодня. Ты ненавидишь меня?       Его брат вдруг застыл.       — Ненавижу? — Произнес Фарамир медленно, будто пробуя слово на языке. Очень аккуратно и медленно он вложил меч в поношенные ножны. Кожа была теплой от солнца, гладкой и потемневшей от времени там, где на ней не было старых рубцов. Его лёгкие пальцы медленно скользили по выгравированным на ней линиям, изображавшим морские волны и одинокий корабль-лебедь.       — Нет… Нет, хотя тогда я был близок к этому. Я никогда не смог бы возненавидеть тебя. Иначе меня не было бы здесь сейчас.       — Я рад слышать это.       Наконец он понял взгляд своего брата в ту ночь, когда вино разлилось, подобно крови, по каменному полу. На мгновение Фарамир поднял взгляд, и его беспокойные руки перестали двигаться.       — Отец сказал тебе, почему он отпустил в Ривенделл тебя, а не меня?       — Сказал. Но это должно остаться между ним и мной.       — И ты не расскажешь мне?       Ни в детстве, ни сейчас ему не было легко отказывать брату. Глубоко вздохнув, Боромир ответил:       — Нет — точно так же, как я не стал бы говорить с ним о том, что должно остаться между нами, и что не предназначено для его ушей. Поэтому я прошу тебя, младший брат, не спрашивай меня больше.       — Трудно быть верным нам обоим, когда верность одному так часто означает предательство другого. Хорошо, я больше не спрошу об этом.        Повисла тишина; их глаза встретились, и Боромир увидел в усталом взгляде своего брата сочувствие и сострадание. Фарамир мягко сказал:       — Думаю, теперь я понимаю, почему ты просил отпустить тебя в путь, и я… Я не в обиде на тебя за это.       — Правда? Тогда мы поняли друг друга.       С улыбкой, Боромир поднялся на ноги и протянул брату руку.       — Держись. Вставай, ленивый, или я никогда не доберусь до Ривенделла. Мы слишком долго задержались здесь, и я чувствую грозу в воздухе.