Дар, пылающий сквозь века

      Но такой очаровательный, добродушный и, впрочем, славный человек, как Стива Облонский глубоко заблуждался, описывая город любви в радужных красках.       – Алексей, отчего же так поздно? Ты обещался вернуться...       – Знаю-знаю, Анна, обещал вернуться к ужину, а пришел за полночь, ты уж прости, дела задержали. Обещаю, Анна, впредь такого не повторится. Или же я в том случае немедля вышлю тебе телеграмму о том, – звук обманчиво нежных поцелуев ее рук. И все по новой.       Так всякий раз происходили встречи возлюбленных в том самом городе, на который Каренина имела столь самые заветные надежды, ей хотелось непременно продолжить всю ту романтику, в которую была окутана их жизнь с Алексеем не так давно. Также она заметила, что отношения с любовником стали заметно ухудшаться после отъезда брата, но не потому, что тот был тому причиной, дело обстояло куда деликатней.       Граф Вронский хоть и был человеком благородным, умеющим входить в положение любимой женщины и осознавать, что для полного и окончательного закрепления их отношений на законном основании, прежде всего, необходим был развод с Карениным. Как для него, так и, в особенности, для Анны это значило вернуть честное имя и вновь войти в светское общество, без которого с каждым месяцем становилось все тяжелей, все больше и больше общество осуществляло давление, в полной мере прочувствовать на себе которое могла лишь Каренина. Положение было и в самом деле ужасно и потому напряжение росло не только в незримом противостоянии против самого общества, но и между любовниками. Вронский не мог покинуть свет в одночасье, да и причин у него, как и запятнанного позором имени не было, первоначально он корил себя, что не мог это сделать даже ради Анны, а затем то самое злосчастное общество, навсегда с грохотом закрыв свои двери перед изменщицей, охотно открывало их перед ее любовником, вплоть до того, что стало некой отрадой для графа, местом, где мгновенно забывались полные слез глаза Анны и ее немой укор в них.       Что же касалось самой Карениной, то с ее стороны уже начали литься те первые, нескончаемые и жгучие слезы ревности. Единственное, что тайно утешало ее, так это то, что, во-первых, она сама же себе непрестанно твердила о том, что никаких оснований для тех унизительных подозрений у нее нет, а во-вторых, и здесь остался отпечаток Алексея Александровича, собственным примером доказывающим, что любовь это прежде всего доверие. И пусть то, что называл любовью тот человек не совсем сочеталось с ее пониманием этого великого, по ее мнению, чувства. Ей казалось, что для такого человека, как ее муж, любовь была чем-то погрязшим в рутине, будничным, непривлекательным и само собой разумеющимся. Для Анны же это значило жить каждой клеточкой ради объекта столь сильного, все больше и больше разрастающегося на глазах, чувства, ежечасное, ежеминутное доказательство своей любви, подлинность которой определялось вечностью. Да, именно та любовь считалась для нее настоящей, которая пылала бы вечно и не угасала даже сквозь века. Последнее было связано скорее с тем откровением, которое дал ей все тот же Алексей Александрович. Она уже любила Вронского в другом обличии, она продолжает любить его ныне и, дай бог, будет любить и в последующих веках, это будет та великая сила любви, что стерпит все.       «А слезы это всего лишь слезы. Жгучие, соленые, постыдные, отвратительные слезы, – твердила про себя Анна Аркадьевна, резким, нервным движением утирая их, – они пройдут. Они словно часть некого испытания, которое мне необходимо пройти, не пережить, нет! Пройти, утерев их вот так, гордо выпрямив спину и идти, идти хоть по каленому железу иль по раздробленному стеклу, но с тем, чтобы пройти и доказать всем глубину сжигающего меня изнутри чувства».       Да, город жестоко обманул ее ожидания, но едва ли одно это могло стать на пути к их счастью с Алексеем. Пока Анна героически держалась, принимая удары судьбы, насмешливая фортуна, все никак не желая, наконец, угомониться, уже готовила ей новый удар, наряду с черным человеком, который, слепо выполняя указы коварной насмешницы, был в пути и нес Карениной плохую весть.       В тот день, к слову, Вронский остался с Анной, благоразумно решив, что друзья и приятели в свете это, конечно, замечательно, но существуют и иные приятные времяпрепровождения, например, посвятить день живописи, к которой у него, как поговаривали вокруг, были безусловные способности и, движимый слепыми амбициями граф, намеревался продолжить эти занятия. Стоит ли упоминать здесь, как восприняла это решение Анна?       Париж, в самом деле, как никакой другой город мог вдохновить любую, даже самую наитончайшую натуру самого капризного художника, человека, который имеет дерзость творить. Алексея Вронского он вдохновил на пастельные оттенки, эта идея и впрямь оказалась сегодня удачной, что и говорить, если даже такое на первый взгляд скучное дело, как смешивание красок на деревянной палитре, теперь таило в себе магию и особое очарование, способное по-своему заворожить. Палитра, как и мольберт, и краски, и кисти, были куплены Алексеем не так давно и с одержимою поспешностью так, как поступает легкоувлекающееся дитя, которое, найдя себе новое занятие в часы досуга, сломя голову, мигом просит скупить все и притом непременно лучшее, с забавным для взрослых, но важным видом считая, что это увлечение на сей раз точно будет тем делом, которому он – не больше и не меньше – посвятит всю жизнь. Но, в скором времени, остыв к этой, в общем-то, достойной идее, он переводит свой взгляд на другое, не менее занимательное времяпрепровождения и со всей свойственной ему пылкостью всецело отдается своей новой затее.       Сам Алексей Кириллович, к слову, знал об этой слабости собственной персоны, знал, что когда-нибудь ему вся эта живопись в один прекрасный день наскучит, но он упрямо не считал себя тем самым беспечным и легкомысленным ребенком, который, вдоволь наигравший, вмиг бросает все начатое с нескрываемым омерзением глядя на все бесчисленные плоды тех счастливых минут творческих восторгов и вдохновения. Нет, он надеялся, что этим занятием он не только с пользой скрашивает часы досуга или в очередной раз доказывает себе о собственных способностях к чему бы то ни было, но и выглядит в лучшем свете пред возлюбленной, нескрываемо очарованной его точностью, меткими наблюдениями, отражающимися на полотнах, чувством цвета и, главное, вкусом. Внимание Анны к творческому процессу, бесспорно, льстило графу, это было вовсе не то праздное, отвлекающее внимание, но та оживленная почтительность и нескрываемая заинтересованность, которые только вдохновляли, а вовсе не сбивали с толку.       «La beauté est le pouvoir, le sourire est son épée [красота – это сила, и улыбка – ее меч]», – мечтательно думал Вронский, с воодушевлением нанося небольшие мазки на полотно. Анна и впрямь была его музой, которой он нарек ее сиюминутно, решив посвятить этому досуг, Каренина отреагировала на этот порыв не менее быстро и с пылкостью взяла на себя эту роль. Ее улыбка и впрямь была тем мечом, одномоментно разрывающим все тени творческих сомнений, смутной нерешительности и прочих препятствий и мук. Едва только увидев ее гордый профиль, все терзания творца сходили на нет и, вооружившись после такого созидания, Вронский смело добавлял к вырисовывающейся уже картине пару ярких, дерзко неосторожных, но, в то же время, метких мазков.       В то время, как Вронский, явно удовлетворенный своей работой, отложил запачканную палитру с кистью и, кичливо вскинув голову, отступил на пару шагов назад, с самодовольным видом осматривая незаконченное им творенье. Тут к нему подскочила Анна и, обняв его за плечи сзади, она положила подбородок на правое плечо графа и с неменьшим оживлением принялась обсуждать изображенное.       – Эти парижские улочки слева тобой явно удались! Цветоощущение и впрямь изумительное и, заметь, это заявляю не только я. Надо будет непременно показать эту картину князю З-скому, как только ты завершишь эту работу, любопытно будет узнать его мнение относительно нее. Ну, прелесть, просто прелесть!       – Анна, ты как всегда высокого мнения о моем бумагомарательстве, теперь я вижу, что в этом можно обвинять не только писателей, но и таких недохудожников, как твой покорный слуга, – с этими напущено несправедливыми словами о себе, он прикрыл руку Карениной своей. Близость этой женщины теперь вновь ему казалась той же доверительной, трогательнейшей, как была до приезда в этот город. Он понял, что в последнее время ему не хватало подобных моментов и он остро нуждался в них теперь. И в самом деле: как могут заменить все эти люди в высшем свете ту, которая столь верна ему и последовательна в своих чувствах? Нежность ее рук и сладость ее речей несколько устыдили его за частые отлучки.       – Я не верю этой скромности, наоборот, эта твоя небрежность только выдает, что ты напротив доволен сиим творением!       – Ах, Анна, знать бы где ты научилась присущей тебе проницательности? Что ни слово, то будто бы взгляд в воду, ей-богу, – с этими словами он развернулся и прижал ее к груди, – не устаю поражаться тебе!       В это время неподалеку от дома, в котором находились возлюбленные, стоял незнакомец, облаченный в черный плащ, лицо его было скрыто под капюшоном, впрочем, это была с его стороны излишняя предосторожность: никто и никаким образом не смог бы узнать его, ибо таковой возможности им не предоставлялось. Мужчина уже давненько обхаживал этот дом вокруг, едва только обнаружив, кто в нем живет, словно коршун, что неспешно высматривал свою добычу, вовсе не сомневаясь в успехе собственного предприятия, то и дело выгадывая, как бы лучше подступить да крепче сжать жертву в неумолимых и цепких лапах. Он усиленно подбирал удобный момент, но в очередной раз не решился нанести роковой удар и, будучи униженным собственной же нерешительностью, сжав кулаки, покорно вернулся обратно в скромную, немного тесную обитель, впрочем, такого аскета, как сей человек, этот факт нисколько не удручал.       На следующий день, когда в Париже стояла пасмурная, унылая погода, незнакомец вновь вернулся к тому месту, лишившему его покоя. На бледном, осунувшемся лице выделялись только густые, черные, сурово нахмуренные брови над впалыми глазницами, в глубине которых можно было приметить только недобрые искры его серых глаз. Он без труда вошел в дом и, забыв представиться швейцару, попросил немедля позвать спуститься сюда Анну Аркадьевну, для которой у него была, по словам незнакомца, чрезвычайно важная весть.       – Ваше превосходительство, – обратился он к ней спустя каких-то пары минут, – с тяжелым сердцем вынужден сообщить Вам плохую новость из Петербурга. Ваш муж Алексей Александрович Каренин скоропостижно ушел из жизни, прошу, примите же мои искренние соболезнования.