Дар, пылающий сквозь века

      – Скажи же, скажи мне это еще раз! – горячо шептала Анна, затрепетав в объятьях графа Вронского.       – О чем же, ma chère? – самодовольно уточняя то, что он и так уже понял, Алексей с наигранной, лукавой улыбкой сжал лежавшую рядом с ним женщину, к ее восторгу, еще сильнее.       – Я знаю этот взгляд! – Заливаясь от радости еще пуще, сказала сквозь звонкий смех, какой есть у всякой хорошенькой молодой прелестницы, чувственно провела пальцами по его груди и затем с шутливой коварностью щекотнула графа за притворную недогадливость.       – Все ты прекрасно понимаешь!       – Ну что же, хорошо, – тем же тоном, подыгрывая ей, продолжал незадачливый граф, чувствуя, что возлюбленная нежно коснулась кончиком носа по его впалой скуле и нежно провела им снизу вверх и, когда их глаза вновь встретились, Вронский не удержался и их губы снова слились в поцелуе, – вероятно, это как-то связано с тем местом в Венеции, когда мы проплывали по реке вниз под мостом?       – Уже близко и что же ты сказал мне тогда?       – То, что я сказал, уже сказано, верно? Но добавил ли я, что имею незаслуженное счастье держать в своих объятьях ту необыкновеннейшую женщину с самыми красивыми глазами на свете, в которых я всякий раз утопаю как в первый раз?       В ответ на это последовали другие, более жаркие и пылкие ласки. Вронскому то и дело казалось, что сделал тысяча одно признание Анне в любви, осыпал ее всю с ног до головы комплиментами и уже успел несколько утратить в этом деле все остроумие и всю оригинальность, хотя и славился в делах амурных незаурядной изобретательностью, но его возлюбленной было все равно мало, а ее аппетиты в этом неуклонно росли.       Вот уже три месяца как они стали жить вместе за границей, путешествуя из одного тихого городка в другой. Позади было бесчисленное множество умиротворенных, созидательных прогулок по вечерам, что уже сделалось для них приятной традицией и, без всякого сомнения, впереди ждало в десятки раз больше неспешных гуляний по узким европейским улочкам. Вронскому особенно полюбились те усталые, но сияющие счастьем глаза Анны после них. В этих глазах читалось такое блаженство, что оно невольно отзывалось в сердце влюбленного в эту женщину графа щемящей нежностью и пылкими, воистину мальчишескими восторгами перед нею.       Каренина и в самом деле светилась счастьем, это состояние стало настолько естественным и несколько обыденным, но это нисколько не умаляло пыл, что сделалось нечто банальным и само собой разумеющимся, как, например, подниматься утром с постели, сладко потягиваясь при этом, разучивать новую композицию на пианино или помещать в вазу нежный букет цветов от графа, от который веяло свежестью и весной. На сей раз это была сирень, что только-только начала в это время года цвести. Раз уж мы упомянули про такое явление, как банальность, то следует добавить, что Анне пришлось пересмотреть на него свои взгляды. Теперь женщина не видела в этом ничего преступного, наоборот, некоторые пусть даже самые банальные вещи стали в ее глазах нечто прекрасным. И в самом деле, что может быть банальнее очередного, пылкого признания в любви, постановки на театральных подмостках пьес Шекспира с их пусть даже пафосными, высокопарными монологами о тех владевших ею теперь чувствами, чтения пушкинской лирики, строки которой и так давно уже выучены? Что может быть банальнее и вместе с тем прекраснее этого?       Молодая женщина безо всякого так несвойственного ей по духу тщеславия, но с большим трепетом наблюдала происходящие изменения в собственной жизни и в ней самой. Теперь, когда она была связана с графом столь тесно, Анна смотрела на себя глазами Вронского, а не мужа. Той, какой она представлялась перед возлюбленным, она себе особенно нравилась, ведь Алексей Александрович видел ее девицей, видел ее взгляд напуганной невинности, видел ее слабости, ее волнения, ее юную пылкость, припрятанную за нерешительностью. Он помогал ей стать той прекрасной светской леди в шумной, несмолкаемой от сплетен толпе. Из той кроткой, немного чем-то взволнованной и неуверенной Анечки он сделал Каренину, для нее это было больше, чем новое имя, это был целый образ вполне себе симпатичный и близкий ей, на первый взгляд, по духу, но когда в ее жизни появился Вронский, все не только не рассыпалось, но напротив помогло ей произвести именно то впечатление в светском обществе, которой тогдашней юной Облонской приходилось только мечтать.       Итак, ей нравился не только Алексей, но и та версия самой себя, которая теперь была с ним. Вронский многого не знал и не видел все то, что знал и видел Каренин, первый знал ее только с той блистательной, изящной стороны, знал только более зрелую, но чуткую и снисходительную к чужим промахам и слабостях Анну и видел ее только с той выгодной, на ее взгляд стороны, с которой она разрешала ему на себя смотреть. И, видя восторженность и его гордость за то, что он имеет такое счастье жить практически как муж с женой с такой настолько старательно отшлифованной драгоценностью, как она, Каренина еще сильнее любила его. Та, над которой Алексей Александрович с таким упорством трудился и порой подгибал под себя, надеясь прожить с той Анной, над личностью которой он столь долго и терпеливо работал, выпрямилась и досталась другому, тем пылким, страстным сердцем и редкостным даром любви, теперь довольствовался неподозревающий о том Вронский.