Дар, пылающий сквозь века

      Так незаметно пронеслись два дня, а Анна Аркадьевна все никак не удосужилась отправить Алексею Кирилловичу письмо, дабы справиться об его самочувствии и робко уточнить, как скоро возможна будет их встреча, надежды о которой неустанно скрашивают ее существование. Причины тому послужили всяческие.       То женщина билась в отчаянии над формулировками (нужно было справиться не сухим, деловым тоном, граничащим с канцелярщиной, но и не использовать приторные выражения сердечных писем, к тому же следовало быть осторожной в части послания, посвященной грядущего свидания – тут было крайне тяжело балансировать: надлежало и не обесценивать полученную травму и поставить вопрос так, чтобы он не казался наивным и издевательским).       То она проводила те радостные для матери часы в детской комнате в обществе Сережи, увлеченно игравшего в железную дорогу, которую на рождество подарил ему отец. С блаженной улыбкой, Анна, устроившись на ковре поближе к сыну, со всей присущей ей любовью во взоре на мальчика, ласковой рукой невесомо поправляла ему выбившиеся из прически в разгаре игры прядки волос, а Сережа в то время безмятежно заливался задорным смехом от счастья бытия и близости матери. То была совершенно трогательная картина! Детская была наполнена сдержанно мерцающим, дневным, солнечным светом и окутана материнской нежностью, Анна словно сама была солнцем, даря теплоту ребенку всей щедротой души.       Сережа настолько погрузился в фантазии, что с оживленным интересом принялся рассказывать матери, кто едет в этом вагоне, кто в другом, знакомы ли эти люди, с каким взаимным почтением друг к другу относятся. Да, с отцом так не поиграешь. Сережа, оказавшись подле отца, тут же терялся и, будучи зажатым от какого-то неведомого ему самому страха пред близким человеком, не мог извлечь из себя ни звука в ответ на фальшивую ласковость и напущенную заинтересованность Алексея Александровича его успехами. Даже похвала из уст чиновника звучало насмешливо снисходительно, сын не мог разобраться со своими чувствами после отцовских слов. Пышно и подчеркнуто кичливо разодетые дяди, тети, князья и княгини, словом, светский круг, который принимался Карениными в строго отведенные на то дни, казался Сереже той же тривиальной, наигранной оперой, целиком и полностью сотканной из лжи, тогда как мать представлялась ему на столь насыщенном контрасте едва ли не святой, мальчик буквально благоговел пред ней, разглядывая ее изящное платье, подобранное со вкусом, ее убранные локоны, ее ласковую в разговоре с гостями улыбку. Она была словно не от мира сего. Она была, по мнению Сережи, настоящей. Ее движения были грациозны и легки, ее улыбка обезоруживала искренностью, ее глаза сияли неподдельной оживленностью, она действительно оживала в подобные моменты и радовала всех присутствующих изысканностью своей красоты, молодости и неподдельного обаяния, в то время как остальные, по категоричному мнению Сережи, продолжали небрежно влачить свое жалкое существование и вовсе недостойны были общества его благосклонно настроенной к этим людям матери. Справедливости ради стоит упомянуть, что мальчику также нравилась и чета Облонских, дядя никогда не давал племяннику скучать, постоянно баловал, передавал приветы при любом удобном случае, искрометно шутил, заставляя мальчишку хохотать так, что даже кислая физиономия отца не смогла бы омрачить поднятое Степаном Аркадьевичем настроение.       Анна всегда чувствовала ту неловкость сына в взаимоотношении с отцом, хоть эта тема, разумеется, умалчивалась, в Сережином поведении ничего не казалось странным в глазах матери, а Каренин либо слепо и упорно не замечал это, либо не хотел замечать, хоть и прекрасно знал, какое неудобство доставляет растерянному несчастному ребенку. И то, и то совершенно не оправдывало мужа в глазах Анны Аркадьевны, в любом случае такое отношение к ребенку считалось ею гнусным и невозможным. Как можно было всякий раз столь упорно не замечать терзаний собственного сына? Непостижимо.       Этот человек словно министерская бесчувственная машина только и умела, что штампировано и однобоко решать государственные дела, но при этом все тонкости столь хрупких человеческих отношений, поддержки сиих в гармонии и порядке ему были абсолютно чужды. Большее, на что он был способен, это создавать иллюзию образцово-показательной крепкой семьи, ему важен лишь фасад во всей его безукоризненности, а уж что скрывается за ним — бог весть. Он старательно декорировал приличиями ровно то, до чего мог бы дотянуться пропитанный ядом язык сплетников, не более того. А что скрывается за ширмой сего показушного благополучия вовсе не стоит внимания государственного ума России, пусть хоть все летит в тартарары – Каренин и бровью не поведет, достаточно заштукатурить так называемыми приличиями и не давать поводов для разговоров в светских кругах.       Памятуя о том вечернем разговоре с мужем, Анна вдруг встрепенулась – а вдруг дело между отцом и сыном таким простым объяснением не ограничивается и последний чувствует нечто большее, способна ли столь чуткая детская психика уловить в Алексее Александровиче еще одну сущность, сокрытую в нем? Уж не ощущает ли Сережа сокрытую от прочих глаз угрозу в этом человеке?       Между тем разыгравшееся воображение ребенка вывело ее из состояния глубочайшей задумчивости самым грубым и диким образом. Сережа за игрой выкрикивал, будто кого-то хочет погубить из воображаемых героев, безжалостно на словах бросив несчастного на рельсы и переехав его всем составом миниатюрных вагонов. Анна ужаснулась такому проявлению жестокости, она никогда бы не подумала, что у ее сына, у Сережи вообще могли возникнуть мысли, подобных этим. От кого ребенок мог это впитать? Женщине поплохело еще больше, когда та припомнила эпизод на вокзале после первой встречи с графом Вронским в Москве.       – Сереженька... ты ч-чего? – спросила обомлевшая.       Мальчик словно от разряда током встрепенулся, подняв прояснившийся взгляд и с такой же детской оживленностью резко повернул лицо к матери, словно бы он не понимал, что та имела в виду. Каренина не нашлась, что ответить на это, нравоучения комом застряли в горле. Она не узнавала в данный момент своего милого, ласкового сына.       – Мамочка, что случилось? Мамочка!.. – тараторил звонким голоском тот.       Эта сцена так и вставала всякий раз перед глазами Анны как наваждение. Поведение ребенка казалось неким замысловатым символом, смысл которого она не могла разгадать. Вряд ли этот эпизод был как-то связан с общей тайной его родителей, это было весьма и весьма сомнительно. Впрочем, Каренина, затаившая неприязнь к мужу, не преминула возможностью уцепиться за этот случай и связать его с мужем, тем самым еще больше очернить в своих глазах Алексея Александровича. Она ухватилась словно за соломинку в собственную выдумку, будто бы за резкость и мимолетную жестокость Сережи отвечала та темная сущность его отца, только-только начинавшая проявляться в ребенке. Сын будто бы унаследовал от Каренина эту черту, как унаследовал от него внешнюю и отчасти поведенческую схожесть, а также многообещающие зачатки ума и склонность к логическому толкованию фактов.