Гитары в Англии

      Если так подумать, любовь — это, зачастую, не только оживляющее чувство, но и разрушающее. Это сокрушительное оружие, которое, если использовано качественно, способно на многое. Любить это тяжело. Любить еще тяжелее, если любишь ты один: не получаешь ответа, не происходит никаких процессов — ни химических выбросов эндорфинов, ни полной и безвозвратной потери себя в другом человеке, ни обретения чего-то более высокого, чего-то общего, разделенного с кем-то, кому ты доверяешь как себе и, что более важно, себя. Есть только одиночество в твоем сердце от осознавания того, что ты готов отдать, но человека, который бы принял — нет.        Именно это происходило с Мари.       Она пробовала понять, когда стерлась эта грань между “я послушаю его альбом” и “я послушаю, как он смеется, и заплáчу”, но никак не могла этого сделать. Обычно это неловкое осознание приходило в моменты, когда она будто смотрела на себя со стороны: вот она сидит с дурацкой улыбкой, с такой, от которой потом неприятно сводит щеки, смотрит очередное live-выступление, поражаясь тому, насколько приятнее слушать его живые исполнения, нежели записанные студийные. Потом, когда он, может улыбнулся или игриво, даже хищно, посмотрел в зал на какую-то счастливицу (сомневаюсь, что хоть одна из них выжила после этого), накрывает с головой ощущение, что тебя бесчувственно обокрали. Далее это чувство развивается в какую-то абсолютно бессмысленную обиду то ли на себя, то ли на Гарри, то ли на жизнь. Каково осознавать, что самое дорогое для тебя в жизни даже не ведает о твоем существовании, а шансы, что вообще узнает, невероятно малы? Это больно.       Всепоглощающая любовь Мари к потрясающему Гарри Стайлсу буквально разрушает ее. Где-то внутри рвет на кусочки его теплый, такой бархатистый голос, который никогда не будет по-настоящему родным, точно также, как и его улыбка, его взгляд, которые будут бесконечно подарены не ей. В том и есть вся проблема: это никогда не будет по-настоящему. Если жить своими, хоть и оживляющими, но все же несбыточными мечтами, наверное можно сойти с ума. Возможно, Мари не осознает до конца, как это обычно бывает. Подобная одержимость пагубно сказывается на ее личной жизни, на психическом, моральном здоровье. В конце концов, пугающие красные глаза от бессонных ночей, проведенных под светящимися экранами, никак не улучшают внешний вид нашей героини. Она живет, окруженная иллюзиями. Ей нравится музыка — так она говорит новым знакомым, когда последние впервые видят распечатанные фотографии Гарри на стене в скромной и светлой комнате Мари. Она считает его симпатичным — этим фактом она ограничивает друзей, расспрашивающих ее о неисчислимых сохраненных видеороликах с концертами и прочей дребеденью, подобной той нарезке чихающего четыре минуты Стайлса. Она в полном порядке — вот, что Мари постановляет себе, вновь и вновь ограждаясь построенной самой для себя стеной из иллюзий. Пока есть эта стена, тяжело существовать чему-либо за ее пределами. Для Мари невозможно даже осознать, что пробивающиеся слезы при виде скромной улыбки или милого жеста — вообще любого телодвижения — это ненормальная реакция. Говоря о невозможном, речь также идет о планах на будущее, которым не остается места в голове юной девушки, о личной жизни, которой не суждено наладиться, если только сам Гарри не прискачет к ней под дверь, о хобби — всех, за исключением музыки, о подорванной любви к себе.       Если же для Мари уверить себя в том, что никаких проблем на горизонте в ее жизни не наблюдалось, было проще простого, то с Жанет это не сработало еще ни разу. Пожалуй, она единственная видела запущенный процесс внутреннего разрушения Мари, который, разумеется, не раз пыталась остановить. Жанет была той, кто получала от подруги всевозможные ссылки на видео с Гарри чаще, чем вопрос “как ты”. Увы, все попытки доказать своей подруге, что не стоит так увлекаться этим молодым человеком, увенчались неудачей.       Пытаясь отвлечь, Жанет напоминала ей, о том как нездорóво так сильно зацикливаться на парне, которого она не знает (хотя Мари, разумеется, утверждает обратное) и никогда не увидит ближе, чем с экрана, потому что надежды попасть на концерт не было. Вернее сказать: надежда всегда была — подсознательно, но трезвый взгляд на ситуацию каждый раз разбивал ее вдребезги, когда та тихонько отозвалась бы в душе. Мари происходила из небогатой семьи, проживающей в Пуатье, далеком от Парижа настолько же, насколько далека была Мари от его посещения. Ко всему этому, она жила только с отцом, а он, конечно, ни за что бы не пустил единственную дочь одну на концерт какого-то кудрявого британца — так он всегда отвечал. Впрочем, какая разница, если лишних денег в семье никогда не было.       Таким образом, на ринге здравого смысла за Мари боролась Жанет. Несмотря на эту внутреннюю борьбу, Мари продолжала существовать, живя обычной школьной, семейной, подростковой рутиной.       Завершив утренние сборы завязыванием нелюбимого темно-красного галстука поверх белой, возможно плохо выглаженной рубашки, Мари была готова спуститься со второго этажа, на котором находилась только ее и ванная комнаты. Дом их был немного странной конструкции, довольно маленький и узкий, но неплохо обставленный изнутри и совершенно прекрасный снаружи — ровно так же, как и все другие дома на этой улице и всех других жилых улицах Пуатье. — Что готовишь? — громко спросила девушка, спускаясь по крутой лестнице. — Почему ты вообще готовишь? — в голосе звучало недоумение, обычно папа не притрагивался к плите по утрам, ведь зачем? В этом доме никто не завтракает. — Мари, доброе утро, — он обернулся к дочери, уже подошедшей из-за угла кухонного островка к нему. — Я предупредил тебя за ужином, что Нэнси будет завтракать с нами, — объяснял он, копаясь в коробке с приправами. — И, пока ты не начала возмущаться, скажу: я знаю, что завтракать ты ненавидишь. Тебе придется, — хотя звучал он серьёзно, последовавшая за сказанным довольная, хитрая улыбка смягчила ситуацию. В конце концов, насильно запихнуть в себя кусочек багета с сыром не должно стать особенной проблемой. — Во сколько она… — прерванная на середине фразы Мари, вздрогнула от раздавшегося дверного звонка. — Придет? — продолжил за нее отец. — Сейчас, — он широко улыбнулся Мари, которая уже вяло плелась впустить столь раннюю гостью.       Неправильно будет сказать, что Мари недолюбливала Нэнси. Скорее, она всегда смущалась при виде этой вечно позитивной женщины, улыбка которой казалась ее перманентным выражением лица — так часто Мари видела эту счастливую физиономию. Но ведь позитивный настрой — это отлично, правда, не тот, который она постоянно навязывала задумчивой девочке Мари. Обилие внимания, оказываемого со стороны Нэнси жутко смущало ее. — Доброе… — не успевает Мари завершить приветствие, открывая стеклянную входную дверь, как уже оказывается в объятиях высокой женщины. — Да-да, дорогая, и тебе! Я рада, что ты уже встала, у тебя чудесный галстук, — протараторила женщина на ярком американском английском, проходя в небольшую прихожую и оставляя Мари позади, разглядывать ее ярко-желтые кожаные ботинки, молниеносно скинутые и оставленные на полочке.       “Ну что это? — пронеслось в голове. — Почему даже у нее они есть?”. Мари они очень полюбились в прошлом месяце, когда осенняя коллекция бренда «Amélie Richard» только вышла. Хотя она знала, что не сможет позволить их себе купить.       Стоит признать, что для своих сорока Нэнси выглядит замечательно: модная, ухоженная, всегда симпатично накрашенная и с новым маникюром каждые две недели — она создает впечатление уверенной и современной женщины. Совсем не похожа на маму. Русые волосы всегда идеально завиты, на ногах каждый раз ботинки в тон сумочке, тонкие ноги оголены до колен — наверное в гардеробе Нэнси десятки юбок, иначе почему она каждый раз в новой? Мари хотела бы быть на нее похожей. Только без автоматически прилагающейся искрящейся улыбки, пожалуйста. Это уже слишком. — Папа на кухне, — констатирует Мари, вдогонку уверенно шагающей на кухню Нэнси. — Чувствуйте себя, как дома, — чуть тише произносит она, зная, что ее никто не слушает.       Проходя вслед за Нэнси, Мари не спешила заходить на кухню — она любила наблюдать за этой парочкой. Ей вообще-то очень нравилось видеть счастливые глаза отца, глядящие с изумлением на свою подругу. Он осыпал ее комплиментами, говоря о ее чудесной улыбке, прекрасном внешнем виде, благодарил за посещение их дома к завтраку. Нэнси всегда смущалась, чуть приобнимала мужчину, заставляя того расплыться в улыбке, которая вполне могла составить конкуренцию ее собственной, почти легендарной улыбке Нэнси Уильям. Глядя на все это, Мари стояла в арочном небольшом проходе, прислонившись боком к стене. Ее даже не замечали, поэтому она могла простоять так еще пару минут, слушая типичные “как дела?” и “кофе или чай?”. В их общении было давно заметно нечто большее, чем, как всегда говорил папа, профессиональные, дружеские отношения. Кто приводит своего босса на завтрак в свой собственный дом? Удивительный факт: ради этой женщины он был готов болтать на английском сутками, хотя был ярым фанатом французской культуры, языка, но с ней… Будто отец родился не в солнечной Сорбонне, а где-то около Ливерпуля, только вот с произношением «Р» случалось нечто поистине странное.       Мари знала мало о том, что американка делает в Пуатье, но догадывалась, что это дела бизнеса. Впрочем, ей не хотелось вникать в эту историю, она просто была благодарна Нэнси за спасение отца от безмерной тоски по маме, которую Мари никогда не разделяла с ним.       По всей кухне разносился запах поджаренного багета и корицы, которой отец любил посыпать капуччино; раздавался смех. Неожиданно в доме было шумно — это, несомненно, вклад Нэнси. — Мари, дорогуша, ну что же ты стоишь? — протяжным тоном спросила американка, подзывая рукой присоединиться к завтраку. — Мы с Мартином начали думать, что ты ушла, представляешь? — Нэнси рассмеялась. — Поразительно, — саркастически отозвалась Мари, наигранно вскинув бровями, — но вы оказались правы, я как раз собралась уходить. Я позвоню, — бросила она отцу, направляясь к входной двери. Почему-то настрой Нэнси передался решительно всему в этом доме, кроме Мари. Все-таки она была непробиваема. Отец, догнавший ее в дверях, прекрасно понимал свою дочь, поэтому ограничился лишь пожеланием быть осторожной, за что Мари была очень благодарна. — Она у меня занятая девушка! — шутливым тоном, достаточно громко произносит папа для Нэнси, закрывая входную дверь. Мари уже вышла с узкой парковочной части перед домом, выходя к тротуару.       “Надеюсь ей не понравится приготовленный папой завтрак — не сбегать же мне так каждое утро”, — Мари не слишком радовалась подобному. Утро в целом было нелюбимой частью дня, а утро, сопровожденное дискомфортом от нахождения посторонних людей в и без того тесном жилище, было ещё хуже.       Оставалось лишь встретиться с Жанет на перекрестке за углом улицы Ру де Марбур, что было их постоянным обусловленным местом встречи. Еще пятнадцать минут до назначенного.