Fais-moi expier ma faute

      - Клод!.. – когда тот в сумерках переступил порог, два возгласа раздались одновременно: испуганный женский и облегчённый юношеский.       Мужчина перевёл вопросительный взгляд с Жеана на Эсмеральду, но та лишь потупила взор, залившись яркой краской. За секунду до того, как девушка отвела взгляд, старшему Фролло показалось, будто глаза её влажно блеснули, а лицо дёрнулось, словно красавица пыталась сдержать плаксивую гримасу.       - Что-то стряслось? – не выдержал Клод, пока обычно невозмутимый и беззаботный Жеан в нерешительности переводил взор с плясуньи на брата и обратно.       - Понимаешь, мы… я… - мальчишка замялся и запустил пятерню в белокурые локоны, собираясь с мыслями и не смея продолжать.       - Господи, да что у вас произошло? – сердце тревожно ёкнуло и мучительно затрепыхалось где-то в районе живота. – Ты чего мямлишь?! Вы здоровы?.. Агнесса, ты… ты в положении?       - Что?! – та подскочила с постели столь стремительно, будто села на осу. Лицо её пылало, но теперь уже от негодования; маленькие ручки сжались в кулачки. Как он смеет задавать подобные вопросы, зная, что она пьёт им же приготовленное снадобье?! Да ещё говорит об этом в присутствии Жеана!        - Братец, понимаешь… - парнишка всё же собрался с духом и отчаянно ринулся грудью на амбразуру, намереваясь принять удар на себя. – Тут всё ровно наоборот.       - В каком смысле – наоборот? – нахмурился старший Фролло и одарил младшего суровым, тяжёлым взглядом.       - Ну, в некотором роде. Я к тому, что никто не родится, а, напротив…       - Я ничего не понимаю, - мужчина опустился на скамью и потёр ладонью широкий лоб, силясь собраться с мыслями и чувствуя в неестественности окружающей обстановки неотвратимую поступь неизбежности; холодное дыхание Рока снова опаляло ему затылок.       - Квазимодо, - прошептала Эсмеральда и, закрыв лицо руками, бросилась к окну, поникнув в противоположном конце комнаты.       - Что случилось? – Клод начал терять терпение, желая и страшась услышать то, что понял уже без слов.       - Он мёртв, - твёрдо глядя в глаза брата, ответил Жеан; невольная дрожь сотрясла его при этих словах.       - Как… как это случилось, - странная туманная завеса встала перед глазами; разум также словно бы застился дымкой непонимания, тщетно пытаясь оградить сердце от готовой взорваться воспоминаниями, сожалениями и запоздалыми извинениями боли.       - Мы… я… представление.       - Что?! – взревел бывший священник, вскакивая и рывком за грудки притягивая к себе не успевшего опомниться парнишку. – Ты посмел?! Ведь ты дал мне слово, ты поклялся, паршивый ты щенок!..       - Да я… - мальчишка тщетно пытался вывернуться, невольно сжимаясь под прожигающим взором и каждую секунду ожидая оплеухи. – Понимаешь, так вышло…       - Вышло, говоришь?.. Сейчас выйдет так, что я своими руками сдам тебя страже, как мятежника, подстрекателя и беспросветного тупицу! Или я не предупреждал тебя сорок семь раз, дурак ты безмозглый?!       - Клод, пожалуйста!.. – взмолилась плясунья, поднимая испуганный взор заплаканных глаз, но страшась подойти ближе. – Это не его вина!       - Не его, говоришь? А чья же, позволь спросить?.. Кто написал эту идиотскую пьесу?!       - Он не хотел выступать, отговаривал меня. А я… - девушка сжалась в комок и смолкла, объятая одновременно ужасом и не размыкавшим стальной хватки чувством вины.       - Жеан, выйди, - отпуская на волю заметно побледневшего брата, холодно произнёс старший Фролло, даже не глядя на поспешно отпрыгнувшего юнца – всё его внимание было приковано к совсем поникшей Агнессе.       - Братец, вы ведь не собираетесь… - начал было белокурый заступник, но благоразумно решил отказаться от адвокатского статуса, услышав громоподобное:       - Пошёл вон! Или сейчас получишь всё, что недополучил в детстве!..       Кинув виноватый взгляд на забившуюся в угол подругу, идейный вдохновитель итальянской комедии, обернувшейся побоищем, выскочил за дверь.       - Подойди! – повелительно произнёс Клод; однако несчастная плясунья лишь боязливо зыркнула на него и плотнее вжала голову в плечи.       Не говоря больше ни слова, мужчина подошёл к той, встречи с которой ждал все десять дней, и, ухватив за плечи, заставил подняться. Подхватил на руки невесомое тельце, поскольку от нервных потрясений бедняжку не держали ноги, и усадил на кровать. Придвинул скамейку, сел напротив.       - Рассказывай, - приказал он. – Всё произошло в воскресенье, так? Почему вы не послушали меня, зачем подвергли риску свои глупые головы?.. Как всё произошло? Вас сразу пытались взять или после представления? Да не молчи же, девушка! Это важно. Нужно понять, не следят ли за вами.       - Нет, мы сумели скрыться, - всхлипнув, тихо отвечала Агнесса. – Стражники не видели наших лиц, потому что мы почти сразу убежали, затерялись в толпе. А Квазимодо… Мы были там, мы всё видели! И ничего не сделали, ничего, понимаешь?! А если бы не он, никому бы из нас свободы не видать…       Подбадриваемая вопросами собеседника, говорившего таким безучастным тоном, словно речь шла о позавчерашнем обеде, красавица в подробностях поведала события одного из самых страшных дней в своей недолгой жизни. Когда поток слов иссяк у обоих, в доме воцарилась гнетущая тишина.       - Без покаяния, неотпетый… Боже!.. В какой-нибудь сточной яме с десятком других тел, - пробормотал наконец Фролло, сжимая ладонями голову и морщась, точно от боли.       Эсмеральда всхлипнула столь горестно, что растрогала бы и камни мостовой.       - В этом нет твоей вины дитя – только моя, - мягко проговорил Клод, садясь рядом с возлюбленной и осторожно обнимая подрагивающие плечики. – Мне не следовало уезжать.       - Нет! Нет, зачем ты говоришь это? – шёпотом возразила убитая горем плясунья. – Ты уехал из-за меня. И потом – тоже всё из-за меня. Жеан не хотел выступать, он меня отговаривал. А я никого не слушала – и вот результат… Клод, прости меня!..       Не имея возможности испросить прощения у погибшего горбуна, девушка будто бы обращалась к нему через того, кто приютил беднягу, взрастил его, воспитал, кого он любил и кому служил всю свою недолгую, безрадостную жизнь. Так просят прощения у безутешных родителей за гибель их детей. Удивительно, но от этого «прости» и впрямь стало капельку легче.       Красавица уткнулась носом в плечо любовника и заплакала.       - Ну-ну, малышка, будет, успокойся, - нежно шептал тот, прижимая её к себе и чувствуя, как глаза немилосердно защипало от наворачивающихся слёз. – Давай лучше помолимся об упокоении его бессмертной души. Уверен, он смотрит на нас сейчас, и ему будут приятны и сладостны наши искренние, горячие молитвы.       - Да! – воодушевлённо воскликнула Эсмеральда – недавно приобщившаяся к христианской вере, в своём горе она совершенно позабыла о том, что об усопших принято молиться. – Да, помолимся!       Стремительно вскочив, она бросилась на колени пред единственной в доме иконой Божьей матери и начала быстро шептать слова Ave Maria и Pater noster. Прочитав каждую раз по десять, Агнесса смолкла и печально склонила прелестную головку.       Бывший монах не перебивал её. Зажёг восковую свечу, поставил пред иконой и терпеливо дожидался, пока девушка поведает о своём горе небесным заступникам и облегчит свою душу. Лишь когда плясунья смолкла, он встал на колени рядом с ней и монотонно, нараспев начал читать заупокойные молитвы, ощущая, как мир нисходит в растревоженное сердце. Привычное занятие успокаивало, горечь внезапной утраты затихала под равномерными ударами вдолбленных в подкорку слов. На секунду показалось, что он, и правда, здесь, смотрит на них смиренно своим единственным глазом и благословляет огромной рукой, милостиво даруя прощение.       - Он услышал нас, да?.. – неуверенно произнесла Эсмеральда, беспомощно глядя на Фролло.       - Безусловно. Он здесь, дитя, он по-прежнему любит нас и не винит ни в чём. Душа его столь же чиста и непорочна, как у ребёнка. Квазимодо вырос телом, но не духом, который оставался невинным, как при рождении. Если кто из грешников и заслуживает Рая, то, несомненно, он.       - Спасибо, Клод! Мне, кажется, и впрямь стало чуть легче. Это не отменяет моей вины, и всё же…       - Послушай! Жизнь моего воспитанника была не такой, как у других детей и юношей его возраста. Может быть, кощунство – говорить так, но, возможно, уйти для него было наилучшим исходом. Разве может Господь ошибаться? Он знает, кому и когда срок покинуть землю. Квазимодо не суждено было обрести счастье в этом мире – таким уж его создал Творец. Чтобы избавить от соблазнов, не позволить извратить его светлую душу и поскорее призвать обратно на небеса. Нам стоит радоваться за него, а не скорбеть!       Девушка промолчала. Ей хотелось ответить на это заявление что-то колкое, язвительное. Конечно, легко ему говорить – «радоваться»!.. Ведь не у него же на глазах горбуна растерзали, словно дикого зверя! Не ему он в последний раз послал полный любви и страдания взор… Но плясунья сдержала рвущиеся с губ едкие насмешки: повинная во всём случившемся, она не смела укорять других. Поднявшись с пола на затёкшие ноги, Агнесса подошла к кровати и присела, задумчиво глядя перед собой.       - Мой верный Квазимодо, - Фролло также поднялся и принялся неспешно расхаживать по комнате. – Ведь я очень виноват пред ним, знаешь ли. С тех пор, как ты заняла все мои мысли и чувства, я совсем отдалил его от себя – а ведь у бедняги никогда и не было другой привязанности. Я как будто пытался наказать его за свой собственный грех: я был зол на себя, а доставалось ему. И он молча, с истинно христианской кротостью сносил моё дурное обращение – ах, как я виноват! Да уже не извиниться… Бедолаге ведь даже не с кем было поделиться своей печалью, некуда пойти – до самого последнего времени у него не было других привязанностей, помимо меня.       Знаешь, когда-то в далёком детстве, когда ему, верно, было лет пять, Квазимодо подружился с малюткой-дочерью одной доброй прихожанки. Сердобольная женщина не видела ничего худого в том, чтобы дитя училось милосердию и ставило доброе сердце превыше внешности. А девочка – совсем ребёнок, лет четырёх от роду – святое создание, не понимала даже, что мой приёмный сын уродлив, что он не такой, как все. Всякий раз, когда девочка с матерью приходили на службу, а Квазимодо крутился в приделе, рядом со мной, он спешил к ней, и в такие моменты я с трепетом подмечал освещавшую его безобразное лицо улыбку. Он ведь попал ко мне лет четырёх от роду и совершенно не говорил: довольно быстро начал прислушиваться ко мне и понимал обращённую к нему речь, но сам не произносил ни слова, сколько я ни бился. И вот представь себе, эта малютка – уже и не упомню, как её звали – заставила Квазимодо заговорить! Ему до того, должно быть, хотелось пообщаться с ней, что волей-неволей пришлось применять те знания, что я пытался в него вложить.       Жаль, но у девчушки оказался прескверный братец, который был не в восторге, что сестра водится с таким, как мой приёмный сын. С ватагой других мальчишек лет семи-восьми он подкараулили Квазимодо однажды, когда тот украдкой пошёл по пятам уводимой матерью подружки. Его начали закидывать камнями у самого собора, можешь себе представить подобную жестокость?.. Я выбежал из храма, поймал зачинщика, заставив его три часа провести на коленях в углу моей кельи в чтении молитв, а напоследок попотчевал розгами. Увы, наказание никак не могло исправить тот вред, что нанесли злодеи: один камень угодил прямо в здоровый глаз, и Квазимодо на некоторое время фактически полностью ослеп. Никогда не забуду этот его взволнованный голос и жалобный вопрос: «А я теперь совсем ничего не увижу, никогда?.. Отец, а как же я буду – незрячий?». Сердце сжималось, да и до сих пор сжимается, от этих трогательных и доверчивых слов…       Я выходил его, вылечил пострадавшее око. Ах, как он радовался – если бы ты видела!.. А потом узнал, что я, опасаясь повторения истории, попросил мать девочки не посещать, по возможности, наш собор. Она послушала. Квазимодо ничего не говорил мне, но я не мог не заметить, сколь сильно и серьёзно было горе этого отвергнутого всеми ребёнка. Наверное, я поступил глупо тогда – но я боялся за него, хотел оградить… Я никудышный воспитатель, дитя: я ошибся тогда, а у Квазимодо после того случая так никогда больше и не появилось друзей.       Видя, сколь печально складывается судьба моего подопечного, я пробовал было подружить его с Жеаном – но шестилетний балованный чертёнок так шарахнулся от десятилетнего Квазимодо, что последний сам просил меня никогда больше не водить его на мельницу. «Я же уродлив, отец, - сказал он мне тогда серьёзно, как и всегда, - а этот мальчик красив, будто ангелочек. К чему ему общаться с таким нетопырем? Я только испугаю его до полусмерти. Вы очень добры, но мне достаточно общества моих каменных горгулий и вашего – я вполне счастлив собором и его обитателями, мне ни к чему обзаводиться связями во внешнем мире, который всё равно никогда не примет такого, как я». Ах, он не ошибся, несчастный мальчик!.. Собор Парижской Богоматери стал для него всем: кровом, постелью, храмом, но, в то же время, и тюрьмой. Квазимодо являлся душой каменной громады, проник в самую суть её, обследовал каждый уголок, каждый выступ, по которым карабкался ловко, словно обезьяна; а я каждый раз вздрагивал, страшась, как бы он не сорвался по неосторожности, и только твердил про себя «Qui habitat» ¹.       Эсмеральда слушала внимательно, не перебивая. Прежде бывшему архидьякону редко приходила охота поболтать о своём приёмном сыне; по правде сказать – почти никогда. Плясунья, правда, пару раз спрашивала его о детстве горбуна, но Фролло в этом вопросе не отличался многословностью. По крайней мере, эти истории девушка слышала впервые и ещё острее чувствовала свою вину и горечь утраты – она ведь совсем почти не успела, да и не торопилась узнать о том, кто любил её столь преданно и беззаветно и кто в конце концов умер для неё.       - Расскажи ещё что-нибудь, - тихо попросила красавица. – Я, видно, совсем не знала его.       - Что же?.. – рассеянно спросил Клод, оборачиваясь. – А ты знаешь, как он оглох?       - Да, колокола. Он говорил мне.       - Но он наверняка не вдавался в подробности, - криво улыбнулся мужчина.       - Нет. А разве там есть о чём рассказывать?       - О, это событие окончательно решило его судьбу. Конечно, здесь есть, о чём умолчать. Но теперь, мнится мне, он уже не будет против, если я поделюсь с тобой этой историей. Слушай. Я сделал его звонарём в 1477 году, и в этом же году он и лишился единственного оконца, которое связывало его ещё с внешним миром. По иронии судьбы случилось это день в день, когда я подобрал его десятью годами ранее в яслях собора. Тебе, быть может, известно, что Фомино воскресенье – излюбленное время празднования свадеб в Париже?.. Разгар весны, да и прежде этого в течение 40 дней Великого поста венчания запрещены. Помню, как сейчас: было 15 апреля, стояла восхитительная ясная погода, монастырский сад уже оделся в зелень. Я лично обвенчал в тот день четыре пары, и для каждой звонили колокола – Квазимодо был счастлив, надо полагать. Он обожал дни великого звона, и особенное удовольствие доставляла ему величественная песня Марии. Вот только в тот день он трудился столь усердно, что уши бедолаги не выдержали и отказались служить ему впредь. Первое время я надеялся ещё на восстановление слуха, но увы.       В тот вечер он осмелился прийти ко мне в башенную келью, что позволял себе только в исключительных случаях. Уродливое лицо его выражало необыкновенный испуг, который тут же передался и мне. «Господин, я ничего не слышу!» - в отчаянии прокричал тогда мой бедный звонарь. Я пытался говорить с ним – без толку, он, и впрямь, оглох совершенно. Только мотал своей косматой, рыжей головой, да закрывал ладонями уши, размазав по щекам две тоненьких струйки крови. Наверное, это был худший день в его жизни… Природа была столь жестока к нему, а неумолимый рок оказался ещё безжалостнее и отобрал то единственное, что хоть как-то связывало Квазимодо с внешним миром.       Жестами я отослал его, а сам попытался собрать хоть какие-то крохи информации. Как я уже говорил, они позволили мне надеяться, что слух, быть может, вернётся ещё к моему многострадальному воспитаннику; однако этого так и не случилось.       Но слушай дальше. Ночью, когда я спускался из башенной кельи, чтобы вернуться в монастырь, я проходил через колокольную клеть. Взор мой выхватил в свете луны скорчившегося на самом краю площадки Квазимодо. Он бормотал что-то, обращаясь не то к себе, не то к Всевышнему. Я медленно приблизился к нему, и только тут вспомнил, что питомец мой меня не слышит, а потому не оборачивается на мои шаги. Так я стал невольным свидетелем откровений, которые поразили меня тогда до глубины души – столько боли было в этом уродливом, неуклюжем подростке. «…а он – он так велик, так умён. Боже, мне стыдно оставаться рядом с моим отцом – я лишь позорю его своим невежеством, своим страшным видом, а теперь ещё и новым своим несчастьем. О, Ты ведь добр, Ты милосерден – Ты не станешь наказывать меня за то, что я хочу поскорее соединиться с Тобой?.. Я обуза, я знаю. Для чего только он забрал меня тогда? Не лучше ли было мне замёрзнуть в яслях?.. Но он, впрочем, не мог иначе – он один всегда жалел меня. Но я мешаю ему, Ты видишь; я не могу быть хоть чем-то полезен моему господину – я слишком ничтожен, слишком жалок для этого. Ах, если бы мне обернуться птицей!.. Я бы улетел далеко-далеко, я увидел бы чужие страны, я бы всё-всё запомнил. А потом вернулся и рассказывал, рассказывал… А он бы слушал меня и удивлялся, откуда я всё это знаю. И записывал бы непременно, и, конечно, на латыни. О, как был бы я счастлив и горд в тот миг! Но я лишь глупый урод, сам себе противный; я хуже этих горгулий, отвратительнее химер, потому что я настоящий. Да… Но всё же я могу позволить себе один-единственный короткий полёт. Никому ведь не будет худо, если я хоть на мгновение почувствую небо, прежде чем отправиться в Твои объятия, правда?.. Думаю, это лучшее, что я могу сделать для этого мира – избавить его от своего омерзительного присутствия».       Не помню, что он говорил в точности, но речь шла именно об этом. Я постоял там ещё некоторое время, слушая и ужасаясь. Конечно, я и прежде не обманывался насчёт воззрений, и вполне справедливых, своего воспитанника. Но никогда до этого дня не осознавал я всю бездну его отчаяния, усугубившуюся, очевидно, новой бедой. Знаешь ли ты, девушка, так много испытавшая за свои короткие восемнадцать лет жизни, знаю ли я, выстрадавший за последние два года больше, чем за предыдущие тридцать шесть, всю глубину отчаяния четырнадцатилетнего ребёнка?.. Изгоя, посмешища, виновного единственно грехом своей безобразной внешности. Нет, мы не знаем и не можем знать всё величие и смирение этой страждущей души. Но в тот вечер мне приоткрылся маленький клочок таинственной пучины, и я вдруг прозрел в этом одиноком ребёнке, ещё более одиноком, чем я сам, отражение всех горестей, несправедливостей и жестокости этого мира. Мира, где нет правосудия, где невинные влачат жалкое существование, а виновные купаются в роскоши; где превозносят глупость и бездарность и унижают талант; где в угоду преходящему и пошлому забывают вечное и возвышенное; где, наконец, воспевают и романтизируют грязь смерти, уродливее которой ничего нет на этом свете.       Жалость завладела моим сердцем, но я боялся прервать поток бессвязных порой излияний, я не смел нарушить этот разговор души с Создателем. Но вот Квазимодо вдруг встрепенулся, неуклюже поднялся и сделал решительный шаг по направлению к бездне; я ухватил его за плечо. Вздрогнув, он оглянулся и опустил в смущении взор, догадавшись, что я слышал его монолог. В смятении мой сын закрыл уши, мучаясь сознанием того, что новый изъян сделал меня невольным свидетелем его слабости. Я же приказал Квазимодо следовать за мной – он повиновался беспрекословно, как всегда это делал.       Итак, мы вернулись в башенную келью. Я не знал, что сказать ему, как ободрить, утешить. Ты знаешь, конечно, что я не мастер выражать чувства; но это не значит, что их во мне нет. Я написал ему, не умея ещё говорить жестами, попытался объяснить, что он важен для этого мира, раз Творец создал его таким. Должно быть, я выразился очень неловко, или Квазимодо в тот миг требовалось услышать совсем другое – не знаю. Он был грустен по-прежнему, даже больше, чем обычно. Но я заставил его поклясться жизнью моей, что никогда и ни при каких обстоятельствах не покусится он на то, что даровано ему свыше.       С того дня я пытался проявлять больше внимания к своему воспитаннику. Я выделил время для занятий с ним, старался брать на нечастые прогулки, чтобы хоть изредка выводить его за пределы собора. Даже начал специально для него выдумывать какие-то мелкие поручения – он всегда был рад исполнить любое задание. Кажется, у меня получилось хоть немного ободрить его, или он сам сумел справиться со своим отчаянием – я не знаю. Но потом появилась ты. И с тех пор отношения наши так никогда до конца и не наладились… О чём я теперь горько сожалею.       - Выходит, я виновна в вашем конфликте? – вспыхнула Агнесса.       - Виноват я. И я не знаю, смогу ли простить себя когда-нибудь за это. Ты ведь чаще видела моё раздражение и недовольство по отношению к Квазимодо. Но это дело лишь последних двух-трёх лет. Прежде всё было иначе – ведь не зря же он предан… был предан мне. Я приютил его, вырастил, воспитал – видит Бог, я любил его. А он был привязан ко мне узами, что крепче железных цепей. Но теперь он свободен, слава Богу. Наконец-то свободен.       - Он любил и меня, - Фролло вздрогнул и резко обернулся при этих тихих словах. – Да, любил, я знаю, хотя он никогда не посмел бы сказать мне об этом. Но его любовь чище и возвышеннее материнской, его привязанность крепче верности старого пса. Странно, что в таком убогом теле были заточены чувства столь благородные, на которые способны разве что ангелы Господни. Я, например, неспособна… Ах, сколько горя я ему принесла, Клод! Однажды, в Париже, когда я ещё оставалась под покровительством Собора Богоматери, Квазимодо принёс мне два букета: один в грубом глиняном горшке, который, очевидно, он слепил сам, а другой – в неизвестно откуда добытой им хрустальной вазе. Вот только красивая ваза была с трещиной, вода из неё вытекла, и букет засох так же стремительно, как любовь Феба ко мне.       Мужчина раздражённо выдохнул и, подойдя к постели, опустился рядом с Эсмеральдой и обхватил её ладошки.       - Я весь день проносила этот увядший букетик, оставив живой в горшке нетронутым, - вздохнула плясунья, вспоминая свою детскую жестокость. – Красивая метафора, правда?.. Надо уметь очень глубоко чувствовать, чтобы придумать такое. И надо быть совершенно бесчувственной, чтобы поступить так, как я!       - Ты ведь была ребёнком. Ты была влюблена.       - Дурой я была, Клод! Обыкновенной дурой, напрочь лишённой сочувствия. Ладно к тебе – ведь ты, по сути, и явился источником моих нескончаемых бед. Но к нему, кто вырвал меня из рук палачей, кто ухаживал за мной, кто пытался привести ко мне этого болвана Шатопера, хотя одному Богу известно, каких страданий это ему стоило!       - Но ведь ты изменилась, правда же? Вы дружили, я знаю.       - Это сложно назвать дружбой, - скривилась девушка. – Он любил меня, а я пыталась тщательнее скрывать гримасу отвращения… Но да, я старалась не ранить его чувств. Знаешь, вспоминая порой себя два года назад, не могу поверить, что это действительно была я. Поступки этого эгоистичного ребёнка… Я бы никогда так не сделала. Сегодняшняя я.       - Люди меняются. Образ жизни, ценности – всё меняется, - собеседник пожал плечами. – Скажи мне кто три года назад, что я уеду из Франции, распрощаюсь с рясой, перестану верить в алхимию и буду каждую ночь делить ложе с самой восхитительной в мире женщиной – я бы посчитал его более безумным, чем юродивые. Тем не менее, всё правда. Но скажи мне вот что: ваши лица точно не видели?       - Нет. Вот только… - Эсмеральда нахмурилась. – Многие видели Квазимодо вместе с Жеаном. Он пытается делать вид, что всё в порядке и ему ничего не грозит. Но я боюсь, Клод. Поэтому последние три дня твой брат жил у нас: за его домом могут следить. Я постелила ему на чердаке, мы там немного прибрались. Не слишком уютно, но жить можно. Думаю, ему лучше остаться пока здесь.       - Стоп, - Фролло переменился в лице. – А где Жеан? Почему он до сих пор не возвращается?       - Надеюсь, у него хватило ума…       - Не ходить в свою квартиру!.. – мужчина вскочил и начал быстро застёгивать куртку. – Агнесса, ради Бога, никуда не уходи! Если что-то случится с тобой или моим непутёвым братом…       Клод неопределённо покачал головой и прикрыл на секунду глаза, отгоняя навязчивые мысли.       - С ним всё хорошо, - неуверенно сказала плясунья.       Поднявшись одним плавным, гибким движением, она подошла к любовнику и, мягко глядя в глаза, опустила руки на плечи.       - Никто не следит за домом, я уверена. Иди скорее к нему, и возвращайтесь оба. А я пока накрою на стол, хорошо? С Жеаном ничего не случится, уверяю тебя. Я же немного цыганка, поэтому я точно знаю.       - А с тобой? – тихо спросил Фролло, притягивая девушку за стройный стан и нежно касаясь щеки. – С тобой тоже ничего не случится, правда ведь?       - Со мной уже случился ты, - печально улыбнулась Эсмеральда. – Думаю, на одну человеческую жизнь этого более чем достаточно. Всё будет в порядке, вот увидишь. Квазимодо спас нас всех, и этот долг мы никогда не сможем вернуть. Нам ничего не угрожает, Клод.       - Правда?       - Правда.       Поцелуй был коротким, но за эти несколько мгновений маленькая плясунья почувствовала такую волну страстной нежности и смиренного обожания, помноженных на страх потери, что на секунду у неё закружилась голова.       Когда она открыла глаза, успела увидеть только мелькнувший в проёме двери чёрный плащ. Вздохнув и нервно поправив волосы, девушка скрылась в кухне.       Братья Фролло вернулись полтора часа спустя, когда Агнесса уже вся извелась, терзаясь неизвестностью.       - Всё нормально? – только и спросила она, накрывая на стол.       - Отлично! Буду пока жить у вас, - отозвался Жеан.       - Не знаю, мне показалось… - Клод нахмурился. – Впрочем, возможно, у меня паранойя.       - Что? – насторожилась прелестница.       - Когда я выглянул из окна Жеана, в тени дома напротив мне померещился неясный силуэт. Будто этот человек ждал кого-то. Но мы вышли, и никого там уже не было. Должно быть, припозднившийся прохожий, или и вовсе игра взбудораженного воображения… Не бери в голову, дитя. Главное, мы здесь, оба. Живые и здоровые.       - Угу, - приподняв уголки губ в подобии улыбки, Агнесса тут же озабоченно нахмурилась и задумалась.       - Ох, зря я вообще об этом упомянул...       - Угу, - так же рассеянно отозвалась девушка, ставя на стол две тарелки. – Я спать. Устала.       - Не будешь ужинать? – спросил вечно голодный Жеан.       - Не хочу. Доброй ночи.       И, не дожидаясь нестройных ответов, направилась расстилать постель.