Fais-moi expier ma faute

      В это же самое время на Правом берегу Парижа Эсмеральда только-только закончила кормить больную мясным бульоном с размоченными в нём ржаными сухарями и теперь уговаривала принять лекарство:       - Матушка, прошу вас, выпейте этот настой! Он должен принести облегчение. Ещё две ложки!..       - Агнесса, дочка, я и одну сумела проглотить потому только, что не хотела тебя расстраивать. Ужасная горечь этот твой отвар! Коли уж суждено умереть, так тут ничего не попишешь. А ты поди лучше да помолись хорошенько Господу нашему Иисусу Христу – авось, сжалится над старухой, на твои слёзы горючие глядючи.       - Хорошо, матушка, непременно помолюсь за ваше здравие, - торопливо ответила девушка, протягивая наполненную густоватой, ржаво-коричневого цвета жидкостью ложку. – Вы только допейте лекарство. Ведь это отец Клод передал, учёный человек! Он сказал: чтобы поправиться, нужно выпивать по стакану в день, в пять приёмов.       - Святой человек! – благочестиво перекрестилась Гудула, не заметив пробежавшую облаком по лицу дочери гримаску. – Ну, хорошо, я выпью, если ты настаиваешь. Но, доченька, прескверный у этой травы вкус!..       - Да вот же, я вам заварила листья смородины с ягодами шиповника. И ложку мёда добавила для сладости – вы любите, я знаю. Запьёте, и горечь сразу пройдёт.       Пакетта, вздохнув, взяла ложку, но, не донеся до рта, раскашлялась и расплескала весь отвар. Плясунья готова была закричать от досады; на секунду ей захотелось всё бросить и предоставить мать самой себе, как та того и хотела. Но Эсмеральда мужественно пересилила этот порыв ожесточения и отчаяния, прикрыла на мгновение глаза, а потом, забирая из рук больной ложку, ласково произнесла:       - Позвольте, я помогу. Когда-то вы кормили меня грудью; разрешите же теперь мне поднести вам лекарство.       Когда отвар из целебного сбора был принят, травяной чай – допит, а ивовая кора ещё настаивалась, красавица вышла из комнаты и тихо прикрыла за собой дверь. А в следующую секунду бросилась в объятия сидящего на сундуке Жеана и, неслышно всхлипывая, расплакалась у него на груди.       - Ну-ну, будет, - тот прижал малютку к себе, невольно подметив, как упругая девичья грудь ткнулась в его собственную. – Она поправится, вот увидишь. Братец в травках понимает не хуже аптекарей.       Прелестница не отвечала, всё ещё сотрясаясь от беззвучных рыданий. Чуть успокоившись, она тихо произнесла подрагивающим голоском:       - Надеюсь. Но дело не в болезни матушки. Вернее, не только в ней. Жеан, я так устала!.. Живу в собственном доме по чужим правилам. Нет, я не обвиняю матушку ни в чём: она старалась делать, как лучше. Просто я не привыкла к подобной жизни! Я не смею даже выйти из Двора чудес, да и здесь-то боюсь гулять при свете дня. А теперь ещё эта хворь приключилась!.. Мне так жаль матушку, но порой у меня уже просто не хватает терпения с ней возиться. Честное слово, друг мой, она капризнее маленького ребёнка!.. Приношу угли – жалуется на жар; открываю окно и дверь – боится сквозняка; подаю лекарство – воротит нос, точно от отравы. И этот ужасный кашель!.. Я понимаю, как ей тяжело, но я тоже последние ночи практически не сплю – всё время просыпаюсь от этих страшных звуков!       - Клод сказал, ждать мгновенного облегчения не стоит, - юноша осторожно отстранил заплаканную девушку от своей груди и нежно обнял её за плечи. – Организму требуется время: накопить силы, дождаться действия трав. Но, думаю, дня через три уже появятся первые результаты, и вам обеим станет легче. Если ты устала, давай сегодня не будем заниматься.       - Нет! – Эсмеральда замотала головой. – Нет, будем, обязательно! Эти занятия для меня – единственная отдушина. Не знаю, как матушка просидела полтора десятка лет в добровольном заточении, но я, кажется, уже с ума схожу в четырёх стенах.       - Ну, хорошо, - поднявшись, школяр сладко потянулся и подошёл к шкафу. – На чём мы вчера остановились?..       - Ой, нет, только не «Хроники» Фруассара! – скривилась Эсмеральда, устанавливая на середине стола масляный светильник и присаживаясь на скамью. – И так сил нет, а читать эту скукотищу – ну просто титанический труд! Может, вернёмся лучше к «Обличительному разговору четырёх» Алена Шартье?..       - Ты ведь обещала, что сама его дочитаешь, - хмыкнул мальчишка.       - Да, я… - смутилась плясунья, - я бралась как-то. Но с тобой у меня быстрее получается. А сама я половину не понимаю. Прости, кажется, я не слишком сообразительная ученица.       - Ладно, пусть будет Quadrilogue invectif, - согласился Жеан и уселся рядом, бережно раскрывая заимствованную в коллежской библиотеке рукопись.       …       - …Думаю, на сегодня достаточно, - белокурый повеса зевнул и, опершись о локоть, посмотрел на старательно выводящую кривые буквы Эсмеральду.       - Да… Сейчас. Последнее слово…       - Давай лучше перекусим, хватит уже бумагу марать.       - В горшке мясной бульон. Хлеб в шкафу. Где-то там же кувшин с брагой. Налей себе, пожалуйста, сам.       - А ты?       - Я не голодна, - красавица наконец оторвалась от на четверть исписанного листка и теперь с гордостью разглядывала неровные каракули. – Впрочем, от стакана браги тоже не откажусь.       Пока Жеан наполнял миску и нарезал хлеб в предвкушении доброго ужина, девушка спрятала письменные принадлежности в шкафчик и начала аккуратно процеживать настоявшийся ивовый отвар. Завершив процедуру, разлила по кружкам резко пахнущую брагу и присела напротив с аппетитом уплетавшего бульон друга.       - Скажи, а когда… когда твой брат зайдёт снова проведать матушку?       - Не знаю, - с набитым ртом прочавкал повеса. – Сказал, как время будет. Но не раньше, чем дня через три, я полагаю. Дескать, прежде этого срока никаких изменений не предвидится.       - Хорошо. Спасибо!       - Это тебе спасибо. Очень вкусно!       Плясунья невольно улыбнулась.       Вскоре Жеан ушёл, а девушка поспешила к проснувшейся матери: ту нужно было снова накормить и уговорить принять лекарство, к которому прибавился теперь ивовый настой.       На другой день Эсмеральда с трепетом ждала появления монаха. Хотя школяр заверил, что архидьякон так скоро не явится, у девушки на этот счёт имелось своё мнение. Она боялась, что теперь поп начнёт наведываться каждый день, и трепетала при мысли, что ей придётся снова выдерживать его натиск и терпеть новые посягательства на свою честь.       К вечеру бедняжка уже не находила места, чувствуя себя как на иголках: если священник не пришёл днём, то наверняка явится вечером. А зачем он может прийти на ночь глядя?.. Ясно, что не с благими намерениями!       Только когда взошла луна и город погрузился во мрак, красавица смогла успокоиться и поверить, что сегодня Фролло к ней не заглянет. Испытав колоссальное облегчение, она наконец улеглась на тюфяк и погрузилась в беспокойный сон.       Следующий день почти в точности повторил предыдущий за исключением того факта, что волноваться девушка перестала уже на закате: выходит, и сегодня пронесло. Правда, в душе поселилось смутное беспокойство, причину которого красавица не взялась бы чётко сформулировать. Однако ночью она довольно долго проворочалась на своём убогом ложе, пытаясь уснуть.       Когда на третий день Жеан явился повидать подругу и по обыкновению позаниматься с ней чтением и письмом, плясунья не выдержала:       - Сегодня третий день, а твой брат по-прежнему не приходит проведать мою матушку. Я даю ей отвары, как ты и наказал, но улучшений пока не видно. Правда, лихорадка почти прошла, остался только небольшой жар, но кашель нисколько не уменьшился. Что мне делать?       - Клод ведь предупредил, что улучшения появятся не сразу, - пожал плечами мальчишка. – Но если ты волнуешься, я могу завтра заглянуть в монастырь и попросить братца прийти снова. Сегодня Фомино воскресенье, думаю, у него просто не нашлось времени проведать вретишницу.       - Наверное, ты прав. Да, пожалуйста, зайди к нему. Может, нужны какие-то дополнительные средства?.. Кажется, матушка вполне примирилась с необходимостью принимать лекарства и теперь даже сама напоминает мне, когда приходит время пить настой.       …       - Клод покинул Париж! – вместо приветствия огорошил подругу школяр на другой вечер.       - Покинул?.. Когда?       - Кажется, в тот самый день, когда мы видели его последний раз. По крайней мере, так мне сказали в соборе. Наверное, какие-нибудь неотложные приходские дела.       - Дела!.. – передразнила Эсмеральда, почувствовав укол злой обиды. – Он ведь обещал помочь! А сам уехал.       - Ну, он же дал лекарства, - резонно возразил парнишка. – И сказал, что навестит тебя, как только появится время. Значит, по возвращении обязательно зайдёт. Брат – человек слова.       Девушка ничего не ответила. Но когда во вторник, десятого апреля, монах снова не появился, она рассердилась не на шутку.       Вот значит как!.. Всего три месяца минуло, как он клялся ей в вечной любви и обещал выполнить любое желание, лишь бы она осталась рядом. И вот теперь, когда ей действительно понадобилась помощь, он не находит и пары часов, чтобы навестить несчастную матушку и оценить, насколько эффективно его лечение.       Все мужчины одинаковы! Что капитан, уверявший в нежной привязанности и едва не отправивший на виселицу; что поп, обещавший золотые горы и остывший, как только получил, что хотел. Только верный Квазимодо, как и прежде, посылал через Жеана скромные приветы в виде первых полевых цветов или свежей рыбы, выловленной, очевидно, горбуном самолично. Плясунью трогали эти скромные подарки, и она отвечала взаимностью: первое в своей жизни письмо, неуверенно начертанное нетвёрдой рукой, Эсмеральда адресовала именно Квазимодо. Потрясённый звонарь не уставал перечитывать короткие строчки снова и снова, в минуты особенной грусти твердя их вслух самому себе, точно молитву.       ...       Итак, соглашаясь на предложение Жеана позвать на помощь Клода, прелестница ни на секунду не сомневалась, что мужчина пылает всё тем же неукротимым любовным огнём и заранее готовилась дать отпор его страсти. Осознав, насколько ошибочна была её убеждённость в непоколебимости чувств священника, девушка испытала крайне неприятное разочарование и даже обиду. Конечно, она поспешила уверить себя, что бесконечно рада тому факту, что архидьякон Жозасский, похоже, больше не спешит свидеться с ней и, кажется, совершенно остыл. Однако уязвлённая гордость не могла так быстро замолчать: Эсмеральда чувствовала себя почти что оскорблённой подобным пренебрежением. Она сердилась за это на саму себя и не без досады осознавала, что думает о позабывшем её преподобном до неприличия часто. Без сомнения, в своих мыслях она поминала беднягу не самыми добрыми словами, но всё-таки не могла выкинуть из головы его, можно сказать, предательство, возвращаясь к этим думам снова и снова. Ведь, согласитесь, нельзя же столь искренне уверять женщину в любви до гроба, совершить пару-тройку безумств, достойных пера романиста, а спустя три месяца с холодным равнодушием пренебрегать возможностью увидеться с предметом былой страсти. По отношению к юной особе это совершенно непростительно свинское поведение!       Так думала красавица в среду вечером, с остервенением орудуя гребнем и костеря на все лады злополучного монаха, совершенно позабыв о том, сколько раз просила прежде оставить её в покое. Неожиданно мысли её были прерваны громким стуком. За дверью стоял Клод Фролло.       Не здороваясь, кюре вошёл в скромную обитель двух женщин. В его пристальном взгляде Эсмеральде померещилось раздражение – она сочла это за неудовольствие, вызванное необходимостью являться в их бедное жилище и лечить несчастную. Боже, да ведь он, верно, всегда берёт за свои услуги немалые деньги!.. Конечно, перспектива выхаживать по просьбе брата нищенку не могла вызвать у этого высокомерного святоши энтузиазма!       - Что она? – поп кивком указал на соседнюю комнату.       - Последние пару дней чуть получше, - буркнула девушка, раздосадованная приходом священника ничуть не меньше, чем была недовольна его же отсутствием пять минут назад. – Ночью она кашляет чуть реже, но днём по-прежнему мучается приступами.       - Лихорадка? Жар?       - Нет, - плясунья замотала головой. – На третий день, как я начала выпаивать её ивовой корой, всё прошло.       - Хорошо. Я осмотрю её, - не обращая больше на порозовевшую красавицу решительно никакого внимания, архидьякон прошёл в комнату больной.       Голова сестры Гудулы покоилась на тощей подушке; веки были опущены, грудь тяжело вздымалась под шерстяным одеялом. Казалось, она спала. Однако стоило Фролло присесть на краешек постели, как больная раскрыла глаза и впилась в монаха совершенно не заспанным, ясным взором:       - Отец Клод!.. Агнесса рассказала, что это вашими стараниями я теперь могу хоть немного поспать. Мне никогда, никогда не отблагодарить вас за вашу заботу! Вы помогли мне обрести дочь, а теперь спасаете несчастную старуху от неизбежной гибели. Великодушие ваше воистину безгранично!       - Рано говорить об исцелении, сестра, - отрезал мужчина. – Я могу бороться с жаром, но зараза сидит в груди. И перестань называть себя старухой!.. Разве я не помню твоего появления в Роландовой башне? Кажется, тогда ты была ненамного старше меня, а мне в ту пору исполнилось двадцать. Холод и лишения подточили твой организм, это правда. Но тебе, думается, пока рановато спешить на встречу с Господом нашим.       - Верно, верно, отец мой!.. – энергично закивала Пакетта, прокашливаясь. – Мне бы дождаться венчания моей дорогой девочки, хоть разочек прижать к груди внука… А уж тогда ничего и не страшно будет!       - Вот и прекрасно, - сглотнув, глухо ответил монах. – Мне нужно послушать дыхание, прежде чем делать какие-то выводы или строить предположения.       С этими словами он извлёк из спрятанной под сутаной поясной сумки странный предмет. Это была самая обыкновенная толстостенная, стеклянная колба, правда, с аккуратно отпиленным донышком. Не обращая внимания на удивлённый взгляд готовой испугаться этого странного орудия больной, священник, откинув одеяло, приложил широкий конец полого конуса к груди женщины, а к другому приложился ухом.       - Ничего не бойся и дыши спокойно, - предварительно предупредил он.       Поначалу дышать ровно у Гудулы не получалось: бедняжку пугал как вид непонятного инструмента, так и странные действия её учёного лекаря. Но вскоре, поняв, что ничего страшного не происходит, и архидьякон только переставляет туда-сюда свою трубку, больная расслабилась. Минуту спустя Клод убрал странную стеклянную штуковину и с сомнением произнёс:       - Пока рано делать прогноз: хрипы присутствуют, и они мне совсем не понравились. Процесс выздоровления, даже если нам удастся победить недуг, будет долгим, и хворь не пройдёт бесследно. Скорее всего, кашель останется на всю жизнь, хотя и не будет столь интенсивным. И ещё: как только болезнь отступит, вам придётся переехать отсюда, - на последней фразе монах неожиданно оглянулся и пристально посмотрел на Эсмеральду; та вздрогнула и потупила взор.       - Переехать?.. – всполошилась Гудула. – Да к чему же, отец Клод?       - Тебе нельзя оставаться в этой сырой норе, сестра. Твоё тело ослаблено, ему нужно постоянное тепло и сухость. В противном случае все мои знания окажутся бесполезны: недуг вернётся. Впрочем, у вас ещё будет время это обсудить, - Фролло поднялся с постели. – А сейчас я должен дать ещё кое-какие указания твоей дочери. Отдыхай, сестра. Тебе нужны силы, чтобы побороть болезнь.       Развернувшись, священник покинул комнату. Девушка, обменявшись с матерью беспомощным, обеспокоенным взглядом, последовала за ним, тихо прикрыв за собой дверь.       - Те травы, что приносил тебе Жеан – они закончились? – не глядя на неё и копаясь в сумке, извлекая на стол небольшие пузырьки, спросил архидьякон.       - Да. Точнее, не все, - поправилась плясунья. – Порошка из ивовой коры ещё много, а травяного сбора почти не осталось.       - Прекрасно. Подай мне толчёную кору.       Красавица повиновалась. Поставив на стол сосуд тёмного стекла, она с интересом наблюдала за действиями методично раскрывающего крышки монаха.       - Мне нужен кипяток. Поставь на огонь котёл с двумя стаканами воды. И найди глубокую миску с ложкой.       Прелестница засуетилась, выполняя указания и почти забывая как свою обиду на попа, так и трепет перед ним. Когда горшок был взгромождён на очаг, а подходящая миска – найдена, Клод жестом подозвал девушку и начал объяснять, говоря себе под нос и не глядя на неё:       - Вот здесь толчёные семена аниса. Их запах ты ни с чем не перепутаешь. Это цветки липы – надеюсь, их ты узнаешь и без моей подсказки. Кору ивы ты уже запомнила, - называя каждое растение, священник ссыпал по ложке сырья в миску. – Tussilágo fárfara ¹ – лучшее средство при грудных болезнях. Сушёные плоды малины можешь добавлять по вкусу: они должны немного притупить горечь ивы.       - Малины? – удивилась плясунья.       - Я перенёс несколько лесных кустов в монастырский сад. Они прекрасно прижились и каждый год усердно плодоносят. Не понимаю, почему крестьяне этого не делают: древнеримский исследователь Палладий писал о возделывании этого растения ещё в IV веке. В частности, 14 том его сочинений достаточно подробно повествует о садоводстве и уходе за плодовыми деревьями и кустарниками ². Между прочим, прекрасная Парижская рукопись этой работы вышла ещё в X веке, и я не понимаю, почему бы мужичью не воспользоваться его дельными советами.       - Может быть потому, что они не умеют читать? – язвительно ответила Эсмеральда, сама только начавшая постигать азы грамоты и потому глубоко задетая этими пренебрежительными рассуждениями.       - Возможно, - архидьякон безразлично дёрнул плечом. – Вода вскипела?       - Почти, - заглянув в посудину, отозвалась юная помощница.       - Отлично. Тщательно перемешиваешь смесь. Завариваешь одну – только одну! – ложку на два стакана воды. Теперь нужно дать ей несколько минут покипеть. Потом процедишь – и можно пить. Если вкус всё ещё невозможно терпеть, добавишь мёд. У тебя есть мёд?       - Да.       - Хорошо. Это питьё твоей матери нужно давать постоянно. Вместо вина, воды и браги она должна получать этот отвар. Ясно? Когда смесь закончится, смешаешь новую порцию. Этого должно хватить на несколько дней. Потом я принесу что-нибудь ещё. К сожалению, у меня не такие уж большие запасы трав, я ведь не медик – приходится выбирать из того, что есть. Впрочем, возможно, я зайду к знакомому аптекарю и куплю недостающие ингредиенты…       Монах замолчал, помешивая варево. Эсмеральда тоже молчала, напряжённо думая, что теперь самое время предложить мэтру плату, но никак не решаясь на это. Почему-то ей казалось неудобным заговаривать о деньгах с некогда пылавшим к ней страстью человеком, столь отстранённым и мрачным сейчас.       - Готово, - ловко подхватив посудину лежащим там же полотенцем, Фролло водрузил её на стол. – Обожди немного, пока горшок чуть остынет, и процеди отвар в кружку. Потом сразу подашь матери.       Бросив эти слова он направился к двери, но у самого выхода вздрогнул всем телом и застыл как вкопанный, боясь пошевелиться.       - Постойте! – окликнула маленькая хозяйка жилища, и архидьякон услышал за спиной шорох и тихий скрип выдвигаемого ящика. Он медленно обернулся, чувствуя, как щёки заливает жар, а покров невозмутимости неумолимо тает быстрее опалённого весенним солнцем снега. – Постойте, вам ведь полагается плата. Вот два ливра, возьмите.       Прикрыв глаза, Клод глубоко вдохнул. Потом взглянул на протягивавшую блестящие монетки черноокую девицу, смотрящую на него с некоторым смущением, но одновременно и с вызовом. Нет, это невозможно!.. Ярость застила сознание; вся выдержка разлетелась в куски, звякнув на прощание обломками расколовшегося льда.       - Ты!.. – прошипел архидьякон, перехватывая тонкое запястье; послышался стук ударившихся о деревянный пол и покатившихся с тоскливым перезвоном монет. – Думаешь, мне нужны твои деньги, ведьма?! Или ты снова просто насмехаешься надо мной?       - Я не… Что вы делаете?.. – в отчаянии прошептала Эсмеральда, пытаясь вырваться из железной хватки и отшатываясь от надвигавшегося мужчины, с ужасом чувствуя за собой шероховатую стену и понимая, что отступать дальше некуда.       - Что я делаю? Я спасаю твою мать, глупая! Думаешь, я хотел сюда приходить?.. Жеан, этот бездельник, притащил меня – он ещё получит своё!.. А теперь ты смеешь предлагать мне деньги?! Мнишь, что откупишься этой жалкой подачкой? Вот, значит, во что ты оцениваешь жизнь собственной матери.       Плясунья испуганно молчала, глядя широко раскрытыми глазами на нависавшего над ней попа. Она не могла понять, чем вызвана эта вспышка исступлённого бешенства, и проклинала себя за то, что поддалась на уговоры школяра и позволила ему привести сюда, в их убежище, своего сумасшедшего братца.       Обезумевший архидьякон вдруг отпустил смуглую ручку, резко развернулся и чуть ли не бегом покинул тёмную каморку. Потирая саднившее запястье, девушка ещё долго задумчиво смотрела на хлопнувшую дверь. Наконец, тряхнув чернявой головкой, будто сбрасывая вызванное испугом оцепенение, подняла с пола два ливра и, аккуратно убрав их обратно в шкафчик, занялась лекарством.       ***       Обессилевший, измученный, Фролло ввалился в келью, шатаясь, будто сражённый тяжёлой лихорадкой. Лицо его пылало не то от быстрого бега по ночному Парижу, не то от разбередившей душу сцены. Ему было мучительно стыдно, что он снова не сумел совладать с собой. А ведь девушка всего лишь хотела оплатить его услуги лекаря – не оскорбить, не задеть. Теперь мужчина отчётливо это понимал, но переиграть позорный, с головой выдавший его эпизод уже не мог.       Стук захлопнувшейся двери отдался в ушах ударом первого кома сырой, глинистой земли по тяжёлой крышке гроба хоронимого заживо.       Стоило этому звуку оглушающим эхом отозваться в растревоженном рассудке, как священник резко согнулся, вонзая ногти в сутану. Из его груди вырвался приглушённый рык, в котором явственно проскальзывало нечто звериное, яростное, отчаянное; и оно рвалось наружу, требуя высвобождения.       Архидьякон Жозасский глубоко вдохнул, и, прислонясь к холодной стене кельи, плотно сомкнул веки; казалось, ещё секунда – и он упадёт без чувств. Царящая вокруг густая тьма прокралась в сердце и обернулась серым, полыхающим сумраком. Пол уходил из-под ног; голова кружилась, а в висках стучало так, будто бы он пробежал без передышки пару льё. Несчастный мнил, что молитва, которую он исступлённо шептал, сползая по стене, подобно лишённой опоры марионетке, заставит его отвлечься. Напрасная надежда! Раны, не успевшие толком затянуться, вновь были потревожены, и причиной снова стала она. Эсмеральда.       Клод, резко распахнув потемневшие до черноты глаза, вскочил и метнулся к столу; длинные бледные пальцы с силой сомкнулись на столешнице. Некоторое время священник оставался недвижим и подобен каменному изваянию, олицетворяя собой муки Петра, трижды отрёкшегося от Христа.       А когда мир, наконец, почти снизошёл в его истерзанную душу, успокоенную привычными словами горячих молитв, перед глазами вновь вспыхнуло лицо Эсмеральды – светлый лик его чёрной погибели.       С мучительным, поднявшимся из тёмных глубин сердца не то стоном, не то рычанием, мужчина яростно и слепо махнул рукой, сметая на пол всё, что лежало на столе. Ни в чём не повинные книги разлетелись по полу. Из некоторых выпали аккуратно вложенные туда листки с заметками, на другие попали чернила, растекаясь неопрятными, бесформенными пятнами. Сама чернильница опрокинулась и, жалобно позвякивая, откатилась в угол кельи, оставляя за собой рваный след выплеснувшейся чёрной крови. Циркуль, отлетев в стену, со звоном разлетелся на части. Клод с размаху ударил по стене раз, другой, до крови ссадив костяшки, и прислонился лбом к стене.        Цыганка, француженка – кем бы она ни была, она всё равно не оставляла его в покое, что бы он ни делал, куда бы ни бежал от неё. В эту минуту Клод ясно, как никогда, чувствовал, что всё его прежнее спокойствие было лишь временным затишьем, что рано или поздно он бы вновь сорвался, снова кусал бы по ночам подушку и грезил с мучительной сладостью о той, что навсегда, навсегда лишила его покоя и счастья.       С неоспоримой убеждённостью и логикой философа он было уверил себя в том, что его любовь и страсть утихли, изгладившись настолько, насколько это было возможным, из успокоившегося сердца. Но теперь, чувствуя в груди быстрые, неровные удары и кипящую потребность вновь прижать к своей груди маленькую чаровницу, священник понимал, как жестоко он ошибался. Заполнивший жилы беспощадный огонь вытеснил все мысли, кроме одной: «Она должна быть моей!». Должна, потому что он всё ещё любил, всё ещё мучился беспокойным, томительным желанием. «Тем более, - лихорадочно думал Клод, - я имею право, и полное право требовать с неё оплаты, ведь маленькая колдунья сама позвала меня, значит, знала, на что идёт! Но мне не нужно тех жалких двух ливров, которые она предлагала – нет!..».       Ногти оцарапали стену; ладони конвульсивно сжались в кулаки; рот перекосился в оскале. Он почувствовал тёмный восторг от одной мысли о том, что может предъявить ей в качестве счёта за оказанную услугу...        - Нет, - вдруг тихо прошептал архидьякон, и голос его изменился, будто бы слова эти произнёс какой-то посторонний человек. – Нет, она не должна снова платить за моё преступление, искупать мой грех. Не должна... Это мой крест; моё проклятие.       Клод шумно втянул воздух и заставил себя выпускать его на свободу медленно-медленно. С каждым вдохом он дышал всё глубже, ровнее и размереннее. Постепенно буря, почти заставившаяся его решиться на новое преступление и потребовать платы за всё – за лечение матери, за его долгие страдания, за боль, которую она ему причинила, – утихла. Но архидьякон не мог избавиться от жара, опаляющего тело, поэтому решил выйти из кельи и подняться наверх – туда, где каменные гаргульи не первое столетие смотрели на Париж с невозмутимым равнодушием. Мужчине захотелось хоть несколько минут постоять рядом с немыми изваяниями, почувствовать себя таким же безмятежным и мертвенно-безразличным, позволить лёгкому ветру мягко обдувать лицо и тело, успокаивая полыхающее сердце.       Измотанный, едва заставляя себя переставлять ноги, Клод, воспользовавшись Красными вратами, покинул монастырь и скользнул в тёмный коридор северной башни собора; медленно взошёл по лестнице на колокольню. Если раньше этот подъём давался ему легко, то теперь, добравшись наконец до убежища пузатых подруг своего приёмного сына, он задыхался и был близок к тому, чтобы начать хрипеть не хуже сестры Гудулы.       И всё же он пришёл сюда и теперь мог спокойно охладить и беспомощно барахтающийся в пучине хаоса рассудок, и предававшее его раз за разом тело. Потому что вновь поддаться чарам прекрасной танцовщицы значило бы снова признать себя униженно повергнутым к её стопам. А Фролло не желал этого, понимая в глубине души, что в игре со страстью священнослужитель всегда останется в дураках.       Придерживаясь за стены, монах вышел на колокольную клеть. Он поднял глаза: над ним нависал большой медный купол, мирно дремавший в безмолвном покое, как и всё в эту лунную ночь. Мужчина припомнил, как впервые привёл сюда Квазимодо и как суровое, неулыбчивое лицо последнего внезапно просияло несвойственной ему детской радостью. Архидьякон улыбнулся; он вдруг почувствовал упокоение, почти что благодать, сошедшую в его душу. В эту секунду он вновь стал свободным, стал самим собой – почти таким же, каким был до встречи с ней.        Вдруг что-то привлекло его внимание. Не то неосторожное движение, не то лёгкий шум, донёсшийся с каменной балюстрады – даже сам Клод вряд ли смог бы ответить на этот вопрос. Воспоминание заставило его испытать прилив тихой нежности по отношению к Квазимодо, забыть недостойную былую ревность. Захотелось взглянуть на это несчастное, воспитанное им дитя – образчик непередаваемого уродства и нечеловеческой верности. Неслышно ступая по деревянному настилу, монах направился в ту сторону, откуда доносился уже вполне различимый, неразборчивый поначалу голос.       - Эта звезда больше той, а вон та другого цвета, - услышал священник. – Видишь?       «Не мог же этот бездельник привести кого-то на колокольню?» - с недоуменным раздражением подумал Клод, но тут же весь вытянулся, напружинился, как натянутая тетива, стоило звонарю тихим голосом добавить:       - Посмотри, как красиво, Эсмеральда.       Архидьякон, в бешенстве вылетев из-за угла, чуть было не обнаружил себя; впрочем, ему было безразлично, останется ли его вторжение незамеченным. Даже если после Квазимодо скинет его с башни собора, он всё равно не позволит этому уроду наслаждаться обществом проклятой девчонки! Ревнивец бросился вперёд – и тут же застыл, безвольно уронив руки: горбун бережно держал в сложенных лодочкой больших ладонях тряпичную куклу, в которой угадывалась черноволосая цыганка в синем платье, будто бы сотканном из усыпанного звёздами полотна. У Клода защемило в сердце: именно в таком наряде он некогда впервые увидел её. Звонарь поднимал куклу, протягивая её к небу так высоко, как только мог, и говорил с ней нежнее, чем с живым человеком.       Непривычная щемящая нежность, заставившая Фролло застыть на месте, быстро сменилась другим чувством: вернувшаяся ревность захлестнула священника с головой. Даже звонаря, уродливого Квазимодо, она пожалела! Бедняга может держать в руках подаренную ею куклу, беседовать с ней; а что осталось ему? Воспоминания?! Нет, этого мало, воспоминания ничтожны. Ему нужна она, принадлежащая ему телом и душой, желающая его, любящая, ласковая. Ему не хватит одной ночи, даже всей жизни...       Мужчина не заметил, как над его головой вновь показался купол колокола; не понял, когда успел слететь вниз по лестнице и, вернувшись в монастырь, очутиться в своей келье. И он едва ли соображал, что делает, когда начал исступлённо кричать сквозь придушенный, наполненный болью смех:       - Моей! Она должна быть моей и ничьей больше! Она заплатит... Заплатит за всё! Эсмеральда, Агнесса; цыганка, француженка – неважно... Я найду её, настигну, и всё снова повторится!.. Да, да… Бедная, беззащитная мушка, ты вновь запуталась в липкой паутине, ты бессильна пред этими прочными нитями, что оплетают тебя всё теснее, затягиваются не хуже удавки на шее...       Клод поднял глаза и на какой-то миг почти опомнился; его прошиб холодный пот от осознания того, что его ждёт, если он воплотит свой замысел. «Она возненавидит меня с новой силой, - безэмоционально промелькнуло в голове. – Может быть, начнёт презирать. Или снова захочет ударить; будет кричать, что я противен ей».       Его глаза, ставшие совсем чёрными от ярости и желания, полыхнули огнём, и он необычно чётко выдохнул:       - Всё равно. Пусть так. Но Эсмеральда будет моей!