Крыжовник и сирень

...меня рвало, я выкрикивал проклятия, снова грыз кость и плакал в отчаянье, и меня снова рвало. я громко проклинал весь божий свет*

Гермиона была уверена, что расстояние им обоим пойдёт на пользу. Потому что так, не видя друг друга, они не навредят друг другу. И спустя пару дней после окончания экзаменов она уехала, как и обещала. Ему и ей предстояли долгие месяцы разлуки, терапии и исправления ошибок. Фред, пусть и говорил, что был готов на этот шаг с разлукой, всё равно испытывал долгие душевные метания как до отъезда Грейнджер, так и после. А когда она стояла на пороге квартиры с единственной сумкой, в которую вновь спихнула почти все свои пожитки, он ощутил такой наплыв мрака и отчаяния, что его сотрясло каждой клеткой тела. Грейнджер стояла к нему лицом, улыбалась своей натянутой, но ласковой улыбкой в последний раз, теребила ремешок сумочки в руках, а Уизли сидел перед ней в этой проклятой коляске, как аршин проглотив, и ничего не мог сделать или сказать. Все дни после экзаменов Гермиона постоянно где-то пропадала, улаживая дела перед отъездом, потому они вновь, как первое время сожительства, встречались только по вечерам у камина. Сидели совсем тихо, изредка переговариваясь (потому что о чём было говорить, когда горло стягивало от неузнанных вопросов и от недосказанных ответов?). Грейнджер, утомлённая, засыпала у него на коленях, устроив голову на мягком пледе поверх бёдер Фреда, и в те моменты ему сильно хотелось, чтобы это не заканчивалось. Чтобы момент отъезда не приближался. Но время текло сквозь пальцы. И вот они стояли у порога квартиры перед расставанием на долгие месяцы. Ей пора, но она не могла заставить себя уйти, так ничего и не сказав на прощание. Ей пора, но Фред не хотел прощаться, потому ничего и не говорил. И когда это надломленное молчание затянулось так надолго, что его можно было физически натянуть на палец, Грейнджер опустила (почти бросила) сумочку на пол, встала на колени и крепко обхватила его за пояс. И Уизли вцепился в её плечи так крепко и безумно, что те почти захрустели. Что-то внутри сумочки с грохотом обвалилось, но они не обратили внимания. Грейнджер считала, что поступает правильно, но расставание всё равно давалось ей с трудом. Гермиона быстро дышала, сдерживая плач, впитывая успокаивающий запах яблока на месяцы вперёд, чтобы потом, одной, было не так страшно. А Фред прижался к её голове носом, провёл губами по волосам и тоже дышал глубоко, чтобы запомнить и забрать хоть частичку крыжовника. Потом Грейнджер поднялась так же резко, как опустилась ранее, с трудом выпутавшись из цепких рук рыжего юноши, прижалась губами к чужой щеке в жесте прощания (Фред оторопело обхватил её лицо ладонями, опять-таки не желая, чтобы это заканчивалось), оторвалась и, выпорхнув за дверь… исчезла. И жалобное мяуканье Живоглота, похожее на плач, звучало слишком одиноко во вновь опустевшей для них квартире. Гермиона оставила несколько своих вещей (вероятно, чтобы не чувствовал себя одиноким и брошенным, а то он правда хотел): плед, несколько книг (в их числе те самые сказки), пару клубков пряжи и… маггловский телефон. Она сказала, что последний поможет им связываться. Даже оставила Фреду пометки, что и как для этого делать. Только он всё никак не решался брать его в руки. Вот сначала и проводил дни в ожидании, со страхом глядя на адову машину. А потом, почти после первого же раза, вовсе вошёл во вкус - оказалось, телефон очень даже удобная вещь. Они говорили реже, чем хотелось бы, но подолгу. И уже это сглаживало тоску по Грейнджер. Вот только… голос этот, искажённый проводами, звучал глухо и холодно. Фред даже порой звонил Гарри (у которого, конечно, тоже был телефон), чтобы просто услышать ещё один голос, сравнить, понять, что так звучит только трубка, а не Гермиона говорила с ним так… равнодушно. Жизнь обратилась в новую канитель чередующихся дней. Фред просыпался, ел, сидел над бумагами о разработках, читал и порой отвечал на письма. В один день он мог посетить «ВВВ», чтобы проследить за изготовлением новой порции шутих или за установкой аппарата. В другой ходил к психиатру и возвращался в таком эмоциональном состоянии, словно его катком переехали. Иногда Фред встречался с родными. Всегда мучительно и долго ждал звонков от Грейнджер. И он мог бы жаловаться на то, как ему плохо из-за постоянных размышлений о своём жалком внутреннем состоянии, когда от боли хотелось выть зверем, но не получалось, потому что всё это нужно было ради лечения. Но всё происходящее даже рядом не стояло с тем, что он чувствовал хотя бы четыре месяца назад. Тогда дела обстояли куда хуже: Фред был готов чуть ли ни кожу с себя сдирать, чтобы ощутить хоть что-то своими затупившимися чувствами, проводил дни и ночи в постели или у огня, гоняя по кругу вину и одиночество, ненавидя себя и мир, который так с ним поступил. А теперь Уизли чувствовал слишком много (и ненависть, гнев, отчаяние и прочие эмоции, терроризировавшие его голову полгода, теперь смешивались с благодарностью, нежностью…). И он был не один. Становилось легче потому, что, хотя и груз с его плеч никуда не делся, теперь самого Фреда хотя бы надёжно поддерживали с боков. За это нужно было благодарить семью и Джорджа в первую очередь. Они были рядом и теперь поддерживали его так, как оно действительно было ему нужно. Никто не трясся над Фредом с этой безумной и безграничной опекой, подкреплённой жалостью. Все были предельно понятливы и терпеливы к нему и его личным терзаниям. Раз в неделю, а бывало и две, Джинни звала Фреда на прогулку. Они гуляли по Лондону (и здесь к ним чаще присоединялся Гарри, знавший город, как свои пять пальцев), в основном по паркам, иногда делили ланч в небольших закусочных или пабах. И не говорили о войне никогда. Чаще даже о чём-то рассказывала именно Джинни: о делах в своей команде, о тренировках, о смешных случаях из дома, делилась своим мнением насчёт продукции из «Вредилок» (иногда даже сама что-то предлагала, узнав от Рона, что так, оказывается, можно). Фред же по большему счёту слушал, улыбался, глядел на повзрослевшую сестру и чувствовал такую безграничную нежность и гордость, что его прямо распирало от желания подтрунить над маленькой хулиганкой. И тогда Джинни начинала совсем не по-взрослому верещать и смеяться, потому что старший брат слишком увлечённо щекотал ей рёбра и шутил над чем-то глупым, прошлым. Единожды они, правда, заговорили об умерших. Но это случилось в день рождения Нимфадоры, когда Джинни не могла молчать о погибшей подруге. И тогда Фред впервые с войны увидел её слёзы в лицо, а не просто услышал ночью за стенкой. Плакала она, конечно, некрасиво. Но кто бы мог, когда боль от утраты так и распирает изнутри, а лицо перекашивает от рыданий? Вот и он ронял слёзы, всё ещё не избавившись от вины, грузом лежащей на сердце. И Джинни, удивившись лишь на мгновение, склонилась к плечу брата, уткнувшись и скрывая плач от остальных присутствующих, а он прижал её крепче. Страдать вместе проще. Поэтому уехала Гермиона. Но в тот день это можно было себе позволить. И никто из семьи не обращал на них внимания, хотя было предельно ясно, что они всё видели и всё поняли. О чём и говорили тихие рыдания миссис Тонкс неподалёку. По выходным Фред старался посещать семейные ужины, на которых родители и братья воодушевлённо рассказывали о своих делах и новостях, с интересом слушали друг друга, много ели и шутили. Прямо как всегда. Прямо как всю жизнь. Было много шума, было много света и тепла, и Фред понимал, что это намного правильнее и приятнее, чем одинокие вечера без крошки во рту. А после ужина Молли собирала небольшой кулёк с едой и вручала ему, так и живущему на сух-пайках в одиночку (ему никак не давалась готовка). Ма провожала его до порога, целовала в макушку и просила сообщать о любых новостях. И приходить в любой момент, когда ему взбредёт в голову. Па подписывался под каждым её словом. Семейные праздники после войны, после Рождества теперь вовсе звучали веселее и живее. А на день рождения близнецы были так рады, что их двое. Иногда и другие члены семьи присылали ему гостинцев. Бывало, Билл мог вовсе заскочить прямо из банка на обед с пирогами от Флёр. И тогда он и близнецы, рассевшись в гостиной перед камином, болтали о работе и насущных вещах. Неосторожно тема однажды зашла о Гермионе. И у Фреда ком к горлу от тоски подступил. Он скучал даже при наличии злосчастного телефона. И они обходили эту тему уже аккуратнее. Порой Перси отправлял ему сову с новостями о Долохове и других Пожирателях, которые ещё были опасны. Это Фред попросил его о такой услуге: ему было очень уж важно знать, как обстояли дела со слугами Волан-де-Морта после того случая в Рождество. Перси в своём обещании не изменял: писал исправно, без утайки (порой даже то, о чём не говорилось нигде – а это конфиденциальная информация, по сути). К счастью, благодаря Долохову Министерство смогло постепенно отловить и остальных Пожирателей. Перси ещё спрашивал о делах Фреда, самочувствии… Но не так – сухо, из вежливости – как делал обычно. А в первую очередь. Тоже переживал и теперь хотел быть в курсе. Такая забота на Фреда всё же давила, писать новости о себе каждому члену семьи рука уставала, да и времени было не напастись. Потому он порой просто надеялся, что всё важное остальным передаст Джордж. Или рассказывал на очередном семейном обеде или ужине, если являлся. И если язык слушался и губы складывались для звуков. Рон тоже присылал письма: магазин в Хогсмиде преуспевал, но младший брат на первых порах за своей неуверенностью, страхом облажаться задавал вопросы почти на каждом шагу. А потом уже стал входить в колею: дела в новом филиале твёрдо встали на ноги, и Рональд исправно высылал отчёты. Конечно, интересовался делами самого Фреда. И предлагал создать новые конфеты и безделушки. Было лихо ощутимо, как работа менеджером в магазине приколов и шутих позволила младшему брату дышать свободнее и спокойнее, чего не позволяла работа в мракоборческом отделе. С Чарли тоже поначалу шла регулярная переписка, но позже старший брат смекнул, что Фред устаёт, пока занят всеми своими обязанностями, терапией и «отчётами» перед каждым. Потому чуть позже он лишь попросил младшего брата обращаться за помощью в любой момент, если она понадобится. И, может, раз в недели две присылал письмо родителям, и те и рассказывали ему последние новости о каждом. Все эти встречи, посиделки, вечера… всё это происходило только тогда, когда Фред чувствовал себя более-менее здоро́во (страшась, что наступил момент очередной ремиссии, и внутренне содрогаясь). В какой-то момент таких встреч он с удивлением поймал себя на мысли, что теперь не сидит на крыльце, с жадностью следя за семьёй через окно, а прямо присутствует на празднике здесь и сейчас. Осознание вывело его в прострацию на несколько минут. Но когда ему становилось тяжело так невыносимо, что он с трудом мог покидать квартиру или вообще вставать с кровати (усилие над самой мыслью было выше его сил), к нему приходил именно Джордж. Они могли даже, впрочем, ни о чём не говорить (потому что у Фреда не было никаких душевных сил на это, до того подавленным после очередного приёма он себя чувствовал), и тогда они просто молча сидели или лежали на кровати старшего близнеца. Джордж, закинув ноги на подушки, мог делать какие-то записи в блокноте с их задумками, читал книги о зельях и волшебных артефактах – так сказать, работал на благо их магазина даже во время отгулов (у самого себя их брал?), когда была возможность. А Фред просто лежал, прижавшись плечом к плечу брата, и размышлял о своём. О тяжком, вечном, удушающем. Взвешивал, так ли ему на самом деле нужна была эта терапия, делающая только, как ему казалось, хуже. А потом обзывал себя бессильным слабаком из-за одной только мысли повернуть сейчас назад. Когда понимал, что гоняет одну и ту же мрачную идею по кругу, то открывал рот и говорил её брату. Тот мигом напоминал ему слова психиатра, не позволявшие опустить руки окончательно, или оспаривал эти его страшные мысли. А порой вовсе применял контрудар: напоминал, что Гермиона ждёт. И тогда Фред снова замолкал, чувствуя небольшое облегчение от того, что некоторые мысли его были в самом деле глупыми. И их нужно было отпускать. А без чужой помощи это было трудно. Джордж вообще всегда по возможности старался быть рядом: ходил вместе с ним к психиатру и преданно ждал за дверью, на обед из магазина приходил в квартиру, порой даже оставался ночевать (так у Фреда в шкафу вновь появлялась цветастая, пестрящая оттенками одежда, «случайно» оставленная близнецом на смену), иногда тоже звал проветриться, как Джинни. И прибывал в самые нужные моменты. Фред, чувствуя глубокую подавленность, тоску и раздражение, не желал сообщать о таком своём состоянии никому. Всё же определённая отталкивающая, непримиримая сила ещё боролась внутри него, не желая позволять кому-то приблизиться к нему в такие дни полной слабости. Потому что над тем, чтобы спокойно принимать помощь от других, тоже ещё нужно было работать. Но Джордж всё знал. Ощущал всеми фибрами души малейшие изменение будто прямо в атмосфере и, вставая по ветру, всё понимал и прибывал в квартиру, бросая дела. Так интуитивно, но так вовремя. В самом начале Фред думал, что теперь, когда он наконец обратился за помощью, всё станет лучше, легче, проще… И как же он оказался не прав. Потому что самым простым на поверку было только начало. А потом мистер Гиббз стал расспрашивать его о вещах, о которых он напрочь не желал вспоминать. Того, о чём Фред боялся говорить при первой встрече, от него потребовали на следующих. Ему пришлось рассказать о том, как он провёл месяцы после побега. Записочки-то он в своё время сжёг, вот только кто бы мог подумать, что даже без них психиатр заставит его проходить всё заново. Натужно, через силу, через страх Фред вытягивал из себя воспоминания горячими стальными щипцами по кусочкам: бессонные ночи, родители первокурсницы, ревущая мать за порогом, обиженный брат у дверей почти каждый день, несъедобные угольки пищи, переполненные отчаяньем дни, кошмары, неспособность следить за своим домом и телом, отсутствие магии, недели без движения наедине с одиночеством и сумасшествием, потом пролежни и отмершие мышцы… А позже лекари, почти насильственное принятие лекарств. Голоса в голове… Он рассказал, как умирали его душа и тело, и как всё тот же страх и удержал его от самого ужасного. Калейдоскоп событий пролетал перед глазами скоростной вереницей так быстро в сравнении с тем, как на самом деле долго длились те месяцы, что становилось даже обидно, как просто всё выглядело при пересказе. Но менее тяжёлым всё это, конечно, не стало. Говорить было сложнее, чем только думать. Жгучие страдания, невыносимое отчаянье, мрачная злость вдруг ощущались так натурально. Они опаляли череп и кололи глаза, из которых лились горячие слёзы. Фред не мог держать всё это в себе. Хотелось рвать волосы и срывать с себя кожу, если не рыдать навзрыд. (А держать чувства в себе - это последнее, что нужно вообще делать.) Психиатр просил пересказать то, что происходило с Фредом последние полгода, а это было сродни тому, если бы Уизли самостоятельно выгрызал на своём теле затянувшиеся шрамы. Сила сопротивления внутри него была настолько огромной, что он почти впадал в бессознательный шок: метался в кресле, кричал, роняя горькие слёзы и почти умоляя, чтобы рядом была Гермиона, которая смогла бы его поддержать в эти часы. Слава Мерлину, что мистер Гиббз не требовал вываливать всё сразу… Мучения только растягивались, если он решал оставить продолжение на потом. Потому Фред даже через силу продолжал рассказ. Ему хотелось выдернуть занозу быстро, сразу – так, чтобы загрязнённая кровь вместе с гноем брызнули из раны, очищая тело и разум теперь уже крепко навсегда. Да только вот, какое сразу?.. Шок его души за пределами кабинета психиатра не оканчивался. Фред возвращался домой и не мог избавиться от пережитых заново потрясений, словно те гадкой заразой облепили всё его тело и не отпускали. Он несколько дней после сеансов обливался холодным потом, дрожал, рычал и кидался на каждого, кто хотя бы просто смотрел в его сторону неправильно. В это время рядом оставался тоже только Джордж, ходящий около брата на цыпочках. Кто бы подумал, что сама терапия будет ещё хуже, чем мысли о ней. Психиатр поставил Фреду посттравматическое расстройство. Ещё мистер Гиббз подозревал наличие депрессии, которая развилась у Уизли на фоне всех тех одиноких месяцев. Фред с трудом понимал значение всех этих терминов, но Гермиона потом всё ему разъяснила. Итог оставался один: по Уизли ударила не только война и травма, но и разом навалившиеся жалость и непонимание. И то, что ему изначально была оказана неверная поддержка, в будущем лишь усугубило ситуацию. Гермиона, конечно, по себе знала, что всё это значит, потому его отчаянные завывания из трубки слушала, скрепив болевшее за него сердце. - Иногда я думаю: «А если бы я умер?» - раздалось на другом конце трубки, и Грейнджер поёжилась от этого надломленного, скрипящего голоса, каким он становился, когда Фред вдруг был на грани. - Если бы вместо меня выжил Ремус? Или Нимфадора. Или та девчонка… - его дрожащий голос вдруг сорвался, парень склонился к коленям, вжимаясь лбом в ладонь, пытаясь унять непрекращающуюся дрожь. И Гермиону так сильно встряхнуло, что она всеми фибрами души стала сожалеть, что находилась очень и очень далеко, что не могла быть рядом или хотя бы обнять его. Он весь так дрожал, словно тело его сопротивлялось тому, что происходило в голове, а девушка впервые за долгое время подумала, что Фреда уже месяцами мучали не только травма, не только вина за семью Люпин и первокурсницу, не только всеобъемлющая жалость, которую он получал со всех сторон, но и то, что он в принципе выжил. Теперь она чувствовала его вину собственной кожей, руками, которыми вцепилась в трубку. Эта вина была настолько огромной, настолько знакомой и осязаемой, что Грейнджер подумала, что ни за что на свете не хотела бы, чтобы он продолжал варить себя в этом котле ненависти и вины. - Было много крови, Фред, - он дёрнулся из-за её скрипучего голоса, испугавшись. - Очень много. Тебя собирали по кускам. Ты мог умереть в замке, умереть при перевозке, умереть в больнице во время и после операции. Но ты жив… - Если бы Перси не было, то я бы умер, - вновь начал препираться он, как раньше, и Грейнджер испугалась, что всё лечение пошло насмарку или вовсе не возымело нужного эффекта, лишь усугубив дело. - Вот именно! - его голос был такой слабый, что она прижала трубку сильнее к уху, всем сердцем желая, чтобы он почувствовал её поддержку, желая уничтожить эту перемену (вернее – возвращение к прошлому) в нём. И говорила громче, чтобы перекричать его собственные мысли: - Но Перси был там. Мы были там – Рон, Гарри и я. Мы вытаскивали тебя из-под завала ещё живого и, не будь рядом твоего брата, то некому было бы оберегать твою ускользающую жизнь. А ведь он мог оказаться в любом другом месте – Перси трансгрессировал наугад, но оказался именно рядом с тобой! Фред всё это время старательно отводил взгляд от трубки, явственно представляя разозлённое, или возмущённое, или плачущее лицо Грейнджер. Будь Гермиона там, то, желая, чтобы он сконцентрировался на ней и её словах, а не на своих пагубных мыслях, обхватила бы его лицо руками. Но её не было. И Фред, бессильно роняя горькие слёзы слабости, задыхался в отчаянии. - Слушай меня, Фред! Было столько условий, среди которых ты мог погибнуть. Но ты остался жив! И я… - её голос вдруг дрогнул, и она хотела, чтобы он этого не услышал, пока она собирала все мысли в кучу. - Я не знаю, где бы сейчас была, если бы тебя не стало. Между ними повисла тишина, и Гермиона очень боялась, что Фред мог что-то сделать, раз она не видит. - Приезжай скорее, - лишь попросил он охрипшим от рыданий голосом, а после сбросил трубку, наконец научившись. Следующее, что Гермиона сделала – вызвонила через Гарри Джорджа и потребовала, чтобы тот бежал к брату. Свой эмоциональный пик на лечении Фред пережил с большим трудом, чуть не передозировавши с таблетками, почти подвергнув себя риску. Он был один, чувствовал одиночество глубже, чем прежде, потому что ему казалось, что теперь все его бросили. Семья и Грейнджер поддерживали его, конечно, поддерживали, но он отчего-то в тот день был просто убеждён, что он невероятно одинок и никому не нужен. И что остальные просто по необходимости корчат ему улыбчивые рожи и спрашивают о самочувствии. Потому что его, урода в коляске с невероятными перепадами настроения, было невозможно терпеть. Фред чувствовал себя уязвимее, чем обычно. Гермиона была в его голове голосом рассудка и объективности многие месяцы. Но теперь там было пусто, и потому места для собственных гнилых размышлений стало ещё больше. Ему хотелось разве что биться головой об углы в приступе пустить мозги наружу и, наконец, перестать думать. Но углы, к сожалению, были спилены им ещё много-много месяцев назад. Вся эта его придурь, усиленная последними неделями, успокаивалась и сникала только под действием все тех же седативных, позволявших не думать и не гонять мысль по кругу, отключая мозг. Ему тогда казалось, что ничего ему больше не поможет обречь долгожданный покой, потому что старые болячки кровоточили так больно и так рьяно, что он физически чувствовал, как внутри всё горело и рвало, аж глаза туманило тёмной пеленой. К счастью, его вовремя остановил Джордж, выбивший из рук баночку таблеток и получивший с лёту в глаз. Фред долго отходил от этих ощущений и следующую встречу с психиатром переносил несколько раз, оттягивая очередной момент сумасшествия. Он уже начинал бояться самого себя и своих мыслей. Фред избегал своих проблем (не говорил о них и предпочитал думать, что всё в полном порядке) по одной простой причине – он обжёгся об жалость. Ещё в далёких мае и июне Уизли подвергся такой удушающей заботе со стороны семьи, которая жалела его, не переставая, что теперь уверенность парня в самом себе была поставлена под сомнение. Он мыслил себя немощным, неспособным, неполноценным, потому что ему почти ничего не давали делать самостоятельно. Дошло до того, что Фред даже думать сам перестал. И это повлияло на его духовные силы – они были слабы перед проблемами, с которыми ему ранее даже не позволяли разобраться. И уже потом он просто стал бояться вновь встретиться с тем же. Внутри него шла борьба с самим собой, потому если бы его снова обложили такой заботой, то Уизли никогда не смог бы справиться с своими психологическими проблемами. Оказалось, всё же те же самые душевные недуги мешали Фреду встать на ноги. Он так сильно зациклился на том, что не может ходить, что всегда будет нуждаться в помощи, которой на самом деле не желает, что преградил самому себе путь к выздоровлению. Верно Фред думал, что особо тяжкие травмы лекари исцелить не в силах. Однако его неспособность ходить не была неизлечимой. В голове он поставил себе настолько сильный блок, что сломать его не мог даже, казалось бы, при самом сильном желании. Потому и не чувствовал ног. Лишь дважды стена предубеждения чуть смещалась под давлением от эмоций, и Фред, сам того не ведая, позволял своим конечностям двигаться и ощущать, хоть и лишь мгновения. Однако дело в том и было: необходимо было хорошенько работать с головой. Нужно было понять, что шевелиться он всё же может. Ноги его оставались хоть в каком-то тонусе благодаря лекарствам, оставалось только психологически обработать сознание и начать делать физические упражнения, возвращать работоспособность конечностям. И мистер Гиббз уверил Фреда, что по той же причине у Уизли были очевидные неполадки с магией – он не мог пользоваться ей как нужно лишь из-за непорядка душевных сил. А ещё психиатр сказал, что мистеру Уизли стоит присмотреться к ингредиентам, заложенным в состав «Кошмариков», и отказаться от применения прописанных ему больницей зелий вперемешку с ними. Мистер Гиббз подтвердил, что первая вспышка болезни (когда его лихорадило целые сутки) была связана со смешиванием леденца и настоек, но мнение его расходилось всё же с мыслями самого Фреда – их взаимодействие гарантировало парню лихорадку, но никак не галлюцинации. Их уже вызвала паническая атака от шума и вспышек, напомнивших сознанию о взрыве и обвале. И в самом деле, спустя время он узнал от брата, что на «Вредилки» посыпался шквал нелестных отзывов, а дальше – заявлений. Многие клиенты писали, что после противокошмарных леденцов у них начинались мигрени, тошнота, лихорадка и другие сопутствующие простуде симптомы, мешающие работать или учиться. Фред попросил Джорджа написать на этикетках «Кошмариков» рекомендацию по приёму: ни в коем случае не смешивать с лечащими зельями! Огромными буквами. А по-хорошему – проверить взаимодействие леденцов с компонентами, входящими в состав различных зелий, и на их основе написать противопоказания. Джордж безропотно согласился, уже порядком устав извиняться перед рассерженными клиентами и выплачивать компенсации. Он и сам ранее снял леденцы с продажи, да всё никак не мог собраться и сообщить брату – он ведь так упорно над ними работал. Честно говоря, Джордж хотел по-тихому разобраться с проблемой сам и вернуть «Кошмарики» на полки, но сразу не понял, что было не так, а потом разбираться не было времени – на нём был весь магазин. Потом Фред не раз вспоминал, почему же всё-таки решился пойти на терапию, дабы напомнить себе о причинах не закругляться со всем этим делом. И тогда в голове возникали одни имена: Джордж, Гермиона, Гарри, Тедди, Кэти… Пятеро людей, помогших ему понять, отпустить и принять. Гермиона первая озаботилась его посещением психиатра, а потом на своём примере показала, как это в самом деле важно вовремя пойти к специалисту и не постыдиться. И Джордж с Гарри закрепили этот пример. А потом общение (насколько его можно осуществить с полугодовалым младенцем) с Тедди Люпином и Кэти помогло ему осознать, что… вина не должна давить грузом. И потому тогда Фред окончательно решился. Мистер Гиббз вписал его в своё расписание на месяцы вперёд, чтобы для Уизли всегда было место в его рабочем дне. Он дал ему новые рекомендации (даже вынудил записать их и передать близким, потому что из рассказа Фреда запомнил, как тот уже подвергался лечению и в итоге плюнул на него) и выписал совсем иные… зелья. Это, впрочем, были даже не они. Маггловские лекарства так было не обозвать. Это были маленькие (чаще горькие) таблетки, дарившие ему те самые необходимые спокойствие и расслабленность. Принимать их нужно было по расписанию. Тут Фред решил проявить полную самостоятельность (ему, впрочем, здесь не мешали) и таблетки принимал ответственно. Как ни странно, психиатр, как и лекари ранее, тоже советовал ему заниматься какими-то вещами, способными его завлечь. А он не помнил себя, чтобы знать их. Фред работал в магазине, выдумывал полезные конфеты, отвечал на письма и… ждал звонков Гермионы. В общем, пришлось искать новые увлечения (даже тем же квиддичем он ведь не мог заниматься). Уизли пытался рисовать, вновь слушал приёмник и даже подпевал Селестине Уорлок со скуки. Фред не решился снова писать, страшась отразить на страницах опять что-то сумасшедшее. Он пробовал читать книги, оставленные Грейнджер – те оказались полезными для их с Джорджем работы. Общался с семьёй, бывало выходил куда-то... А потом решил научиться играть на каком-нибудь инструменте. Фред уже видел и слышал однажды в Хогвартсе гитару в руках какого-то пуффендуйца. Он с неделю увлечённо изучал аккорды, стараясь отвлекаться от клокочущих чувств (пару раз чуть не сорвавшись оторвать непослушные струны к чертям, и пальцы заодно). Со временем у него начало получаться медленно, урывками играть определённые мотивы. Но единственное, чем он мог похвастаться перед Грейнджер, когда та позвонила в следующий раз, так это целой мелодией на одной струне. Гермионе было нелегко по-своему. В Австралии было жарко, на каждом шагу её поджидало какое-то опасное даже вовсе не магическое существо, желающее свернуть ей шею или вытрясти внутренности, но это не шло ни в какое сравнение с тем, с чем ей пришлось разбираться. В местном Министерстве люди были дружелюбные, даже замечательные. Они с готовностью приняли её в своей стране, шли навстречу, когда она попросила подключить её к делу по возвращению памяти её родителям. Ей даже выделили стол в офисе и помогли найти жильё. Но это было не то… Она чувствовала себя подавленной и слегка потерянной, потому что рядом не было её родных людей, способных поддержать её не только на протяжении всего этого сложного пути, но и приголубить и пожалеть, когда что-то не получалось в очередной раз. А здесь она была чужая. И какими бы люди здесь ни были сердобольными, они бы ни за что не смогли помочь ей в её горе. Потому что понятия не имели. А это было часто. Провалы, в смысле. Грейнджер привезла с собой целую книгу записей, составленных ею самостоятельно, выведенных кропотливой рукой посреди дня или ночи, переписанных из несметного количество архаичных книг. Потому у неё было множество и множество вариантов различных заклинаний, способных обращать время вспять, возвращать память, восполнять её недостатки. Столько попыток побороться за счастье, столько возможностей вернуться к родителям окончательно... И ровно столько же возможностей проиграть в этой ещё одной маленькой, но важной схватке. Она плакала слишком часто. В руки ничего не получалось брать: даже Бидль и Экзюпери не спасали. Гермиона буквально забывалась вечерами, переворачивая с ног на голову все свои знания, расписывая новые записи, составляя очередные выводы, подбирая следующее заклинание и отметая старое. Только так получалось не думать о проигрыше, зарываясь в бумаги и заливая бьющийся внутри страх новой порцией чая с медикаментами… Да что говорить – она рвала волосы на голове от того, что всё сильнее ощущала своё бессилие. Заклинания не только не приближали её к желаемому, но, наоборот, отрезали от возможных путей: некоторые заклятия работали, лишь ухудшая положение, ставя ещё один блок на спрятанные воспоминания, мешали пробиться дальше. Она всё сильнее переживала за родителей, всё чаще приходя в ужас от одной мысли, что может потерять их окончательно навсегда. И за Фреда, этого невыносимого, непримиримого, но такого смелого и сильного, тоже волновалась. Потому что Уизли тоже был по-своему слабым, и она это знала. Гермиона боялась, что он повернёт назад, потому что не получил столько поддержки, сколько ему самому в себе не доставало. У него наступил самый тяжёлый период терапии – она вынесла это из последнего их разговора, в котором услышала не просто отчаявшиеся нотки, но и часы истошных метаний и рыданий, отразившихся в голосе. Мерлин, как ужасно было слышать, чувствовать, понимать, но не иметь возможности взять за руку или обнять! Слова – сильное оружие, ведь даже самые мощные заклятия произносятся именно словами. Но порой это настолько слабый, жалкий и бездейственный инструмент! Что она могла изменить простыми словами, когда Фред так измывался от боли и желал только одного – чтобы всё закончилось? Но как она его понимала! Поэтому говорила (как она сама очень хотела думать) самое необходимое. То, что и сама хотела бы услышать во время своей терапии, когда была совсем одна. То, что могло бы изменить ход его мыслей, увериться, что всё происходит не зря и закончится так, как должно. И душа её постоянно была в этих метаниях от одного к другому: беспамятные родители, разбитый Фред, звонкое и оглушающее одиночество, беспочвенные попытки, попытки и ещё раз попытки… Она так скучала по тем временам, когда чувствовала спокойствие! Когда единственная забота – оценки и проблемы двух оболтусов, а ещё равнодушие одного неравнодушного юноши… Порой её почти разрывало от всех переживаний. Ей было нелегко. Ей было плохо. Но она не опускала рук до самого конца, потому что там, за океаном, её поддерживали её лучшие друзья, Уизли и Фред, которому она так и не решилась позвонить, потому что не хотела давать отказ на ещё одну отчаянную просьбу вернуться. Но однажды её усилия наконец воздались: Гермиона нашла заклинание, которое не просто не отбросило все её старания назад, а помогло родителям узнать девушку! Она ещё никогда не была так рада чужому осознанию в чужих глазах! Успех так окрылил её, что ей показалось, что день не может испортиться. И она на радостях наконец позвонила Фреду спустя почти три недели с прежнего разговора. Он всё ещё с тяжестью отходил от прошлого сеанса у Гиббза и последнего звонка, потому был отстранён, концентрируясь на чём-то, что могло бы его отвлечь. Гермиона рассказала, что в Австралии дела давно шли не по плану, но теперь не так плохо, как могло. Фред мог догадаться, скольких переживаний ей стоили все эти заботы о том, чтобы вернуть родителей. На расстоянии они могли поддерживать друг друга только словами и голосом. Фред перебирал струны, не задумываясь о мелодии, но из-под пальцев всё равно вытекало подобие музыки. - Ты умеешь играть на чем-то? - задумчиво спросил он, пристально глядя на кресло напротив и усердно пытаясь представить Гермиону, сидящую в нём, подогнув ноги, и листающую страницы очередного справочника. - Эм, да, - ответила Грейнджер с улыбкой, и он увидел, как она заправила за ухо непослушную прядь, чувствуя себя неловко, - я немного играю на пианино. Фред выдумывал ее точёный силуэт, стараясь сделать его максимально правдоподобным, как если бы девушка в самом деле сейчас была здесь. Она припадала губами к кружке чая, и Уизли, дёргая струны уже не только гитары, но и души, мягко произнёс: - Я бы хотел послушать. Когда-нибудь. А ещё ему хотелось сказать, что она ему снилась почти каждую ночь. Такая настоящая, искрящая и живая. Улыбалась ему благодаря леденцам, отпугивающим кошмары, влекла ласковыми руками куда-то далеко, и он готов был кожу с ладоней в кровь содрать о колёса, только бы ехать за ней. Но приблизиться не получалось ни разу. И лёгкий образ бежал из его снов по утру проворно, повторно. Фред просыпался, ощущая, как сердце звенело, болело разбитыми тоскующими осколками, пока пальцы ловили дымку несуществующего. Внутри всё стягивало, стенало, холодело от тоски. И как же каждый вечер ему хотелось вновь увидеть тёмный локон и шоколад глаз, услышать крыжовник… Кажется, отныне ещё один его самый большой кошмар - это то, что её не будет рядом. Уизли хотел сказать, что он сильно тоскует и никакие телефонные звонки ему не помогают. Но Фред понимал, что если скажет подобное, то заставит её чувствовать себя виноватой. А им обоим и без того хватало угрызений. - Мне кажется или… я слышала эту мелодию в Хогвартсе?.. Он дёрнул уголки губ и кивнул так, словно она могла видеть. - Хагрид играл её на флейте много лет назад… Многие студенты подхватили. Да и наш хор благодаря Флитвику тоже может исполнять её. Правда, с помощью жаб. Гермиона издала смешок и в следующее мгновение похвалила его за то, что он смог восстановить мелодию по памяти и сыграть на совсем другом инструменте. Похвала ему нравилась. Особенно от неё, бывшей строгой старосты, от которой он слова доброго не слышал ни разу, пока не застал, как она хвалила их с Джорджем продукцию у них за спиной. А как внутренний зверь прогибался под эту ласковую хвалящую руку! Аж замолкал на время и не грыз изнутри. Мистер Гиббз дал ему направление к лекарям Святого Мунго. Опять. И Фред только с поддержкой Джорджа смог собраться с духом и, сдерживая неприязнь, вновь встретиться с этими негодяями, не сумевшими помочь ему дважды, чтобы они помогли теперь ему встать на ноги. Они выписали новые упражнения, дали старых и пару новых зелий. Сказали наведываться в больницу в определённые дни. Младший близнец клятвенно обещал в этот раз проследить, чтобы старший не отлынивал. Да он и сам не хотел. Желание вновь ходить, подкреплённое осязаемой надеждой, вспыхнуло в нём с такой силой, что он не находил себе места. Порой даже переусердствовал с упражнениями. И потом, когда чувствительность к ногам вернулась, и мышцы, будто онемевшие, налитые свинцом и иголками, стали его лениво слушаться, Фред подолгу терроризировал взглядом пальцы ног, пытаясь мыслью заставить их шевельнуться. Его затылок начинал пульсировать от давления, сам он чувствовал тошноту от волнения и захлёстывающего его разочарования. Конечно, ничего не получалось с первого раза. Фред с рыком, отчаянными криками, безвольными стонами вновь и вновь пытался пошевелить хоть одним пальцем под взглядом Джорджа или надзором недоумевающих лекарей, но у него не получалось ни в какую. То ли целая вселенная была против него, то ли его собственного желания было недостаточно (но последнее, конечно, было бы огромной неправдой, потому что в своём желании ходить, бегать, кружить Грейнджер по комнате Уизли мог дать фору любому). Фред не опускал руки только потому, что никто вокруг него не делал того же. Потому что Джордж, как постоянная моральная поддержка, был рядом, семья не отчаивалась, и Гермиона вовсе однажды почти сорвалась и чуть не приехала к нему. Он закидывался лекарствами и зельями, контролировал рацион питания, делал физические упражнения, иногда сильно переусердствовал, и близнецу приходилось его прямо утягивать в кровать, чтобы тот поспал. И спустя ещё месяц таких пыток большой палец его левой ноги наконец шевельнулся. Ликующий вопль Фреда слышал весь переулок. В следующий раз разговор с Грейнджер получился позднее обычного. Они оба утонули в делах и обязанностях. Гермиона кусала ногти до мяса, применяя очередную попытку заговорить с родителями, как с родителями. А Фред был сильно отвлечён, старательно пропадая везде: за работой, за заданиями психиатра и лекарей, за письмами… лишь бы как можно дольше не появляться в квартире и не висеть коршуном над молчащим мобильником. - Ты приснился мне сегодня, - сказала она сразу, как только он поднял трубку. - Да? Я польщён. Голос его прозвучал спокойно и даже без холода, и она улыбнулась в трубку, глядя перед собой пространно, сжимая пальцами угол ящика, чтобы вернуть себе ощущение реальности. Она не могла держать этот кошмар в себе. - Ты был в Большом зале. Вокруг тебя была вся семья. Джордж стоял на коленях у изголовья, миссис Уизли лежала на груди у… - ей стало тяжело говорить, и она заглотила конец фразы. - ...Мистер Уизли сидел рядом, гладил её по голове. Перси обнимал Рона, Джинни жалась к Биллу и Флёр – они стояли чуть поодаль… И все рыдали. И я… я словно не слышала их – взгляд так и замер на тебе без кровинки в лице… Она вспомнила, как медленно пыталась подойти ближе, в страхе ожидая увидеть то, чего просто не могло быть по-настоящему. К моменту сна, когда она появилась в зале, уже прошло значительное количество времени, потому что… лицо Фреда уже было землистым, губы синими, а под глазами залегла мёртвая тень. Он был весь в ушибах, порезах, как тогда, когда они вытащили его из-под завала. И, конечно, неживой. Она поняла, что это сон только потому, что у Джорджа было два уха. Вот эта простая деталь вернула всё на свои места и помогла Гермионе не впасть в безумие. Она только до ужаса боялась, что в следующий момент почувствует знакомый запах ладана и услышит очередные в её жизни отпевания. Только в этот раз это будет кто-то, чья смерть бы подкосила её окончательно и бесповоротно. Фред хмыкнул тихо и понятливо, но не без натужности. Он знал, что крутилось у неё в голове. Понимал неосознанно. Гермиона знала о его успехах. По крайней мере, ей он отчитывался без лишней мысли и без угрызений. И она чувствовала тревогу. Потому ей приснился такой страшный сон, где у Уизли отняли не просто возможность ходить, а жить. Но на то это и был лишь кошмар – ненастоящий, выдуманный, предельно невероятный. Он ведь живой. И самое счастливое, что было с ним за последнее время – дёрнувшийся палец. Фред ещё надолго запомнит перекошенное от улыбки лицо брата и слёзный блеск в глазах, радостный вопль, смешавшийся с его собственным. - Не переживай, - попытался улыбнуться он, прижимая телефон ближе к уху, - я уж как-нибудь продержусь. Дождусь твоего возвращения и не помру раньше времени. Под завалом ведь не умер. За кого ты меня принимаешь? Она услышала, как он вновь усмехнулся в трубку, и не смогла не сделать того же, хотя червячок тревоги из-за сна всё ещё бередил сердце. - Как ты себя чувствуешь?.. Как?.. Благодаря сеансам у мистера Гиббза его жизнь походила на сплошные взлёты и падения: Фред выходил от психиатра, убитый пережитыми потрясениями снова, долго отходил и возвращался в нормальном состоянии, чтобы пережить эти эмоциональные горки вновь. Однако потом они стали всё меньше обсуждать его воспоминания, больше занимаясь разговорами и решениями вопросов, которые Уизли забил себе гвоздями в подкорку: виной, злостью, отчаянием, тоской, непринятием помощи… Фред ощущал всё это так, будто ему с кровью, с болью, с силой, но отточенными движениями достали давно болящий зуб. Ему было больно при лечении намного больше, чем до, но после, благо, наконец наступала такая ожидаемая свобода и отпущение. - Мне переменчиво лучше, - выдохнул он, растирая лицо от усталости. - Как твои дела?.. И в ответ такой же сухой смешок. Со временем Фред не только возвращал способность ходить, но и колдовать. Ему вновь стала подчиняться магия: не так охотно, как раньше, но палочка достаточно отходчиво шла на уговоры хозяина. Поначалу у него выходили лишь самые простейшие заклинания для первых курсов, но Фред до кровавого пота пытался, пытался и пытался колдовать. Да до такой степени, что впадал в некий транс, стараясь сконцентрироваться, вообразить, почувствовать волшебство кончиками пальцев и палочки. Иногда заклинания работали слишком буйно, переворачивая с ног на голову предметы и устраивая настоящий хаос в квартире, или, наоборот, вовсе слабо, выбрасывая лишь пару цветных искр. Конечно, первым, что Фред решил отработать снова, стало заклинание уборки. В его положении это была очень полезная вещь. За такими вот беседами по телефону, работой с психиатром и в магазине, общением с семьёй, посещением Мунго, за упражнениями для головы и тела прошло пять тяжёлых месяцев. Они были наполнены какими-то своими горестями и свершениями. Чаще, конечно, выходило просто помолчать в трубку, потому что сил – ни ментальных, ни физических – уже просто не было. Потому такой бодрый голос, раздавшийся из трубки, показался Фреду чересчур подозрительным: - Он мурчит? Мурчит? Дай послушать!! Фред, не совсем понимая, что делает, попытался пристроить трубку то у живота зверя, то у груди, то у носа, понятия не имея, какими такими фибрами Живоглот издавал эти утробные звуки. Но с другого конца связи раздался радостный взвизг, и Уизли прекратил искать, замерев разом, чтобы случайно не соскользнуть с найденной точки. - О чём ты теперь мечтаешь? - вдохнул он, обхватил Живоглота поудобнее, ласково перебирая пальцами рыжую шерсть, и прижал трубку к уху плечом. - О большом доме с огромной библиотекой… Именно доме, - раздалось спустя несколько мгновений вдруг серьёзно, хотя вопрос был задан скорее полушутливо... Но Фред не решился теперь отступить, заинтересовавшись, и принял условия игры: - Я бы ещё добавил чердак с большим окном, чтобы было видно лес и звёзды, - улыбнулся он, опуская взгляд на умную морду, тоже заинтересованно сверкающую жёлтыми глазищами. - А к библиотеке можно подвал… - задумчиво добавила волшебница. - Но подальше, чтобы не было слышно шума. - И небольшой садик под окнами, - усмехнулась Грейнджер, и в груди расцвело. - Пару яблонь… нет, сирень. Разноцветную. - Слива тоже была бы хороша! - …И крыжовник. - Ох, сколько будет хлопот с грызунами!.. - И из сада придётся постоянно выдворять гномов, - Фред почти смеялся, а потом, помолчав, заметил вслух: - Дом… Это похоже на «Нору», не так ли?.. - …Совсем немного, - призналась Гермиона спустя мгновения. И их разговор вдруг возымел на неё правильный эффект: промёрзшие струнки души дрогнули, давая свободу сдерживаемым печальным и больным чувствам, и волшебница, согнувшись, заплакала. Фред ждал её долгие мгновения, с замиранием сердца вслушиваясь в каждый всхлип. И потом Грейнджер сказала то, что он так долго хотел услышать: - Я скоро приеду. Через пару дней. Здесь делать больше нечего. Пора домой. Он ждал с нетерпением просто огромнейшим: изводился почём зря, метался в сомнениях и неоправданных страхах, что соврала, что не придёт, что не вернётся… Спрашивал у Рона и Гарри, с которыми она тоже связывалась почти регулярно, да те говорили, что, правда, вернётся. И он выпадал из реальности на какое-то время, всё ещё не до конца веря и исполняя все свои дела на автомате, подкреплённый желанием поскорее свидеться. И постоянно сомневался. Уверенность его как-то померкла в свете последнего года. А она взяла и наконец-то приехала. Не прошло и недели, и она стояла на пороге их квартиры. Замерла, заметив его, выехавшего в коридор навстречу звуку, и спустя несколько растерянных мгновений мигом бросилась в объятия, скинув сумку прямо там, как в прошлый раз, когда они прощались. А он по глазам понял, что всё было не в порядке. Гермиона почти вернула родителей. Почти. Головы мистера и миссис Грейнджер были настолько сильно переполнены применёнными к ним заклятиями помимо Обливиэйт, что с трудом и не без риска вышло использовать последнее и самое верное. Она смогла вернуть им память, но лишь частично. Они не знали её как дочь. Но как соседскую девчонку. Или дочь дальних родственников. Было невыносимо больно. Гермиона винила себя за растраченные неудачные попытки и страдала от того, что не смогла вернуть отца и мать. Потому она пожелала как можно скорее вернуться в свой теперь единственный дом, где жаждала, наконец, испытать долгожданное чувство защищённости, нежности и принятия. И хорошенько выплакаться. Она отправилась в Англию сразу после того, как опробовала последнее заклятие. Доверительно прижавшись плечом к плечу, они приглушённо разговаривали, с мягкой радостью замечая, что голос теперь не звучал натужно и холодно (по крайней мере, Фред замечал), и слушали друг друга. Уизли увлечённо (он не мог контролировать свой восторг) рассказывал о том, как проходила теперь терапия, приносившая отныне куда меньше боли, чем в самом начале, благодарил Гермиону за то, что та всё же вынудила его пойти к психиатру. Гермиона рассказывала о месяцах в другой стране: о жаре на материке, о зверях, о работе с Министерством Австралии, аккуратно обходила особо острые углы в отношении её родителей. Рассказывала навзрыд, роняла крупные слёзы, жалась лбом к чужому крепкому плечу и чувствовала наконец не одиночество и не отчаянье, а облегчение. Она так давно хотела оказаться дома. Только там и нигде больше. Потому что Австралия – невыносимое для неё теперь место. И нежная твёрдая рука, стирающая слёзы и оглаживающая волосы, была домом тоже. В какой-то момент они уже вовсе молчали. Фред демонстрировал, как теперь мог шевелиться: его пальцы бодро вздрагивали при попытке согнуть, да и сами ноги теперь кое-как вертелись при усилии. Уизли мог даже стоять и чуть-чуть ходить. Правда, опираясь обеими руками и буквально вися на них. Но это был большой шаг. Они вообще оба сделали столько этих шагов, что удивительно было, как кожу в кровь не стёрли. Её рука несмело опустилась ниже, почти невесомо скользя по коже на предплечье и мягко прижимаясь к чужой крупной ладони. Пальцы Фреда, когда она опустилась вниз, в ту же пору раскрылись – ей оставалось лишь вложить свои и переплести одновременно с чужими, словно это было само собой разумеющееся. В комнате было темно, – Гермиона приехала за полночь (хорошо, что у него был всё ещё сбитый режим сна) – лишь луна заглядывала через окно, позволяя кое-что разглядеть в её свете. Пахло свежестью и – слава Мерлину – наконец-то крыжовником и яблоком. Ночной ветерок колыхал занавески, напоминая того самого призрака, привидевшегося Фреду в ночь ужаса Грейнджер, и свет с улицы спадал на подоконник. Было тихо и темно, а ещё очень и очень спокойно. Фред лежал напротив Гермионы и безотрывно смотрел на её лицо, пока Грейнджер, легко дыша, пыталась притвориться спящей. А сна не было ни в одном глазу. Их неожиданная, но долгожданная близость, физическое присутствие при всей своей умиротворённости поднимали из глубин живота целый табун неконтролируемой щекотки. Она шла изнутри и поднималась к горлу, возбуждая воображение и обостряя чувства. Гермиона ощущала себя словно подвешенной в воздухе из-за того, что чувствовала. Она необыкновенно чётко ощущала его мягкое дыхание на своей коже, осторожный изучающий взгляд, скользящий по её лицу, а потом ещё и ласковую нерешительную руку, коснувшуюся её волос. Он боялся. Это она тоже чувствовала. Или же просто поняла. Боялся, может быть, того, что причинит ей боль после всего, что с ней приключилось, и о чём она ему излила душу. Гермиона открыла глаза и в тот же момент словно утонула в голубом спокойствии напротив. У Фреда глаза стали темнее, мудрее, в них виднелись тёмные крапинки, но они теперь горели не усталостью и подавляемым гневом, а нежностью и любовью. Гермиона смотрела в них безотрывно, возвращая то же самое чувство, какое он дарил ей сейчас. Ладонь Фреда сместилась ниже, касаясь её тёплой щеки ласково. Гермиона прижалась к ней с безграничной нуждой и накрыла его руку свободной собственной. Тогда Уизли склонился к ней и, прижавшись лбом к её лбу, прикрыл глаза и облегчённо вздохнул. Не выдуманный им силуэт с невероятно реалистичными движениями. Она здесь. С ним. Наконец-то… Их дыхание смешалось, вновь напоминая ей самые яркие моменты их близости, и Гермиона опять сама потянулась к его губам, целуя мягко. Фред обхватил её лицо второй рукой тоже, прижимая к своему, и поцеловал любовно, крепко, так нужно. Словно глоток необходимого воздуха. Гермиона ответила ему, подаваясь навстречу и приоткрывая губы. В этот раз не потому, что он притянул неожиданно. А потому, что этот раз её ничто не мучило. В этот раз Гермиона не хотела уйти, больше не боялась за него или за себя… Теперь она совсем никуда не собиралась. И хотя за него всё ещё страшилась, зато отныне собиралась быть рядом, чтобы приглядеть. Он был нужен ей. И она ему. И через все грядущие беды они уже пройдут вместе, не прячась в квартирах, не скрываясь ото всех, не запирая сердце от друзей и близких. И счастье они тоже разделят, как то самое одиночество, обретённое ими много месяцев назад в квартире на Косом переулке. На двоих. Фред думал, что было бы справедливо, если бы смерть настигла его под завалом. Но теперь, лёжа рядом с Грейнджер и смотря через призму собственных воспоминаний на всё прошедшее и существующее, Фред был счастлив, что, в конце концов, не умер.