Крыжовник и сирень, яблоко и порох
I’ll find you in the morning sun and when the night is new. I’ll be looking at the moon but I’ll be seeing you…*
С ноги на ногу, с носка на пятку, покачиваясь на волнах безмятежности. Шаг – крохотный – и очередной лёгкий поворот, от которого шерстяная юбка чуть скользнула по паре ног. Без резких лишних движений (их хватало на пышных мероприятиях), лишь скучно-мерные покачивания, и руки – на талии, плечах, спине, в волосах. Не было для них определённого места – они хотели передать чувства всему, до чего могли дотянуться. Пальцы к пальцам – крепко, мягко, в узел, в замок, ладно. Её скула лежала на его тёплой широкой груди, кожу слегка скребла назойливая пуговица, но – хорошо! – она потерпит. Его щека притёрлась к её мягким пышным волосам, щекочущих нос и губы, но – что ж, отлично! – ему хотелось смеяться, а не, в конце концов, раздражаться. И улыбки у них такие – довольные, мечтательные, тягучие, без натужности или муки. Глаза почему-то закрыты. Наверное, так проще и лучше отдаваться моменту и музыке. Она славно выливалась из проигрывателя с большой круглой раковиной, похожей на морскую (и Фред любил шутки ради напоминать об этом время от времени). Мелодия уносила их на волнах спокойствия и нежности, и они не обращали внимания ни на что, кроме неё. С улицы отдалённо раздавались чужие голоса и смех, а ещё тёплые порывы юного ветерка раздували занавески. Они танцевали в гостиной собственного дома. У Фреда ладони тёплые, слегка шероховатые из-за старых мозолей, и касались Гермионы мягко и, как обычно, с осторожностью и нуждой. У неё руки узкие и ласковые, как всегда, снимали с Уизли любые треволнения, даруя необходимый мир душе. Девушка открыла глаза и подняла разморённый взгляд на их сцепленные ладони. Улыбнулась, когда блеск его кольца игриво ей подмигнул. А потом она подняла голову. Ей порой всё ещё непривычно смотреть на Фреда снизу-вверх. Потому что теперь, когда он снова на ногах, мужчина возвышался над ней на целую голову. Но ей отчего-то так даже нравилось больше – Уизли словно скала и защита от всех бед. Тот, рядом с кем она, наконец, смогла быть слабой. Он отклонился назад и посмотрел на неё в ответ со всё той же нерастраченной нежностью, желанием… и прежними смешинками. В глазах Фреда Уизли вновь было столько жизни, загаданных желаний и стремлений, а ещё мудрости, что Грейнджер всегда почти захлёбывается от их количества. Один взгляд этого человека – а у неё ноги подкашивались и дыхания не хватало, как у какой-нибудь влюблённой школьницы. Но Гермиона не просто влюблена. Она любит, и всем сердцем. И безошибочно находит, что это взаимно. Потому что никто так, как Фред, на неё больше не смотрит. Гермиона была с ним рядом всё время с той ночи, как вернулась из Австралии. При ней (вместе с ней?) Фред делал успехи, возвращаясь от психиатра или из больницы с улыбкой шире, чем могло вместить его веснушчатое лицо. В её присутствии впадал в печали, мечась по квартире в бессилии и, дрожа в кольце рук, прижимался к её груди доверительно. У неё на глазах он прошёл муки словно тысячи лезвий, в гневе бросавши коляску в стены, встал на ноги (и бросал в стену уже клюку) и начал ходить, не нуждаясь в опоре ни колёс, ни палки, ни чужой руки. Гермиона сопровождала его на пути всего лечения, являясь необходимой поддержкой, оплотом надёжного, счастливого будущего и бескрайнего понимания. Но не ушла и после. И он не отпустил бы. Потому что как оставить человека, бывшего (и оставшегося) тебе опорой на протяжении двух лет страданий, когда всё, вроде как, закончилось? Ему (им обоим) казалось, что все муки вернутся как раз потому, что другой уйдёт. Потому что без Гермионы худо. Потому что без Фреда никак. Его стрелка часов в «Норе» указывала на «ранен» всё время его жизни вне дома. Но, когда Фред окончательно встал на ноги (и в физическом, и в душевном плане), она наконец присоединилась к остальным на фазе «дом». Хотя главным домом Фреда на тот момент, к слову, уже была не «Нора», как и у других братьев и сестры. После его восстановления они продолжили жить вместе на Косом переулке, оставив квартиру над «Вредилками» Джорджу и Анджелине. Гермиона получила «превосходно» за ЖАБА и всё же занялась книгами (первой её работой стал перевод с рун и публикация адаптированных сказок Бидля), а Фред вновь отдался магазину. По вечерам они сидели перед камином и планировали тот самый дом. Планировали в буквальном смысле: обсуждали количество этажей и комнат, их размер, цвета стен, благодаря знакомым Фреда нашли подходящее место, а благодаря связям Гермионы – застройщика. За обсуждением деталей они увлечённо пропадали на целые часы, в какой-то момент перебирались в постель и засыпали до утра спокойно. Друзья и знакомые, с которыми они встречались вместе или отдельно, удивлялись и порой издавали смешки – строить дом на двоих, никем друг другу не приходясь? Странно. В ответ пожимали плечами. Им это странным не казалось. Если с кем-то другим, то, может быть, да. Но ведь это они, Фред и Гермиона, так чего же здесь неправильного? У друзей, впрочем, жизнь кипела! Гарри Поттер стремительно поднимался по карьерной лестнице в Мракоборческом отделе, сбрасывая с себя, как прикипевшую грязь, звание «Избранного». Джинни Уизли пробилась в команду «Холихедские гарпии» и всё чаще пропадала на матчах. Заявив, а не спрашивая разрешения, она переехала из родительской «Норы» в дом на площади Гриммо, 12. Там Уизли в свободное время, наконец, могла мириться с Поттером за долгое отсутствие и жить спокойно. Хотя всё чаще задумывалась над карьерой журналиста вместо игрока квиддича. А ещё они всегда поддерживали контакт с подрастающим Тедди: брали его к себе, бывало забирали в поездки и навещали в доме Тонкс. Фред тоже проявлял чуть больше внимания к малышу, чем предполагалось: он и водился с ним на вечерах в «Норе», и подарки дарил, и даже поучал кое-чему. Тедди Люпин был замечательным ребёнком. И он без лишней мысли любил Фреда Уизли. Которому, впрочем, было не потягаться в этом деле с крёстным мальчика. Рон прекрасно развивал магазин в Хогсмиде, порой выпрашивая у МакГонагалл разрешение на посещение Хогвартса (и получал его только в обмен на какую-нибудь помощь в замке), а ещё гулял с некой волшебницей, преподававшей в школе пресловутую «Защиту от тёмных искусств». Имя своей новой пассии юноша не раскрывал до последнего, но уверенно заявлял, что всё серьёзно. Джордж, конечно же, приличную часть времени находился рядом с Фредом: хоть физически, хотя бы лишь на письме. Но это было всё равно значительно меньше, чем раньше. Потому что судьбы близнецов разделились, продолжив идти параллельно: младший занимался своей жизнью и строил её продолжение вместе с Анджелиной, а старший был занят своей, и все уже давно признали, что важной её частью стала именно Гермиона. Братья, однако, всегда были на связи даже на расстоянии (предоставленные Грейнджер телефоны были в обиходе теперь у всех Уизли), вели дела магазина и, конечно, встречались не только на семейных посиделках. Флёр родила девочку перед самой годовщиной войны, и Билл был невообразимо рад, что в малышке не было ни единого признака ликантропии. Ребёнка было решено назвать Мари Виктуар. В честь победы. Воспитанием занимались в основном её же мама и папа, в то время как остальные родственники играли роль временных сиделок. На ужинах в «Норе» Мари и Тедди находили общий язык и играли вместе. Перси, ровно как и Гарри, продвигался по службе, а ещё, как и Рон, нашёл для себя постоянные «серьёзные» отношения. Артур и Молли только успевали отпускать очередного отпрыска из-под родительского крыла: «Нора» стремительно пустела, и весёлые возгласы и шумные беседы заставали дом только в семейные вечера. Что касается других друзей? Невилл смог податься в учителя и преподавал в Хогвартсе любимую «Травологию», первое время проработав под началом профессора Стебль. Луна стала вести собственную колонку в журнале отца, частенько благодаря своему чутью и вящему любопытству заявляясь туда, где разгоралось всё самое интересное. Благодаря этому «Придира» наконец вошла в ряды самых интересных ежемесячников. Луна и Невилл встречались на каникулах, свободных от преподавания, а порой на выходных, когда Лавгуд самовольно приезжала в замок ради встречи с молодым человеком. И все попеременно играли свадьбы: сначала Джордж и Анджелина, за ними Гарри и Джинни, а следом Рон с Парвати (до замужества Патил) и Перси с Одри. И лишь один Чарли, нашедший себя за любовью к драконам, о своём празднике так и не объявил, как и о наличии хоть какой-то постоянной девушки. Именно на свадьбе Анджелины и Джорджа Фред наконец продемонстрировал Гермионе свой фирменный танец. Даже не один раз. И не только там. Он повторил его и у Поттеров, и у других Уизли. Они ещё спустя годы будут с весельем и восхищением вспоминать ту бойкую и заводную, пусть и несерьёзную, смесь фокстрота, ча-ча-ча и степа, когда все вокруг шарахались от безумной парочки, как от опасности, а они только задыхались от смеха и ощущений. Это очень круто отличалось от того, как они танцевали в гостиной факультета много лет назад. И Гермиона поняла, о чём тогда говорил Уизли. Это было почти то же самое, что Уизли делал с Анджелиной на Святочном балу, но с огромной разницей – Фред в первую очередь прислушивался к ощущениям самой Гермионы и даже подстраивался под неё, словно вообще весь танец и был ради неё. Он угадывал, когда ей становилось тяжело, и уводил её от толпы, терпеливо ожидая, когда девушка будет готова вновь взлететь. (Ему самому ничего не стоило танцевать до стёртых подошв, потому что дай ему волю – и Фред больше никогда не сядет по собственному желанию!) Он улавливал её личные порывы движений и продолжал своими. Ради всё той же Гермионы Фред танцевал не только фирменный танец, но не брезговал и вальсом. А Грейнджер была рада всему, потому что в руках Уизли абсолютно всё ей казалось правильным! Пока все заключали браки, они просто продолжили жить вместе и в уже отстроенном полупустом доме, демонстрируя привязанность и глубокие чувства через поступки или те же танцы. Гермиона и Фред не торопились, как остальные, со всеми этими женитьбами. Потому что не это было главным. Гермиона не любила громких и помпезных фраз. Однажды Фред услышал где-то, что слова любви не произносятся вслух. И тогда он стал признаваться ей в любви ежедневно мо́лча. Уизли нравилось бегать по утрам, проверяя ноги на прочность в очередной раз. И, собрав цветов из их волшебного садика, он появлялся перед Гермионой на пороге со знакомыми чертятами в глазах и весь усыпанный пыльцой и лепестками. Сирень – цветок очень личный. И вот, в один день Фред мог оставить в кровати ласковые лиловые грозди, лежащие на соседней от Гермионы подушке, будто притаившись. В иной в вазе на кухне душисто и гордо стояли крупные белые ветви, мягко опускавшие тяжёлые головки. Следующим утром розовые крошки занимали место на тумбочке рядом с кроватью. Обвивали волшебную палочку Гермионы. Другим днём на её письменном столе разваливалось много, просто куча длинных обломанных веток с пышными фиолетовыми цветками – так много, что некоторые свисали к полу. А на следующий в карманах своей рабочей мантии Гермиона, наоборот, обнаруживала маленький стеснительный букетик пурпурной сирени. И каждый раз Уизли получал любовный взгляд, благодарность и ласковое касание губ. Фред даже зимой, в любую непогоду мог приносить ей букет. И всё чаще ему было жалко ломать собственные кусты в их садике, потому он просто трансфигурировал цветы из других предметов, придавая им самые разные оттенки (как хорошо, что магия вернулась к нему и стала лишь сильнее!). Потому что в любви признаются молча. Потому что запах крыжовника в соцветии с сиренью – самый невероятный. Он спросил её спустя год. Они сидели в мастерской во «Вредилках». - Состаримся вместе? - это был вроде вопрос, но из уст конкретно этого человека любое предложение – это утверждение. Подёргивавшимися пальцами Фред теребил изгиб клюки (порой боли давали о себе знать), оперившись локтем о подлокотник и натужно стараясь не глядеть на девушку. Гермиона вскинула голову, отвлекаясь от записей, и посмотрела на него растерянно. В глазах ее таились сомнение и непонимание, брови стянулись ко лбу – волшебница пыталась понять, шутил ли Уизли. Она долго молчала, и он, наконец, поднял голову, глядя с невообразимой нежностью, страхом и мягкой надеждой. Девушка улыбнулась, прочитав всё это на его лице. И кивнула. На радостях Уизли схватил какую-то первую попавшуюся проволоку, лежавшую прямо там, на рабочем столе, и повязал ею безымянный палец Грейнджер. И расцеловал ей всё лицо, пока она хохотала. А потом уже вручил ей настоящее кольцо. С музыкой, Святым отцом, воздушными шарами, гостями и праздничным огромным тортом, как полагается. Правда, с собственной свадьбы они по итогу сбежали - а что ещё делать, когда ноги есть? Бежали, шурша белым подвенечным платьем уже Грейнджер-Уизли (она настояла!) и сбрасывая узкие туфли с натёртых ног непутёвого мужа, ржущего то ли от радости, то ли из-за шампанского. Оставили разбираться со всем обалдевшего Джорджа и такого же растерянного Гарри, встретившегося по пути случайно, а сами пропали посреди торжества и целую ночь просидели в пока ещё пустом, не заставленном ничем доме мечты. Тогда, в сумерках и тьме, они узнали больше. Во-первых, что звёзд невообразимо много, они яркие и их видно до ужаса ясно с их чердака. Во-вторых, пресловутые метки. У Фреда были шрамы и незатянувшиеся раны. Помимо тех, что оставили эксперименты для магазина, Гермиона точно могла сказать, что белая выпуклая полоска за плечом - это от Режущего заклятья. Ожоги на предплечьях и кистях - после не слишком ловких увиливаний от Убивающих проклятий. И, конечно же, шрамы ниже талии были подарком давящей стены. Гермиона, впервые видя их, заворожённо смотрела, сопровождая взгляд поглаживанием пальцев. Кожа Фреда всегда покрывалась мурашками под её руками. Сам он внимательно - почти смущая – наблюдал за ней. Мало приятного, когда кто-то вот так в открытую разглядывает все слабости подбитого тела, да и ещё так внимательно. В глазах Гермионы сквозило сожаление, и Фред чувствовал это словно подкожно. Когда её рука сместилась ниже, он перехватил её поперёк и поднёс к лицу. Осторожно вертел в пальцах запястье волшебницы, изучая на ощупь грубую кожу там, где был уродливый шрам. Вот эти буквы. «Грязнокровка». Уизли поцеловал каждую, желая отплатить Грейнджер тем же, что она давала ему. Жаждя показать то же. И она склонилась и целовала его губы благодарно. Впрочем, они не только целовались. Потом наконец обжили дом, свою «Нору», и превратили именно в то, что обоим было нужно. Здесь была и огромная библиотека, в которой Гермиона терялась часами и в которую она приносила всё больше новых книг – и купленных, и (что бывало чаще) стащенных с Гриммо под одобрительную улыбку Гарри. Здесь был и обставленный котлами, пробирками, зельями, полумаггловскими механизмами, магическими ингредиентами и самыми простыми бумагами рабочий подвал, в котором Фред пропадал на время, пока его дама сердца отдавала это самое сердце томам книг и записям. Оттуда всегда явственно пахло порохом. И были они расположены на разных концах дома, чтобы один своими потугами, взрывами, вскриками и прочими отвлекающими шумами не мешал, а у другой не было лишнего соблазна спуститься. Здесь был небольшой вечноцветущий сад с пышными яблонями, разноцветной сиренью, крупной сливой и крыжовником, огороженными невысоким плетёным забором. Гномов тут было мало по сравнению с той же «Норой», но Гермиона нашла действенный способ борьбы и с ними (только Фред со смехом серьёзно просил её вернуть всё на свои места потом, чтобы в будущем детей было чем поучать и помучить). Был и чердак с большим окном, в котором по ночам видны звёзды и лес неподалёку. Здесь в кучу лежали не коробки и хлам (им место было в гараже), а подушки и лоскутные и вязаные одеяла. Фред даже где-то смог раздобыть вполне себе мощный телескоп, да только любовался им со стороны, особо для дела и не используя – не умел. Лишь Гермиона могла показывать ему звёзды ближе. В доме было не слишком много комнат, но два этажа, хотя при этом он всё равно не казался большим. Скорее уютным и аккуратным – в доме у четы Уизли всегда было чисто и опрятно. Благодаря Фреду, конечно, доведшему заклинание уборки до высшего уровня. А вот готовкой всё так же занималась Гермиона, потому что муж её себя в этом так и не нашёл. Хотя он всё же крутился рядом, утаскивая продукты прямо из-под руки и уничтожая мгновенно (чаще своим же желудком). За садом ухаживали как-то вместе. Это место получало больше их любви. В доме был и зал с тёплым камином, который глава дома топил с большой охотой и заботой. А в углу комнаты стояли пианино и гитара, которой было уже много лет. На тумбах и полках лежали прелестная пряжа (правда её было всё так же куда меньше, чем в «Норе»), пластинки и книги. У огня разместились два кресла, а за ними лежал большой ковёр, позволявший ступать мягко в ответ на мелодию из проигрывателя. Танцевать Фред и Гермиона любили по вечерам – в этом было своё волшебство. Их совместная жизнь с имением колец почти не изменилась, став немногим лучше, потому что у них всё и так было хорошо: они были вместе, они доверяли друг другу и жили душа в душу. Для Гермионы муж был необходимым оплотом стабильности и осознания, что она не та, о ком ей говорила Беллатриса. А Фред порой со страхом вспоминал месяцы, когда цвета вокруг не влияли на него так, как нужно, и всё казалось однотонным и почти серым. Все краски в его жизнь вернулись лишь с возвращением Гермионы. Кажется, в отсутствие её и других родичей только кот служил ему единственной поддержкой, когда рядом действительно не было никого. И самое тяжелое, что с четой произошло за все годы – это смерть старичка Живоглота. Кота проводили в последний путь со всеми почестями и ещё не скоро Уизли – или же Грейнджер-Уизли и Уизли – смогли завести нового питомца. Спустя два года со смерти Живоглота в их доме появился ещё один полуниззл – безобразно рыжий, неожиданно кудрявый, наглый, но невообразимо ласковый. Жизнь не превратилась в сказку даже тогда, когда, казалось бы, это должно было случиться. Порой им по очереди приходилось просыпаться посреди ночи и, стирая солёные слёзы с чужих щёк, приговаривать что-то обнадёживающее и ласковое, возвращая в реальность рассудок, впавший в кошмар о воспоминаниях ушедших сражений на войне и в миру. В особенно яростную непогоду у Фреда неистово ныли ноги и кости, и он в основном лежал, с трудом поднимаясь с кровати ради дел. И обливался холодным потом, двигался, сцепив зубы. Помогали ему только болеутоляющие отвары и настойки. И то Уизли по бо́льшему счёту решал оставаться в такие дни дома, чтобы переждать послевоенную болезнь. А у Гермионы в непогоду болело предплечье. Становилось лучше от повязок, пропитанных специальной мазью, и в разы лучше, когда муж обхаживал волшебницу, пока она болела. Иногда она впадала в хандру, но так и не решилась вновь поехать в Австралию. Ей думалось, что это причинит ей ещё больше боли. Но, к счастью, теперь волшебнице не приходилось спасаться бегством: люди рядом с Гермионой – лучшие друзья, Фред и все Уизли – помогали справляться с её тяжбой. Эта рана навсегда осталась с Гермионой, но жить с ней вместе она со временем приспособилась. С мистером Гиббзом они оба общались на «ты» - психиатр ещё не скоро ушёл из жизни Фреда. Даже в годы супружества ему всё ещё приходилось делать кое-какую отчётность о своём состоянии. Однако положительных и чаще приятных вещей стало в разы больше. Гермиона, помимо Фреда, отдалась книгам и за пару лет написала не только просветительскую литературу об ущемлении, культуре и жизни оборотней, эльфов и кентавров, но и обновлённый учебник по истории Хогвартса (старый, как она утверждала ещё на ранних курсах учёбы, был далёк от правды и идеала). Ей на самом деле нравилось передавать все свои накопленные знания другим людям, её читателям и студентам. Она обожала перерабатывать всю полученную ею информацию и ставить под вопрос факты истории магии и прочего, находить правду и распространять её в массы. Порой она даже вела открытые лекции в Хогвартсе. Фред же вернулся к любимому делу (не донимать Грейнджер, нет): пока Гермиона исчезала за книгами, он пропадал в подвале за разработками. Старый блокнот, который они с Джорджем всё ещё вели, только и успевал путешествовать из рук одного брата к другому, возвращаясь спустя время с новыми заметками. Они писали в нём по очереди: день там, день здесь. Оставляли свои пометки и замечания и потом отталкивались от этих записей при создании новых шутих и сладостей. Внушительную часть ассортимента «ВВВ» теперь составляли конфеты практичного и серьёзного действия, как всё те же небезызвестные «Кошмарики». Однако братья с прежней решительностью (а порой чуть ли не с пеной у рта) защищали магазин, не желая превращать его в «очередное фармацевтическое безобразие» или «скучную безыдейную лавку», потому на полках всегда оставались приколы, а помещение продолжало дерзко пестрить различными украшениями. Естественно, они всегда являлись на ужин в «Норе». Больше всего этих посиделок было летом и в тёплую погоду, потому как накрыть для удобства такого количества людей можно было только на улице. Молли в эти дни готовила просто на целую армию. Видя, как после таких застолий родной дом стремительно разоряется, вскоре все стали приносить что-то с собой. Потому на столе чаще появлялись кулинарные шедевры не только матери семейства, но и остальной женской части семьи, а также и Джорджа с Роном (последний, впрочем, изысками не пестрил, но готовил отменные блины). Бывало, к ужинам присоединялись и другие гости: например, Невилл и Луна, Ли Джордан, Симус и Дин, Хагрид. Единожды была Кэтти Белл. Впрочем, и без гостей на встречах всегда была толпа народа. Порой даже случалось, что кто-то не успевал обменяться и парой слов с кем-нибудь: так, например, Фред однажды за разговорами не смог сказать хотя бы «привет» Джорджу (а они ведь близнецы - невероятно, что такое получилось!). Приходилось расставлять приоритеты: перекинуться несколькими фразами, но с каждым, или наговориться вдоволь с отдельными людьми, пренебрегая беседой с кем-то. Вскоре, когда после свадеб каждая отдельная чета начала заявлять ещё и о беременности, то за столом стало ещё шумнее: дети норовили проглотить что-то несъедобное, требовали внимания всего семейства, попеременно визжали и кричали, портили подгузники и, впрочем, вполне умиляли каждого взрослого. Младенцы буквально ходили по рукам: Уизли и Поттеры чуть ли не расписание составляли, по сколько минут отдельное чадо находится в руках одного родственника и когда переходит к следующему. Дети росли в любви, одним словом. А Молли только успевала намекать на то, как было бы хорошо, имей она ещё пару-тройку внучков и внучек… Правда, за этим внучатым периодом наступила пора разводов: Джордж и Анджелина разошлись спустя несколько лет, так и не зачав ребёнка. Джонсон вернула фамилию и ушла, так больше ни с кем из Уизли и Поттеров и не заговорив. А юноша после расставания с ней чувствовал себя подавленно, держался отстранённо и долгое время слегка сторонился семьи, среди которой браки цвели в гармонии, а дети становились отрадой. Ни к чему из этого у него самого доступа, увы, не было. Близнецы невольно поменялись местами: теперь один был в беде, а другой – помогал и вытаскивал из ямы. В связи с этим Джордж стал частым гостем в домике Фреда и Гермионы, где мог отдохнуть от зависти и тоски. К счастью, период разводов остановился здесь. Бывало, Гермиона на какое-то время пропадала в Хогвартсе по просьбе МакГонагалл. И порой Фред позволял себе вольности: изводясь от разлуки, он не выдерживал и между делом заскакивал в замок (директрисе, конечно, клятвенно обещался, что прибыл лишь по делу высокой важности) и вылавливал её на углах. Тоска друг по другу завладевала ими даже за неделю расставания, потому он так любовно зажимал её где-то за потайными нишами (Уизли же не хотел подставлять жену перед студентами), и она отчаянно жалась к нему, быстро неоднократно целуя. В такие редкие моменты они оба будто притворялись школьниками (да и чувствовали себя ими). И Гермиона даже приличия ради отчитывала его за такие выходки и неуважение к делу, но на его ласку всё равно отвечала тоже – лаской. Им непривычно теперь было врозь – хватило того расставания на полгода когда-то. Фред, однако, помогал ей с делами в Хогвартсе, чтобы хоть как-то оправдать своё присутствие перед директрисой, и заодно сокращая время пребывания Гермионы в замке. Она отмечала всё, что отличалось во Фредерике Уизли от прежних его версий. Он вновь стал одеваться ярче, но одежда его была всё же темнее, чем у близнеца и вообще многих других людей. Фред стал задумчивее, молчаливее, потому время от времени словно выпадал из реальности, подолгу размышляя о своём и не замечая ничего вокруг. А ещё Уизли иногда внезапно вставал и в неверии прислушивался к чувствам. Спустя несколько мгновений он присаживался обратно, улыбающийся и полностью удовлетворённый. С возрастом у него проявилась папина болезнь – стали нужны очки. К счастью, только для чтения, чему парень был несказанно рад, потому что не желал потом терпеть подколок от собственного близнеца, избежавшего этой же участи. А вот Артур и Перси были счастливы ещё больше Фреда, когда он пополнил «ряды очкариков», о чём ему с весельем неоднократно напоминали (беда пришла откуда не ждали). Гермиону, наоборот, каждый раз умилял вид супруга, склонившегося над записями или разработками, насупившего в собранности брови и не замечающего, как очки съехали на нос. Однако Фредерик Уизли всё ещё оставался собой: вновь со смешинками в глазах и мальчишеской дерзостью, кривоватой, старой плутовской улыбкой; с мудрым взглядом, осторожными движениями и травмами войны. А между собой супруги были похожи ещё больше. И не только наличием шрамов, сединой в волосах (которую жена закрашивала или выдирала, а муж носил с гордостью и убеждал Гермиону, что менее красивой с парой серых волосков она не становится) или тяжёлыми взглядами. Не только опытом и количеством психологических ран. Но и простым человеческим поведением: и бровь они поднимали одинаково, и затылок чесали схоже, и на нервах идентично скрупулёзно перебирали пальцами всякую мелочь. Не брак на них повлиял, а совместная жизнь ранее – супружество лишь скрепляло всё официальной клятвой. Гермиона любила Фреда безоговорочно и тоже молча. Правда, цветов не дарила. Но и другими вещами не хуже показывала это. Всегда показывала. Это ведь она появилась рядом так вовремя в тот день, верно? И если бы не она и её необдуманное решение прийти к чахнувшему, захиревшему Уизли, то как бы… всё сложилось? Думать об этом не хотелось. И получалось не думать. Фред и Гермиона потому жили для себя, друг для друга, ради близких. Возможно, в том был их фатум? Музыка медленно сошла на нет, и какое-то время они ещё двигались по инерции, словно мелодия жила в них самих и не требовала звучания. А потом Фред остановился, Гермиона подняла голову, и её губы сами собой растянулись в смущённой счастливой улыбке, когда она увидела, как на неё смотрел супруг. - Кто бы мог подумать, что прилежная гриффиндорская староста выйдет замуж за самого невозможного смутьяна Уизли?.. - со смешком несерьёзно спросила она, касаясь его лица, и ласково провела по лбу мужа, смахивая чёлку. - Тот, кто знал, что эта девушка станет лучом света и спасением для этого стоящего парня, - он мягко коснулся её щеки в ответ, оглаживая бархатную кожу и задевая очаровательный изгиб улыбки. Фред сосредоточенно молчал несколько мгновений. - Ты спасла меня, Гермиона. И не только из-под обвала. Признание прозвучало легко и гармонично, и девушка какое-то время смотрела на него без единой мысли в голове. Он наконец-то, как и желал, видел своё отражение в этих глубоких карих глазах, способных делать любое уродство красивым и достойным внимания. Улыбнувшись ему нежно, Гермиона слегка повернула голову и прижалась губами к его ладони, смежив веки. Из его глаз, переполненных признательностью и любовью, полились счастливые искры. - И, возможно, - не без лёгкого смущения заметил он, - тот, кто знал, что этот парень был влюблён достаточно серьёзно уже давно… Гермиона широко распахнула глаза и подняла брови. - Это признание, Фред? - Будто их было недостаточно, - выдохнул он, и она понятливо хмыкнула. Ей до дрожи в коленях нравилось, когда он вот так, прямо как сейчас, склонялся к её лицу с этой кривой полуулыбкой бывшего смутьяна и мягко целовал губы. А ему всегда нравилось, с какой податливостью она отдавалась любому его порыву, обвивая плечи и прижимаясь ближе. Гермиона обхватила его губы своими, Фред путал пальцы в её крупных кудрях, даже не переживая: а вдруг застрянут? – ведь это бы лишь привязало его к ней ещё крепче… - У-у-у-утречка, - прозвучало неожиданно и елейно, и оба вздрогнули. Они, едва смущенные и слегка испуганные, отстранились и посмотрели на довольного Джорджа, подпирающего косяк с цветами под мышкой. Фред пробурчал нечто несвязное в виде приветствия и, уже не стесняясь близнеца, вновь кратко поцеловал Гермиону в губы, а потом отошёл на кухню, где на столе лежал злосчастный блокнот, за которым и явился младший так не вовремя. - От сердца и от почек, как говорится, - улыбнулся Джордж, протягивая букет оранжевых и жёлтых лилий Гермионе. Растерявшись и приятно удивившись, она взяла цветы и глубоко вдохнула. Сладкий запах наполнял свежестью и бодрецой, даруя голове воздушную лёгкость. У мужчины вошло в привычку дарить хозяйке дома букет цветов в качестве извинения за то, как часто он прибывал в их доме. Желая избавиться от душевных метаний, он находил нужную безопасную гавань лишь рядом с братом и, как ни странно, его женой. - Проходи, и выпьем чаю, Джорджи, - улыбнулась Гермиона, утягивая Уизли вслед за своим супругом. С улицы раздавались весёлые всплески детского и взрослого смеха их большой семьи, прибывшей погостить, и безмятежность и радость так явственно передались и младшему близнецу, что он подумал, что, наверное, будет неплохо, если он останется, наконец, со всеми. Был май две тысячи пятого года. Спустя семь лет с окончания войны. Вместо запахов дыма, крови и смерти, Фред и Гермиона чувствовали лишь крыжовник и сирень с примесью запоминающегося яблока с порохом. Так пахли их дом и новая жизнь, в которой не было места войне, травмам и несчастью. Так пахло умиротворение, свобода и беззаботность – всё, чего так не хватало и Фреду и Гермионе. Только через семь лет…А спустя девятнадцать лет с войны они вновь будут на вокзале «Кингс-Кросс». Стоя среди таких же гордых родителей, будут глядеть на толпу студентов, ради которых они, повзрослевшее поколение с отобранным детством, перенесли столько боли и потерь. Будут смотреть и понимать, что будущее, обретённое их окровавленными переломанными руками, - счастливое, безмятежное... по-настоящему волшебное. И воплотилось в их же детях.
КОНЕЦ