Крыжовник и сирень

Стой под дождём, пусть пронизывают тебя его стальные стрелы. Стой, несмотря ни на что. Жди солнца. Оно зальёт тебя сразу и беспредельно*

Фреду снились сны. Довольно много. Почти всегда это были кошмары, провоцируемые больным подсознанием. Они вырывали из глубин самые мучительные и страшные воспоминания, вынуждая вместо сна выбирать бессонницу. Однако иногда кошмары даже привносили ясность в его реальную жизнь, не превращая её в ужас наяву, а внося определённость. Так благодаря одному сновидению он вспомнил. Это было тогда, когда его завалило. В кошмаре, будучи вновь одной ногой на том свете, он слышал и чувствовал чьё-то присутствие: дрожащий голос, тяжёлое дыхание, зов… Долгое время Фред думал, что между моментом взрыва и его пробуждением в больнице для его сознания не произошло ровным счётом ничего. Но… Гермиона. После того сна он вспомнил, что она была рядом, когда он умирал. Своими возгласами она была громче остальных, будто голос её был усилен в несколько раз, перекрывая голоса братьев и Поттера. Он не чувствовал её физически, – когда в теле переломано больше половины костей, то тут особо не расчувствуешься – но будто духовно ощущал её. Гермиона предстала в этом свете ни много ни мало его ангелом спасения. И в самом деле будь это не она, то кто бы смог понять, что он ещё жив? Суметь нащупать ускользающую, но не ушедшую из его тела жизнь? Не смогли ни Перси, ни Рон, ни Гарри... А она смогла. Всё это стало таким неожиданным открытием, переворачивающим с ног на голову довольно основательные вещи, что у Уизли против воли стали открываться глаза. А ведь ранее он особо не задумывался над своим решением – просто сделал так, как ему захотелось, проявил характер. Ну, позвал и позвал. Фред лишь постепенно осознал причину, по которой впустил – даже пригласил! – Гермиону в свой ставший сумрачным и холодным мирок. Она стала его спасительницей не только потому, что смогла уловить поверхностные удары его слабеющего сердца, но и потому, что своим голосом уверила его самого в том, что уходить рано. Несмотря на то, как ужасно он устал, выгорел и как много сил истратил. А потом, когда Фред чах и вял, Гермиона снова явилась как напоминание о хорошей жизни и причина не уходить. Она помогала ему чувствовать ностальгию по ушедшим временам, по лучшим временам, потому он ощущал себя лучше, чем являлось на самом деле. Хотя, откровенно говоря, это было больше игнорированием проблемы. Фред всё чаще предавался былым воспоминаниям, скучая по Хогвартсу и всему, что было с ним связано во времена его учёбы. Но на то, что с душой и головой у него не всё в порядке (и даже хуже, чем с телом – а у него вообще не работала внушительная часть), он уже не обращал внимания. Привык вариться в котле. С моментами из прошлого он будто вытягивал и пережитые им когда-то чувства, потому, смотря на Гермиону, Фред не раз ощущал необъяснимую тяжесть в груди. Ему было странно комфортно с ней, в то время как людей он в принципе сторонился. Её безмолвное присутствие отчего-то поддерживало его. Её голос, каким бы уставшим, несущим чересчур умные, занудные вещи, казался ему самым успокаивающим. И среди всех запахов именно крыжовник не казался раздражающим. Корни, конечно, шли из последних лет в Хогвартсе, когда он стал непозволительно часто засматриваться на гриффиндорскую заучку с желанием не просто поддеть, а быть замеченным ею. Эти чувства прошлого были слишком далёкими теперь, но он переносил их в настоящее, наслаивал более свежими ощущениями, впечатлениями, переживаниями. И Фред внутренне понимал, куда это ведёт, и сопротивляться не хотел, но его вбитые в подкорку сомнения, комплексы и травмы буквально кричали, что всё это не больше, чем очередной «пшик». Потому что Фред был уверен, что забыл, каково это – чувствовать. Наверное, это была ещё одна причина, почему его тянуло к Гермионе, вместе с которой к нему возвращалось и ощущение жизни. Но он боялся, что всё ему только кажется. Что весь проблеск новых (или старых?) ощущений лишь предсмертный бред. Фред всегда отчаянно нуждался хоть в ком-то. Ему хотелось быть нужным, но не потому, что его жалко, а потому что с ним – лучше, чем без. До рокового момента Джордж являлся тем, кто всегда был рядом. А когда Фред жил свои мучительные пять месяцев, то никто не делил с ним одиночество. Как бы силён ни был его крик, остальные будто закрывали уши и не слышали. Никто из его друзей не интересовался его жизнью – тут Фред, вероятно, сам был виноват. Желая сбежать от семьи, он обрезал пути и другим своим близким. В страхе сойти с ума от всепоглощающего одиночества, он денно и нощно слушал приёмник: музыку, какие-то программы, голоса ведущих (до этого последний раз он прикасался к радио, только чтобы самому участвовать в передаче). Это дарило ему ощущение чужого присутствия. Может, потому не всё было потеряно, когда к нему пришли лекари. Однако это не могло не повлиять на него: отсутствие в течение пяти месяцев хоть кого-то, с кем можно было поговорить, довериться, сделало из Фреда параноика. Он больше не мог чувствовать себя комфортно с другими людьми, постоянно подозревая их в чём-то и относясь предвзято. Даже курьеров терпел с трудом. А потом появилась Гермиона и стала не той, кто в удушающих объятиях окутала его чрезмерной опекой, а той, кто в своей манере скрасила его одиночество. Ещё и сама нуждалась в нём. Ночь, когда Грейнджер была в таком отчаянии и так нуждалась в ком-то (в итоге этим «кем-то» оказался сам Фред), врезалась в его понимание довольно явственно. Уизли наконец был кому-то нужен, потому что с ним – легче. Легче переживать и делить страхи. Грейнджер своим присутствием в его одиноком мирке стирала весь мрак, очищала скверну боли и потерь, делая его менее… одиноким? По многим вещам, ненавязчиво разложенным ею по всей квартире, Фред – и любой другой, кто бы мог прийти сюда – с лёгкостью мог определить, что она здесь. Даже если на самом деле она была в далёком Министерстве или ещё где. С самого четвёртого курса она перенесла свои часы вязания (ставшие по тем временам будто очередным заданием из учебника, только с более глубоким смыслом) в увлечение сегодняшнего дня. В вязании Гермиона находила умиротворение, потому, если Фред не видел её за стопками книг и свитков, то чаще обнаруживал с клубком шерсти и спицами в тонких и ловких пальцах. Грейнджер буквально всё обложила своей пряжей – в любом, даже самом неожиданном месте, можно было обнаружить куски нитей, ножницы, начатый орнамент или предмет одежды, декора. Так Фред точно знал, что кружка, которая когда-то была безотчётно перевязана куском лазурно голубой нити, принадлежала Гермионе. А его кружка была с отколотым ободком и с ниткой цвета тёмной орхидеи на кривоватой ручке. В кресле, которое Грейнджер всё же раздобыла, памятуя о собственных словах в их первую здесь встречу, лежал мягкий тёмно-синий плед в кукурузно-жёлтую клетку. В коробке, томящейся у камина в ожидании мастерицы, лежали мотки пряжи самых различных цветов. Даже в комнате у Фреда уже пригрелась одна вещица – тёплые вязаные носки для его окоченелых ног. И ещё её огромный рыжий кот, с которым у него всё было неладно, и тот был постоянным напоминанием, что Грейнджер рядом. Живоглот оставлял свою густую лоснящуюся шерсть где угодно: в кресле, на одежде, на посуде и – даже! – на его кровати. Кот, казалось, ревностно не желал делить внимание хозяйки просто с кем бы то ни было, потому всячески старался преградить дорогу Фреду: то занимал место у камина первым, то тёрся об его ноги, оставляя пласты рыжей шерсти, то вовсе метил углы его комнаты. И в руки никак не давался. Но, в общем-то, Фред и сам не шибко желал подхватывать это чудовище к себе на коленки, какой бы умиротворённой не выглядела Гермиона, делая то же самое. На дубовом столе бессменно лежали тома увесистых книг, различные тетради и листы пергамента. В ящиках были припрятаны чернила и несколько перьев, среди которых лежало и то, которое он даже не думал увидеть – ещё на шестом курсе он и Джордж подарили Гермионе перо, исправляющее орфографию (по факту же делающее хуже, это ведь шутиха). А ещё теперь в самых необходимых местах стояли свечи. Потому что если раньше Фред довольствовался только мерцанием огня камина, то теперь Грейнджер обеспечила их светом почти везде. Она часто приносила в квартиру фрукты и реже – цветы, потому в каждой комнате пахло свежо. (Хотя на самом деле ему больше всего нравился запах крыжовника! Особенно вперемешку с сиренью, которую было довольно тяжело раздобыть в это время года.) На полке над камином всё также лежали любимые сказки Гермионы, которые он, всё же, прочитал. И не зря, потому что обсуждение их вдруг обернулось упоминанием важных проблем. Это стало словно последним толчком. Фред окончательно пересмотрел свои железные оборонительные позиции, размыслив, что, вообще-то, он уже засиделся. И совсем малость обнаглел, не посчитавшись с мнением настоящего Фреда, которого предал, оставив семью и укрывшись завесой ненависти и злости. Которого затолкал поглубже в себя, чтобы было не слышно, ведь так легче предаваться самобичеванию и нервотрёпке. Дождь стучал по окнам с такой силой, что Гермионе казалось, будто вода там смешалась с крупными кусками града. Время от времени небо на улице гремело и лихо сияло синим, пронзаемое стрелами-молниями, отчего весь старый домишко, где располагалась их квартира, ходил ходуном. Грейнджер даже слышала, как в соседней квартире стекольным переливанием откликалась люстра. Всё, что находилось за пределами комнаты – там, снаружи – казалось непереносимо тусклым, бесцветным, как в старом чёрно-белом ужастике. Дома на Косом переулке окрасились во все оттенки серого, и это нагоняло на девушку какую-то хандру. Она бросила взгляд за окно – погода бушевала не по-детски. Гермиона видела эти крупные капли дождя и так чётко ощущала их холод и влажность, будто те уже стекали по её затылку. Вздрогнув, она вновь обратила взгляд к камину, где мирно горел огонь, вцепилась пальцами в тёплую чашку и, придвинув ноги, устроила тяжёлую голову на коленях. В тот день она решила дать себе отдохнуть. Вообще, не в её правилах было отдыхать от учёбы дольше, чем пару часов, но в тот вечер она решила полностью отложить книги. Пергаменты и фолианты, отодвинутые подальше, лежали на столе и одним присутствием тяжело горячили ей затылок. Гермиона слушала дождь, огонь в камине, своё дыхание и пыталась угадать, о чём так тяжело думал Фред Уизли – ей было в новинку чувствовать, что это не её мысли так грузно оседали в комнате и громко звенели в тишине. - Добрая старая Англия до того перенаселена, что даже приличной погоды на всех не хватает,** - пробубнил вдруг себе он, глядя за окно, и Гермиона, вздрогнув, ожила. - Так ты прочёл? В голосе у неё раздались слишком довольные нотки, и Фред пожал плечами, оборачиваясь. Он всё так же чаще избегал смотреть ей в глаза, будто остерегаясь чего-то, но всё же, говоря, обращался именно к ней. Голос у него всё так же не был лишён почти скрипящей хрипотцы. - Это настолько правда, что мне запомнилось. Гермиона улыбалась, глядя на него, и Фред думал, что она смотрела ему прямо в череп и знала всё-всё, что сейчас или когда-либо заполняло ему голову. А ему не особо хотелось, чтобы ей было известно всё. - А мне с самого детства запомнилось Приведение. Такое одинокое и потерянное, бессильное в своих желаниях, но всё ещё будто живое… Она думала о бедном Кентервиле, о его несчастной жене, о сострадательной Вирджинии и словно возвращалась в собственное детство, когда магия и призраки были лишь частью её воображения. Однако детство для неё закончилось, кажется, слишком давно. И она была здесь, в мире, где магией пользовались все её близкие друзья, а приведения, даже если не имели своей призрачной формы, всё равно терроризировали рассудок. Грейнджер осознала, кто теперь напоминал ей то самое приведение. Она несмело подняла взгляд, сталкиваясь с фиалковыми глазами, и её снова заворожил их вид. Они спокойны и, к её счастью, гнева или раздражения в них не виднелось. Конечно, вряд ли Фред не думал о том, что Приведение было похоже на него самого: сэр Симон был бесконечно печален и очень громок в своём одиночестве, но никто, абсолютно никто не слышал его скорби… пока не появилась Вирджиния. И всё же Фред и не подумал разыскать в её словах этот скрытый подтекст, потому и глядел лишь участливо. - И через всю свою тоску и неприкаянность оно смогло найти путь к любви и спокойствию, - Гермиона всё же закончила мысль, поднимая взгляд на книги, лежавшие на полке над камином. По комнате растеклась какая-то мягкая грусть понимания. Они оба знали, что значит скорбь, печаль, одиночество. Оттого простая сказка, несущая в себе лишь поучительность и толику юмора, становилась большим, находя в их реальности намного больше соответствий. Начиная со смерти и сожалений. И кто бы мог подумать, что любимый герой её детской сказки появится в её жизни воочию, а она будет делить с ним это его существование, потому что и сама лишь влачит своё? Может, сцепившись, слепившись накрепко, проникнув друг в друга, они будут представлять что-то более полноценное? Или, наоборот, привнесут последний штрих в череду саморазрушения? - А ещё там есть два неуёмных близнеца, - со смешинкой заметила Гермиона, пожелав избавиться от гнетущей атмосферы. И Фред отдалённо узнал в её улыбке собственную кривую, какая раньше растягивала его губы. Он тоже издал короткий смешок, кивая и соглашаясь. На душе у него всё ещё остался призрачный осадок. - Да, узнал в них кое-кого… - Уизли протянул руку, чтобы достать Уайльда, почти ласково касаясь корешка тонкой книжки пальцами, и задумчиво дополнил: - Как только родители справлялись с ними… Он, конечно, старался скрыть сквозившую во фразе печаль, но Гермиона даже без специальных усилий смогла уловить её. Потому что ей это снова знакомо. Фред тосковал. Он не бросил семью, но сильно отстранился от родителей, братьев и сестры. И от того, что их теперь привычно не было рядом, тосковал ещё больше. И ещё Гермиона была уверена, что Фред чувствовал себя плохо от понимания, как глупо и низко он поступил (почти так же, как и его брат, когда-то бросивший семью ради Министерства). Она вспомнила про Гарри, который тоже потерял родителей, про своего психиатра, который говорил ей о том, что не стоит в своём горе отстраняться от других, а, наоборот, держаться ближе к тем, с кем можно разделить все печали и радости… И поняла, что, наверное, она слишком долго позволяла себе оттягивать момент. Именно тогда, в тот серый вечер ей хотелось попробовать, хотя она всё ещё боялась оступиться, быть непонятой, отвергнутой. - Хотела бы я сейчас посмотреть в то зеркало, - улыбчиво говорила Гермиона. - Еиналеж. Гарри рассказывал, что видел своих родителей. - В глазах, однако, не было и тени улыбки – сплошная грусть. Фред поднял взгляд от книги, которую взял мгновение назад. Гермиона будто увлечённо смотрела снова на камин и не глядела в его сторону. - И ты хочешь… - начал он, пристально вглядываясь в профиль, на котором отражались отсветы пламени, - увидеть своих? Грейнджер улыбнулась ещё горше. Ей говорить о родителях тяжело, но сейчас кажется, что это правильно. Правильно говорить вслух и не держать в себе, как огромную тайну и горе, которым нельзя делиться. Сейчас она думает, что ей хочется, наоборот, поделиться. Что больше нельзя тянуть. Она и так слишком долго никому не рассказывала. - А я так и не вернула их после войны, - тело у неё словно превратилось в камень, потому что Гермиона не хотела показывать слабость, потому что удерживала себя от любых движений, способных выдать её с головой. - Обливиэйт, как оказалось на практике, не во всех случаях имеет обратные свойства. Мои родители были так долго под его воздействием, что память будто канула в забытье окончательно. - Она вздрогнула, не ощутив сопротивления своим словам, и осмелела: - И, знаешь, потому я тебе завидую. Потому что твоя семья не подверглась заклятию, она в целости, никуда не делась. И вы можете прийти друг к другу в любой момент. Я же не могу даже обнять родителей, при этом не встретив отчуждения или паники с их стороны. Глаза у Грейнджер уже давно были на мокром месте, и Фред долбил себя мыслью, что не перечил ей и не вступал в спор только потому, что ненавидит слёзы, а не потому, что понимал, о чём она говорила. Он смотрел на её сгорбленную, хрупкую в тот момент фигуру и не мог поверить тому, какой разбитой всё-таки была Гермиона за всей своей показной твёрдостью и занудством. Бывшая заучка остервенело растирала щёки, неслышно задыхалась, подавляя рыдания, и Фред, однако, даже в этом всё же находил признаки силы. Гермиона была способна открыто говорить о своих чувствах и не бояться их. Но, так и не выдержав, она поднялась и ушла. Её быстрый бесшумный шаг окончился с хлопком двери. На месте, где она сидела, остался лишь тёплый плед и остывшая кружка чая с медикаментами. Фред решил начать с малого: стал интересоваться делами магазина и самого Джорджа. Близнец отвечал на любопытство брата охотно, сам довольно осторожно задавал вопросы и порой позволял себе шутить, как раньше. Отношения между ними постепенно налаживались, но лишь по переписке. Фред был ещё не готов к более открытому контакту, не желая сплоховать, и Джордж вдруг оказался очень понимающим (хотя чего удивительного? Фред сам, вероятно, просто отвык от заботы брата и забыл, каково это), потому сам не пытался назначать встреч. Но иногда всё же намекал. Фред решил наконец попробовать придумать что-то новое для Вредилок. Раньше он и выступал лидером их деловой «кампании», выдумывая новые экземпляры сладостей, сочиняя замысловатые названия, в то время как Джордж отвечал за техническую часть, будучи по части зелий и волшебных предметов просто гением. Бывало, они менялись ролями, – всё же оба близнеца были во многом горазды – но это происходило не сказать чтобы часто. С непривычки и после долгого перерыва Фред даже сначала потерялся, тыкался незнамо куда, понятия не имея, на что направить поток мысли. Получалось неважно. Все идеи казались слишком утопичными и чересчур фантазийными даже для волшебного мира. Тогда Фред попробовал взяться за практическую часть и вспомнил о том, с чем боролись все, кто был сейчас ему близок – Гермиона, он сам и даже Джордж страдали от послевоенных кошмаров. Он не сомневался, что таких людей было ещё больше. Джордж его идею о сладких противокошмарных леденцах поддержал с готовностью, лихо отдавшись разработке новой задумки. Каждый день они списывались насчёт новых ингредиентов, формул и свойств. Однако младший близнец, опасавшийся спугнуть запал старшего, принимал более пассивное участие, лишь выполняя поручения от самого Фреда. Старший же полностью отдавался делу: переворачивал с ног на голову содержания книг о зельях, напоминая отдалённо Гермиону за тем же делом, составлял формулы, ликвидировал недостатки в свойствах и даже подбирал окраску самих леденцов и обёрток. Собственные кошмары и бессонные ночи ещё больше подстёгивали его к усердной и скрупулёзной работе почти без продыху. Совместное дело вновь дружески сплело близнецов, и хотя отголоски прошедших месяцев (или больше?) всё ещё звучали в их разговорах, Фред и Джордж становились теми самыми Дредом и Форджем. Уизли осознал, как сильно тосковал по брату и работе, и не мог не благодарить Гермиону (конечно, не вслух) за ту беседу, которая, по сути, даже не несла в себе цели вернуть Фреда в семью. Благодаря именно тому вечеру Фред снова пошёл на контакт с Джорджем, а потом и вовсе стал встречаться с ним вживую. Она застала их за беседой однажды, когда между братьями углы общения уже были неплохо сглажены. Гермиона обычно надолго задерживалась в библиотеках Министерства, являясь в квартиру почти под самый вечер. Она рылась в тяжёлых фолиантах старых книг и в архаичных записях, любопытствуя везде и понемногу. Уже довольно давно объектом её внимания стала не только учебная литература, обязательная школьной программой седьмого курса, но и различные Отменяющие заклятия, способные, конечно же, обращать заклинания, подобные Обливиэйт, вспять. Но даже это было ещё не всё! Буквально неделю назад Гермиона застала себя на мысли, что ищет Лечащие заклятия. Она вглядывалась в томик, лежащий в её руках, пока палец прослеживал названия заголовков, связанных с врачеванием тяжёлых травм. И очумело замерла, поняв, что делает. Было странно будто интуитивно следовать этой навязчивой мысли, искать излечивающие заклинания и не отдавать себе отчёта в том, что делаешь. Однако Гермиона довольно быстро смирилась с этой идеей. Она, как всегда раньше, лелеяла мысль о помощи всем, кому только могла. Особенно сейчас, когда нуждалась в помощи сама. Особенно сейчас, когда Фред был так близко и по-своему помогал. Пролистывая страницу за страницей, главу за главой, Гермиона отметала все сомнения насчёт правильности своего решения одной простой мыслью: она только посмотрит. От этого же хуже никому не станет, верно? Фред на свои проблемы вслух не жаловался, да и Грейнджер думала, что, помимо ног, у него было и есть полно других травм и ран. Однако она слишком ясно видела, как старший близнец не желает мириться с тем, что не может ходить: как затухает его взгляд, когда он смотрит на людей, – в основном детей – бегающих и скачущих по улице; как порой он злится, когда у него не выходит переместиться с коляски на другое место, или когда он не может удобно развернуться, при этом ничего не задев; как раздражается оттого, каким медленным и тяжёлым стал с этой коляской. Он вообще теперь представлял из себя по большей части комок оголённых пульсирующих нервов, готовых взорваться в любое мгновение. (Хотя последнее время настроение его вдруг стало преображаться в лучшую сторону.) Гермиона хотела видеть его… счастливым, наверное. Свободным от тягот войны. Потому хотела хоть где-то помочь. А чем ещё, если не своими знаниями? С недавних пор ей всё больше хотелось возвращаться домой пораньше. Только там, в квартирке на Косом переулке с видом на старое красивое здание, она чувствовала себя спокойно и даже безопасно. Впервые за долгое время у неё было место, ставшее таким же ценным, как «Нора», путь в которую ей был заказан, пока мистер Уизли всё ещё горел желанием если не оставить Гермиону там, так запереть - из самых добрых побуждений, конечно. Гермиона невольно вспоминала Гарри, для которого таким местом стала площадь Гриммо – дом там, хоть и был омрачён некоторыми болезненными воспоминаниями, всё ещё оставался пристанищем для Поттера. Для Гермионы квартира Фреда стала таким же местом. Она вернулась домой сильно раньше и застала у камина не только старшего близнеца, но и младшего. И сходство их теперь угадывалось не так хорошо, как раньше. И не только благодаря коляске. Они слишком отличались отныне. Вместо ярких рубашек и залихватских штанов Фред носил тусклые и тёмные безразмерные одежды, скрывавшие изъяны его болезненного тела. И на фоне Джорджа, который себе в этой традиции почти не изменил, надев яркую пурпурную мантию поверх ржаво-коричневого костюма, его брат выглядел, как тёмное пятно. Однако если Фред гармонировал с остальной обстановкой квартиры, мрачность которой Гермиона, как бы не старалась, не смогла разбавить до конца никакими вязаными пледами (один из которых, тёмно-синий в клетку, лежал на коленях старшего близнеца), цветами или фруктами, то Джордж в эту атмосферу совсем не вписывался и выглядел ещё более вызывающе, чем обычно. Даже рыжие семейные волосы теперь были менее похожи: у одного они короткие и жёсткие, тускнее, а у другого длинные, лохматые, а ещё в них проглядываются серые волоски. Ох, а особенно их взгляды… Глаза Джорджа таили в себе печаль и изломанность, но всё равно словно изнутри светились присутствием неунывающего духа, как было всегда. Его глаза будто кричали, что всё хорошо. А у Фреда глаза были полны спокойного отчаянья, сколько в них не смотри. И взгляд всегда был грузный, даже при улыбке. Глаза Фреда возвращали в мрачную реальность и не дарили света. Только смирение. Лицо Джорджа вытянулось при виде Грейнджер на пороге комнаты в домашних тапках. Он оторопело глядел на неё, потом повернулся к брату, указывая себе за спину, но не имея способности выдавить и слова, потом снова развернулся к Гермионе с той же попыткой, а потом снова к брату: - Это вы... это?.. - непонятно пробухтел Джордж, таращась на близнеца и подавляя улыбку. Лицо его усиленно скрывало рвущиеся эмоции, потому что брат знал. Ох, он очень много знал и помнил, особенно с их последних курсов. - У Гермионы... - Фред поднял глаза и столкнулся взглядом с девушкой. По её выражению лица было ясно: нет. И он сменил курс: - Мы живём вместе какое-то время. Но это не то, о чем ты успел подумать, братец. Фред понял, что Грейнджер не хотела распространятся о своих проблемах. Девушка благодарно кивнула ему. Младший близнец, кажется, был удовлетворён не до конца, но постарался это скрыть, чтобы – не дай бог – не спровоцировать брата. Видя это, Гермиона поздоровалась с Джорджем, став первой, вспомнившей о вежливости, и тихонько капитулировала в другую комнату, оставив своего соседа бороться с проблемой в виде любознательного до безобразия Джорджа в одиночку. Однако Фред взмахнул рукой, пресекая любые любопытствующие вопросы, и покачал головой. Джордж сказал: «Ладно уж, храни свои секреты», и вновь откинулся на спинку грейнджерского кресла, складывая ладони за головой. Его беззаботный вид ему очень шёл, из-за чего внимание как-то само собой не заострялось на морщинах на лице, тусклости в раньше огненно-рыжих волосах и усталом взгляде – всё это терялось за веселостью и добродушием Джорджа. Фред вообще считал, что брат у него… потрясающий. Всегда считал. Но теперь, зная, как хорошо его близнец справлялся со своими демонами, неосознанно приумножил это чувство. Сам-то Фред вон сейчас где был. - Ну, я принёс конечный вариант, - Джордж поелозил пальцами в складках мантии и, удостоверившись, что рядом никого, выудил пару конфет в кричащих обёртках. - На данный момент, по крайней мере. Наконец, дело было сделано. "Кошмарики" – а именно так были названы леденцы – ждали только пробы. Первым конфетки испытал Джордж под пристальным вниманием Анджелины. Результат почти превзошёл ожидания. На дизайне тоже настоял Джордж: он с боевой готовностью отбросил выбор Фреда, окончившийся на фиолетово-чёрных цветах для конфет, и выдвинул свой – теперь обёртки леденцов пестрили ярко рыжими и едко жёлтыми цветами. Хотя внутри они всё же оставались полупрозрачными, тёмно-синими или тёмно-сиреневыми, как и пожелал их создатель. Это, с точки зрения маркетинга, показалось Джорджу хорошим ходом: обёртка привлекала внимание, а содержание разнилось с ней, но вязалось с названием. Они всё ещё не могли поверить, что никто, совершенно никто не попробовал создать нечто подобное. - Спал сном младенца впервые за месяцы, - поделился близнец, блаженно и даже немного хитро улыбаясь. - Это твоё создание просто гениально. И невероятно повысит нам продажи – сам понимаешь, сколько сейчас в магическом мире людей, потерявших сон от кошмаров. - Надеюсь, труды окупятся, - задумчиво проговорил Фред, гоняя конфетки по ладони и разглядывая, как переливаются этикетки в солнечных бликах. Лицо Джорджа комично вытянулось от удивления, он вдруг навалился вперёд, неловко взмахнув руками и чуть не упав брату в коленки. - О чём речь? Конечно, окупятся! Ты что, совсем не слушал меня? Да у нас отбоя от покупателей не будет! Как бы ужасно это ни звучало в сложившихся обстоятельствах… Фред улыбнулся, пока Джордж так рьяно пытался его ободрить, и, сжав леденцы в ладони, засунул их в свой карман. - Я прямо поражаюсь тому, как хорошо ты справляешься со всеми тяготами… Выражение лица Джорджа смягчилось, он сцепил руки в замок, видимо, ощутив собственную слабость, и устало улыбнулся. Взгляд у него слегка застекленел, но не лишился ясности, и, кажется, почти влажно заблестел. И Фред вдруг увидел в этом светлом лице и трещины морщин, и тяжесть взгляда, и демонов, бередящих душу, глубоко в зрачках. - Это потому что ты не умер, Фредди. Они ещё очень недолго беседовали о том и о сём (к старшему близнецу благодаря младшему постепенно возвращалась говорливость), а через полчаса Джордж поднялся с кресла, чтобы трансгрессировать в их (уже ставшую только его?) квартиру над «Всевозможными волшебными вредилками». Он обернулся на пороге, когда Фред уже останавливал коляску рядом. - Уверен, что пока не хочешь посмотреть магазин и квартиру? Я там почти ничего не менял – откорректировал только пару вещей по нашим ранним задумкам. А в квартире вообще ничего не трогал. Кроме мусора, конечно. Там сейчас никого нет, нам бы никто не помешал… - Джордж одними глазами показывал свою надежду на согласие (натренировался за месяцы доносить больше взглядом, а не словами), а ещё уже знал, что совсем скоро, через пару таких попыток, Фред наконец согласится. - Уверен, - но не сегодня. - Как только у меня появится желание и силы, я дам тебе знать, чтобы ты трансгрессировал нас туда. - Ловлю на слове, - уже в дверях хитро улыбнулся Джордж, поправляя полы мантии. - Ах, да! Мы ждём тебя на Рождество в «Нору», понял? Чтобы как штык! - брат шутливо пригрозил Фреду пальцем, но скоро сник, видя грузный взгляд и не до конца понимая, он ли вызвал такую реакцию или сам Фред успел чего-то надумать. Уизли стрельнул глазами по направлению коридора и снова усмехнулся: - Вас обоих, к слову. Фред не успел ответить, потому что раздался тихий хлопок, а о Джордже воспоминанием осталась только грязь с подошв у порога. Старший близнец вздохнул и прижал ладонь к груди, где в кармане рубашки лежали леденцы, а потом наконец решился. Он застал Гермиону за перебиранием вещей: девушка вынимала из сумки новые книги, арендованные у Министерства. С задачей скорее разложить томики она справлялась неважно, потому что, видя интересные названия и оглавления, не могла удержаться и открывала каждую взятую в руки книгу, пробегая глазами по строчкам, написанным от руки старинным пером. - Как дела с кошмарами? - прямо с порога спросил Фред, для приличия постучав костяшками пальцев по открытой двери. Гермиона от неожиданности вздрогнула, прижав книгу к груди, и тут же сконфуженно улыбнулась рыжему парню. В глазах у неё – он даже на расстоянии увидел – уже плясали нервные чертята при упоминании кошмаров, мучающих Грейнджер почти каждую ночь. - Появляются время от времени, - соврала она. - Бороться с ними невозможно, увы. У вас с Джорджем всё хорошо? Как давно? - Недавно. И часто у тебя так?.. - он не договорил, зная, что Гермиона его прекрасно поняла. С той ночи, когда он охранял её сон, сидя у кровати аж до самого утра, прошло более трёх недель. Фред знал, что у Грейнджер были проблемы, потому что в итоге весь его режим сна перестроился: днём, когда он был один, Уизли спал, а вот по ночам уже не мог, заимев привычку патрулировать квартиру ежечасно. Потому что Гермиона продолжала выть по ночам. Грейнджер поджала губы, понимая, что не смогла отвести разговор в другое русло. Какое-то время она молчала, мерно дыша, словно делая упражнения, чтобы успокоится. А потом, сложив книги у кровати и присев на холодное покрывало, всё же ответила с некоторой слабостью: - Последнее время – чаще, - на выдохе повествовала она, уже не пытаясь скрыть свою немоту от одной мысли о ночных ужасах. Она всё чаще представала перед ним, как открытая книга, и Фреду льстило это её доверие и сейчас. Но он не знал, что говорить, да и Гермиона задумчиво глядела в пол, пальцами руки тихонько выводя узоры на подушке. И голос её дрогнул при вопросе: - Тебя мучали кошмары после... после войны? В этой фразе Фред вдруг нашёл удивительную схожесть Гермионы с ею-первокурсницей, ребёнком, который давным-давно оказался далеко от дома и потому не мог спокойно спать первые ночи. Фред теперь чувствовал себя странно: вот она, уверенная и смелая Грейнджер, сейчас прячется за своим психологическим барьером и говорит с ним о кошмарах. Разница была радикальная. А ему тошно. Вспоминать войну Фред ой как не любил хотя бы просто потому, какие последствия она ему оставила. Но говорить наконец не о поврежденных ногах, а о чем-то другом (но не менее важном) оказалось довольно... необычным для него опытом. - Часто, - в тон ей ответил он после минутного раздумья, начав на нервах отдирать отходящие от деревяшки двери волокна. Горло сжало тут же, и говорить стало трудно хотя бы потому, что об этих кошмарах Уизли беседовал только сам с собой, но по той же причине ему сейчас было и легче открывать рот. Он уже слишком глубоко закопался во все эти сны. - Перед глазами почти каждый раз девочка. С чумазыми щеками. Посреди сражения. А потом... мёртвая. Потому что я не успел. Там вообще много их. Мёртвых. Много тел… И Люпин с Нимфадорой. Я ведь... - он сбился, зажмурил глаза, пытаясь сконцентрироваться под этим внимательным взглядом и уже жалея, что вообще открыл рот, но ему НУЖНО говорить об этом, иначе Гермиона больше и не подумает быть откровенной с ним. - …Мог что-то сделать тогда. Перси и я видели Ремуса перед тем, как... Я же мог пойти с ним. Или остановить. Но я сделал хуже… Я отправил его на смерть одного. Получились в итоге какие-то драные обрывки адекватного монолога. Уизли думал, что проговаривать это вслух будет так же легко, как и в голове. Но он ошибся. То, за что он винил себя уже больше полугода, вырвалось из его рта лишь необоснованной тирадой. Слова не могли передать и малой части того, как сильно он себя винил за все те смерти. Но у него не было сил и тех же слов, чтобы рассказать понятнее. Он вообще не хотел говорить так много, потому что никому не нужно быть у него в голове. Он сам прекрасно справлялся с ненавистью к себе. Но ему казалось, что если он будет с Гермионой откровенен, то она не отвергнет его (тут он надеялся, что не ошибся) и его конфеты, которые он делал… для неё. Ему хотелось верить, что она услышит и забудет, просто примет и, может, даст откровение в уплату за откровение. Но ведь это Гермиона Грейнджер. Когда она вообще была равнодушна к чужим проблемам? Снова молчали. В голосе Фреда раздавалось недовольство, скрываемая злость, но не на кого-то, а на самого себя. Он теперь хмурил брови, сражаясь с собой, чтобы мыслями не вернуться в тот день, и ещё потому, что злился за свои слова. Хотя сожалеть о них всё же не стоило, он это принимал. В груди у него начало так нестерпимо колоть, глотку сжала холодная рука вины! Но ласковая незримая ладонь легла ему прямо на сердце, когда Грейнджер просто начала вновь говорить. - Мне снится Беллатриса, - от неожиданного и для неё тоже откровения у Гермионы смочились ресницы, но она не опускала взгляда и в упор смотрела на силуэт в дверях. - То, что она делала в доме Малфоев. Я была в таком бреду... - она взяла перерыв, втягивая воздух через нос, - что почти ничего не помню. Но мне снится боль заклятий, визг, смех её, просто упивающейся всем этим. В кошмарах я чувствую её кинжал в своей руке и это кровавое слово. Кажется, не будь я грязнокровкой... Грейнджер заглатывала слова, потому что горло стянуло от несказанных слов. Ей нужно было время, чтобы проглотить ком и продолжить, но он так и встал поперёк. Молчание, начавшееся оборванной фразой, затягивалось. И Фред думал, что у Гермионы были вещи, о которых она даже при всём желании не была способна говорить. Но всё это было очевидно и ясно, как заведенные издавна понятия. Оно висело в воздухе, как и его вина. И он видел это. - Ты не виновата, что твои родители магглы, - мягко произнёс он, склоняя голову и пытаясь привлечь её взгляд, иначе Грейнджер прямо при нём могла впасть в кошмар и не заметить этого. - На самом деле, я не могу назвать более способной и сильной волшебницы, - удивительно открыто закончил он. И в голосе даже не было насмешки. Он совершенно серьёзен. Это был не пустой комплимент и не попытка задеть. Гермиона наконец смогла избавиться от кома. А Фред наконец повернул колёса, переезжая через собственную неуверенность, и бесшумно подъехал к кровати. Грейнджер подобралась и в темноте шарила взглядом в поисках его глаз. Он смотрел на неё с безграничной тоской и виной во взгляде. А у неё в глазах была благодарность пополам с горечью. Она склонилась к его уху, будто собираясь произнести сокровенный секрет, и он невольно приблизился и напряг слух, желая уловить каждое слово. - Ты тоже не виноват, - вдруг зашептала она обрывочно и убедительно так, что у Уизли спёрло дыхание. - Ты не знал, что случится с Люпинами. И с той девочкой тоже. Она отстранилась, чтобы снова посмотреть на него. В глазах Фреда было удивление, почти шок. А взгляд Гермионы выражал серьёзность и уверенность так, будто она сказала самую абсолютную правду на свете. Он выдавил кривую-косую улыбку так старательно, что аж скулы от неё свело. А в глазах читалось недоверие. Ага, не виноват он… Уизли кивнул, будто соглашаясь, а Грейнджер повторила за ним движение. Виноват он. И переубедить его не сможет никто. Он твердолобый и потому верит в это. Но почему-то её голос, уверенность слов, их необходимость каким-то образом толкали эту его убеждённость, потому она начинала раскачиваться. Он ведь и не поймёт потом, что именно с того момента твёрдость в вине падёт окончательно, потому что позже под давлением от усиленных толчков она не сдержится. Он кашлянул в кулак, чувствуя, что всё зашло немного не туда, куда он планировал, и неловко почесал загривок. Гермиона всё ещё сидела очень близко, сохраняя ощущение сокровенности момента. - Знаешь, у меня, вообще-то, есть кое-что для тебя. - Он порылся в кармане рубашки и выудил цветастые леденцы. - Вот, возьми. Однако Грейнджер даже не дёрнулась, с недоверием во взгляде смотря в протянутую руку и вскинув бровь. И он почти раздражённо (а то чего это она?) рассказал ей о пришедшей ему недели назад идее, о её разработке и всём, что они обсуждали с Джорджем. Так, кратко, но по делу. Гермиона слушала внимательно, но на лице её отражалось еле скрытое недоумение – она совсем не понимала, для чего он это ей говорил, но не собиралась возводить перед ним стену, раз он решил поделиться. Закончив монолог, он уже более настойчиво протянул ей леденцы в цветастых и пестрящих обёртках и нахмурил брови, когда Гермиона посмотрела на них с таким выражением, будто он ей отраву предлагал. - Я привыкла не брать сладкое из твоих рук, спасибо… - непривычно вежливо протянула она, даже слегка отклоняясь назад, будто он ей сейчас все сам в горло затолкает. - Джордж проверил на себе, всё в порядке. Но если всё так же сомневаешься, то можешь дождаться завтра – я собираюсь испытать их этой ночью, - Фред нетерпеливо тряхнул рукой, пихая конфеты Грейнджер чуть не под нос. Ещё бы весь труд его пошёл насмарку! Взгляд его горел праведным гневом, но смягчился, когда Гермиона всё же неуверенно взяла пару конфет. - Так-то лучше. - Он улыбнулся уже искренней, чем минутами ранее, а спать лёг со спокойной душой. Фред застал ее следующим утром наполовину вылезшую из окна. Ветер трепал занавески и её кудрявые волосы, на раскрасневшемся лице расцвела восхищенная улыбка, а глаза, искрящие, блестели. Он подъехал ближе в растерянности, - так давно не видел искреннюю радость на чьём-то лице - но все же что-то внутри него боялось спугнуть момент. У него получилось приблизиться бесшумно, но он остановился в метре от цели, потому что почему-то не хотел мешать, и его взгляд приклеился к Грейнджер, как магнитом притянутый. Солнечные лучи мягко касались её блаженного лица, рассекали серое каменное небо, которое было уверенно темным и серым для него многие месяцы, и оно вдруг начало приобретать неожиданные цвета: от сапфира и до кунцита. Шестимесячная серость, преследующая его всюду, внезапно начала отступать. - Красиво! - на одном дыхании произнесла Гермиона, восхищённо улыбаясь рассвету. Фред мысленно согласился, но немного не с тем. Девушка теперь выглядела куда более отдохнувшей, и ему начало казаться, что новые сладости, над которыми он так кропотливо работал, ей помогли. А его труд окупился. Она оглянулась к нему – солнце чиркнуло по её розовым губам, естественному румянцу и утонуло в горячем шоколаде глаз – и улыбнулась безумно ярко, но ему не слепило, Фред буквально впервые готов был терпеть такой безумный свет. - Я смогла увидеть безмятежные сны. Спасибо! Уголки его губ дёрнулись в сдерживаемой улыбке. - Ты наверняка представляешь, как сильно поможешь многим магам! - тем временем продолжала она. - К сожалению, меньшей их частью окажутся детки, видящие кошмары, а большей – люди, прошедшие войну. Но это всё равно большой жест! Фред, я так горжусь тобой!.. Гермиона всё говорила и говорила, пока он слушал одним ухом, потому что больше сейчас доверял глазам, внимательно оглядывая зардевшуюся от чувств Грейнджер, искры в её глазах, метающиеся от движений волосы и чувственные взмахи руками. Она была так красива, когда на неё ничего не давило. А потом за её спиной раздались свист и оглушительный хлопок, и небо рассёк сноп красных, жёлтых, белых, зелёных искр, окрашивающих небо в цвета веселья, но Фред уже не думал ни о красоте, ни о Грейнджер – лишь успел хапнуть сжатыми лёгкими пахучий воздух, с грохотом упасть на пол и увидеть огромный кусок стены, падающий прямо на его израненное тело.