Крыжовник и сирень

Ты снимаешь вечернее платье, стоя лицом к стене, И я вижу свежие шрамы на гладкой, как бархат, спине, Мне хочется плакать от боли или забыться во сне, Где твои крылья, которые так нравились мне? Когда-то у нас было время – теперь у нас есть дела, Доказывать, что сильный жрет слабых, Доказывать, что сажа бела, Мы все потеряли что-то на этой безумной войне, Кстати, где твои крылья? Которые нравились мне…*

Мягкий свет от огонька свечи, падающий на пергамент, оставлял на лице Гермионы таинственные тени. Ночь за окном тёмной простынёй накрывала готовящиеся ко сну дома и магазины. То тут, то там искусственные огни, затухая, уступали место сверкающим звёздам. Перо в руке Грейнджер скакало над аккуратными строчками, бросая шаловливые тени и щекоча воображение. Его скрип смешивался с тихим и игривым потрескиванием огня в камине и редкими задумчивыми вздохами. В комнате было довольно тихо. Гермиона писала конспект по Зельеварению, Фред восседал на своём привычном месте перед камином, отрешённо наблюдая за язычками пламени, оглаживающими чернеющие поленья. Пахло невообразимо приятно и ненавязчиво – чувствовался терпкий запах подгоревшего полена, теснённого дуба и апельсина (который Гермиона сегодня заметила в магазине и не смогла устоять). Временами Грейнджер глубоко вздыхала, заполняя каждую клеточку организма этими ароматами, впитывая умиротворение. Живоглот уютно лежал на её коленях и сладко мурчал, аккуратно задевая коготками шерстяные колготки хозяйки. Она вся была погружена в науку. Погода, окружение будто сговорились и притаились, не желая мешать. Такие замечательные минуты Гермиона ценила прежде всего. Девушка любила спокойствие, в котором раздавались ненавязчивые естественные звуки, уважала молчание, потому что это всегда намного лучше, чем непрекращающийся шум или абсолютное затишье, словно перед бурей. Она привыкла работать в такой атмосфере. Вот только Фред с таким раскладом был не согласен, потому, когда он подъехал к ней и пристроился сбоку, Гермиона была довольно удивлена. За прошедшее время она уже поняла, что сам Уизли привык жить в такой одинокой и пугающей тишине. Но она догадывалась, что и он иногда чувствовал невыносимую скуку, с которой не мог мириться. - Что делаешь? - очень даже естественно спросил он, вытягивая шею и пытаясь вчитаться в страницы раскрытого учебника. Гермиона улыбнулась, по-хозяйски раздвинула увесистые фолианты книг по зельям и придвинула один ближе. В этом маленьком уголочке за дубовым столом, который ей не так давно выделил Уизли в полное пользование, она чувствовала себя настолько уверенно, что могла спокойно, как маленькому любопытному чаду, показывать Фреду свои книжки. Живоглот, утробно мяукнув, спрыгнул с её колен и перекочевал на освобождённое местечко у камина. - Готовлюсь сдавать экзамены по ускоренной программе. МакГонагалл позволила мне и другим студентам, выразившим желание, доучиться. На седьмом курсе проходят такие интересные зелья! Жаль, что я не смогла изучить их на практике. - Хорошо, что я ушёл из школы раньше, - вынес вердикт Фред, пробежавшись по нескольким абзацам глазами. Его длинные волосы – почти такие же длинные, какие были у Билла! – чиркнули по его скулам и шее, когда он склонил голову к страницам. Гермиона смотрела на это и рассудила из своего опыта, что такие космы по-хорошему нужно бы забирать в хвостик, чтобы не мешались. - Каждому своё, - ответила она, мягко вынимая учебник из его пальцев и водружая обратно на стол. - Я бы никогда не смогла реализовать себя в чём-то, помимо учёбы. Мне далеко до вас с Джорджем – вы-то успевали везде, - её голос был совершенно беззлобен, говорила Гермиона своеобразный, но комплимент, а у Фреда лицо стало кислым до невозможности при упоминании брата, и он опустил голову ещё ниже. Гермиона видела это и почувствовала себя немножечко виноватой. Она слегка развернулась к нему, опираясь локтем о спинку стула для удобства. - Сидишь у камина целыми вечерами и всё глядишь в огонь. Не скучно? - Фред поднял голову и оглядел её внимательно и несколько хмуро, словно подозревая что-то неладное, отчего девушка выдавила слабую улыбку в ответ, и перевёл взгляд на предмет мысли – камин. - Скучно, - честно (наверное, атмосфера сегодня правда была благоприятная) признался он, вновь оборачиваясь. - Конечно, скучно. От скуки же Фред повернулся к столу и начал выводить незамысловатые линии пальцами по пергаменту, на который упала пара капель чернил. Стёртыми подушечками он превращал синие кляксы в грязную мазню, но Гермионе было не жалко – она давно отложила свиток за ненадобностью. Его взгляд стал вдруг таким отрешённо-сосредоточенным за этим делом, что Грейнджер не нашла в себе сил оторваться – впрочем, ей даже не казалось это чем-то неправильным. (Сколько всего вроде как «неправильного» было правильным рядом с Фредом Уизли!) У Уизли были красивые волосы, из-за отсветов свечи и камина казавшиеся жидкой медью, когда он встряхивал головой и приводил рыжие вихры в движение. А ещё у него широкие ладони с длинными пальцами, которые всё равно выглядели привлекательно, даже несмотря на мозоли, закрепившиеся там уже годы назад благодаря работе. Со школы она запомнила Фреда таким: всегда в разработках, всегда на ногах, всегда в бегах от кого-то или к чему-то, постоянно в движении… А теперь он был совсем другим. Потому видеть его прикованным к креслу, как цепью к булыжнику, было ещё более печально. Нет, Гермиона привыкла к коляске, больше не спотыкалась при взгляде на неё, но она всё ещё казалась словно лишней, неправильной деталью силуэта Фредерика Уизли. У него словно не просто отняли ноги, но и крылья. Всё же она смотрела и думала о том, как в школьные годы, подобно многим другим студенткам и студентам, поддалась этому чарующему влиянию, какой-то врождённой харизме семьи Уизли (даже неотёсанный Рон смог привлечь внимание Лаванды Браун) и конкретно – близнецов. Как и многие девочки, она была под впечатлением, но это не успело в своё время перерасти во что-то… масштабное. Теперь, спустя годы и войну, это, то есть какая-то влюблённость, казалось вовсе таким далёким. Но отчего-то вид задумчивого Фреда в приглушённом свете уютной комнаты заворожил её и согрел душу. Она вся потерялась в мыслях. А потом Уизли поднял свои преступно голубые глаза, и Гермиона замерла на вдохе, даже удивившись такой реакции. Они стали темнее со школьных лет, в них даже появились почти чёрные точки-вкрапления. Грейнджер заметила несколько маленьких веснушек на веках, хотя раньше думала, что лицо у Фреда в веснушках только на носу да щеках. Впервые разглядела незаметную родинку под левым глазом, а ещё шрам на брови над ним. Глаза у Фреда тоже были всё такие же красивые – Гермиона подумала, что красивее даже, чем у Гарри – даже с этими тонкими неправильными морщинами у висков. Однако из этих чудесных глаз исчезли мальчишеская искра и нескончаемая веселость, оставив место бездонной тоске и горестной опустошённости. Он смотрел на неё внимательно, но без вопроса, словно только разглядывал заново. А у Гермионы внутри стало вдруг тепло. - Мне кажется, я могла бы одолжить тебе кое-что, что тебе может понравиться, - он удивлённо вскинул брови, когда она поднялась со своего стула, и Гермиона добавила: - Я сейчас. Спешно она сбежала в свою комнату, чтобы перевернуть содержимое своей сумочки кверху дном, а потом вернулась обратно уже с парой книг. Они словно физически грели ей душу через руки. Гермиона слышала от Рона, что мама читала ему в детстве сказки барда Бидля, и была уверена, что тем же волшебством сказок не были обделены ни старшие сыновья, ни младшая дочь. И как бы сильно их отец ни любил магглов и их изобретения, они никогда не видели сказок из мира неволшебников. - Сказки? - голос у Фреда упал до сипения, он в неверии уставился на книги. - Ты правда думаешь, мне нравятся сказки? Однако же в первую очередь он не стал возмущаться, что, вообще-то, не любит читать, что не брал в руки книг даже для учёбы. Он сделал бы это наверняка, но если бы они были всё ещё в школе. А сейчас они здесь, в мрачной квартирке на Косом переулке, переживают свой послевоенный ад, разделяя одиночество на двоих. Потому Фред не стал возмущаться вслух и не пытался подстегнуть Гермиону шутками. Взгляд его голубых глаз неуверенно прыгал с названия на название, очерчивая потрёпанные корешки книг, кое-где подклеенные обложки и стёртые краски. - Эти книжки со мной с самого детства. Я зачитывалась ими только так и даже сейчас порой перечитываю. Это в первую очередь воспоминания, - Гермиона печально опустила глаза, возвращаясь в детство. - Я храню их как зеницу ока. Фред посмотрел снова внимательно на неё и, приняв её реплику к сведению, кивнул. Руки его вдруг стали даже как-то бережно держать старенькие книжицы, и Гермиона снова облегчённо улыбнулась, наблюдая. - Больше всех мне нравится сказка Оскара Уайльда. Я бы даже обсудила с тобой её, когда закончишь. А пока… - она развела руками и, схватившись за перо, вновь склонилась над пергаментом. Фред ещё несколько мгновений с каким-то сомнением глядел на книги на своих коленях и будто ждал продолжения диалога. Но Грейнджер полностью скрылась за фолиантами – только нос из-за них и было видно. И тогда, вздохнув, Уизли смиренно принял свою несменную скуку и отъехал обратно к огню – Живоглот только успел сбежать из-под его колёс. - Напоминает вечера в гостиной, - сказал он спустя время совсем тихо, разглядывая звёзды, сверкающие за окнами. - Потрескивает огонь в камине, в комнате тихо, потому что все уже ушли спать, и только ты опять – одна, сидишь, заучиваешь… Ему казалось или даже хотелось думать, что она его не слышит и не слушает, увлёкшись зельями. Но это было не так: перо замерло над строчкой, норовя обронить пару капель, а губы Гермионы тронула ласковая задумчивая улыбка. «И ты сидишь в кресле и клюёшь носом, потому что не хочешь уходить спать» - дополнила она, мыслями будучи уже где-то далеко. Фред отложил книги в сторону, сложив на полку над камином. Она жила в его квартире вот уже больше двух недель. После ужина в «Норе» они поговорили. Фред извинился в письме за их последний разговор и предложил прийти снова. При встрече он рассказал ей, что всё же посетил родной дом, но сделал это так, что в итоге об этом знали только два человека, помимо него самого. Они разговаривали об этом, но совсем немного, потому что Уизли отвык быть болтуном, а она никогда не отличалась любовью к пустым разговорам. Тогда Фред и пошёл напролом: рассказал, что по стечению обстоятельств узнал о её проблеме, и предложил помощь. Гермиона тогда была больше напугана, чем разозлена, но когда поняла, что он знает только о том, что у неё больше нет дома, смогла спокойно выдохнуть. Она продала дом родителей, и ей было больше некуда идти. Мистера Уизли она как раз просила о помощи в тот вечер – спрашивала, можно ли как-то через Министерство устроить её в какое-нибудь жильё. Но вместо этого мужчина настаивал на том, что она может остаться в их доме. Доброта и сердоболие были сильными чертами семейства Уизли, но Гермиона, зная об их ситуации, просто не желала ими вот так пользоваться. В своё время Уизли уже сильно помогли ей, приняли к себе, так что задерживаться более она не желала. Ей хотелось встать на ноги самостоятельно, никого при этом не задев своими потугами. Фред не выглядел слишком уж довольным или искренним в своём желании предоставить ей комнату в своей квартире – он сильно колебался, предлагая. Однако в его доме она не чувствовала неловкость от его слов, ведь Уизли предлагал ей поселиться не за просто так. В обмен он просил готовить на двоих и немножко помогать ему с уборкой. В принципе, это Гермиону устраивало. Жить в тихой квартире, уделить время самой себе и личным вопросам в спокойствии, а ещё – приглядывать за Фредом. Ради его семьи. Она почти не задумалась о причине, по которой Фред желал терпеть её рядом. Перенести вещи не составило большого труда – Грейнджер носила почти всё своё добро с собой, словно оставшись отшельником ещё со времён войны. Только вот из «Норы» пришлось забрать Живоглота. Он жил там уже какое-то время, потому что Гермиона не могла забрать его с собой, пока отсутствовала на месте, странствуя из одного места в другое. Дни шли степенно: Грейнджер по бо́льшему счёту убегала куда-нибудь (в основном в Министерство, чтобы работать и подкреплять знания в их библиотеках), уходя утром и возвращаясь вечером. Фред был дома один... Ну, как один... Наедине с Живоглотом. Только у рыжих всё пока не клеилась дружба. И девушка не представляла, чем он мог заниматься целыми сутками. Вероятнее всего, сидел у камина. Именно там она его оставляла, уходя, и встречала, возвращаясь. Между ними двумя висело какое-то вынужденное молчание. Гермиона не знала, как подступиться и стоило ли вообще. В основном Уизли предпочитал либо сидеть у себя в комнате, либо отмалчиваться при ней. Когда они изредка говорили, то он будто давил из себя слова, стараясь быть как можно менее грубым. Гермиона ходила по тонкому льду, пытаясь лишний раз не тормошить эту неустойчивую личность – в конце концов, и он ради неё старался не быть агрессивным и никогда не мешал ей, что бы она ни делала. Время от времени он смотрел на неё тяжёлым мрачным взглядом. Без тех смешинок в глазах. Печальное и даже пугающее зрелище. Гермиона, конечно, знала, что его пожирали собственные демоны. Знала по себе. Потому Фред и не говорил почти, лишь тяжело о чём-то размышляя, порой еле удерживался от крика и яростно крутил колёса, уезжая. Она чувствовала напряжение. Но понимала, что не стоит делать ничего, пока он не готов. Много ли может натворить раненый зверь? Вот и ей не хотелось быть покусанной. В редкие дни Фред был в добром расположении духа. Тот вечер как раз был исключением. Он стал словно просветлением в их взаимоотношениях. Теперь, по крайней мере, её возвращение по вечерам не было омрачено ни плохими мыслями, ни тяжёлыми взглядами. Между ними, откровенно говоря, чувствовался какой-то пропитанный ностальгией ветерок, осадок отношений школьных лет, дух Хогвартса, оставленный им школой. Гермиона старалась не вспоминать, как прошли для неё предыдущие пять-шесть месяцев, потому и с Фредом эту тему не затрагивала. Пока Уизли провёл то время в полном одиночестве, снедаемый результатами войны, она пожинала плоды собственных травм. Искушённая сражениями Гермиона не реагировала на шум, вспышки света и резкие движения так, как многие другие, кому пришлось пережить реальную битву впервые. Она видела и раньше искажённые в ужасе или кровожадности лица, встречала смертельную опасность и саму смерть. В последнем сражении она видела, как умирали люди - чужие и те, кого знала слишком хорошо. Их было много. Она стояла над их телами в главном зале Хогвартса и уливалась слезами. Гермиона разделяла чужое горе, старалась помогать другим переживать лишения. Вспышки заклятий, взмахи палочек, предсмертные крики, мёртвые глаза ещё долго будут преследовать её во снах, но она не станет обращать на это внимание. Потому что постоянно занята. Потому что это нормально – переживать войну даже после её окончания. Этим страдали все. Это нужно было пережить. Но её, к великому сожалению, задели пытки: вынужденная теснота прижатых тел, горячее и грязное дыхание у кожи, раздирающие плоть проклятия, боль каждой клетки тела, крики – чужой и её – сквозь слёзы, сопли и кровь. То чувство, когда наедине с человеком, способным одним заклинанием обрушить психику в руины, уничтожить всё до частиц и оставить только оболочку жить. А вернее – тащить, влачить своё паршивое недостойное существование (ведь чего ещё достойна грязнокровка?). Беллатриса Лестрейндж оставила на ней такой неизгладимый след, что Гермионе пришлось долго и мучительно бороться с тем, что засело глубоко внутри. И даже теперь женщина не отступала до конца. В тот день в доме Малфоев ей показалось, что душа её стремительно покинула тело. Да только так и не вернулась, зависнув где-то там, слишком высоко, прямо над жизнью, не имея возможности вернуться и глядя на всё, что происходило дальше, только со стороны и безучастно. Гермиона чувствовала её рядом с собой постоянно, будто невидимая Беллатриса была приклеена к ней заклятием и мешала жить. Она постоянно вторгалась в её собственные мысли, говоря своим визгливым и шипящим голосом абсолютно ужаснейшие вещи, стараясь повлиять на ход её мыслей и сознание. Тёмная волшебница словно облепила цепкими щупальцами её разум, не позволяя думать свободно. Она мутила Гермионе рассудок, постоянно напоминая о том, что она – дрянь-грязнокровка, воровка, не достойная спокойной жизни, пощады, сочувствия или любви. Не заслужившая родителей и друзей... Гермиона и не заметила, как стала вредить самой себе за то, в чём её убедила Беллатриса. По началу это были просто щипки, мелкие подёргивания кожи, а потом она начала драть на себе волосы, царапать шею и руки, порой била себя до синяков там, куда падали размашистые удары. И ведь ничего не замечала, словно это было нормально. А ещё никому, кроме самой себя, не позволяла прикосновений к её телу. Она тяжело переживала физический контакт – это, к сожалению, выяснилось спустя время после войны. Гермиона дёргалась от самых лёгких касаний и вскрикивала, когда кто-нибудь - даже Гарри, Джинни или Рон - пытался её обнять. Именно потому, видя непонимание и обиду в глазах друзей, осуждая и виня саму себя, она стала избегать своих близких. Гермиона с головой пряталась в работу, книги и что угодно, лишь бы игнорировать своё состояние, постепенно привыкая к нему. Она работала на Министерство, разгребала проблемы своей семьи и даже немного Хогвартса (ведь и там нужен был совет опытного волшебника или волшебницы). Она, наконец, поехала в Австралию. Родители встретили её непониманием улыбок, смотря на вроде как дочь до рваного сердца пустыми глазами. Гермиона предвкушала их возвращение, когда попыталась обернуть заклятие вспять. И чуть не умерла, когда ничего не вышло. И всё стало ещё хуже. За срывом срыв, она предпринимала новые попытки, обращалась за помощью к Министерству и знакомым престарелым, повидавшим на своём веку волшебникам. Да только это ничем не помогло. Министерские работники снова обработали память её родителей, стерев знания о существовании волшебников. Гермиона вернулась в Англию. А Министерство Австралии не прекращало попыток вернуть Грейнджерам память о дочери. Это стало самым большим её ударом – по крайней мере, осознанным. Она пропадала днями, неделями, месяцами и почти не выходила на контакт. Редко отвечала на письма обеспокоенных Гарри и Рона. Конечно, они знали лишь крупицы информации. Гермиона ведь не заслуживала сочувствия, потому так яростно скрывала все свои проблемы, чтобы потом, вероятно, сгинуть от их количества. Это правильно, так, Беллатриса? Однако вскоре её лучшие друзья не смогли больше оставаться в стороне. Они насилу смогли найти её, ворвавшись в дом её родителей и обнаружив подругу посреди хаоса бумаг и безумных записей с выдерганными волосами и синими пятнами на коже. И наконец высказали ей все свои опасения. Тогда у Грейнджер открылись глаза. Она обратилась к маггловскому психиатру, которого посоветовал ей Кингсли. (После войны многим воевавшим и невоевавшим нужна была помощь подобного характера.) Нужный специалист был сквибом и, значит, с волшебным миром был знаком, потому она могла говорить с ним, не рискуя пополнить ряды шизофреников. Психиатру пришлось рвать заново её незатянувшиеся раны, чтобы обработать их верно, чтобы они заживали так, как будет правильно и безопасно. Гермионе пришлось буквально выгрызать пути для понимания самой себя, переворачивать своё существование с ног на голову в поисках паразитов, заставляющих душу её и сознание гнить заживо. Их нужно было уничтожить раз и навсегда, чтобы не просыпаться с криками по ночам, не чувствовать на собственном загривке ломанную улыбку Беллатрисы, не бояться дорогих ей людей и саму себя. Это были абсолютно мучительные и поначалу неплодотворные месяцы. Терапия всё же облегчила её состояние - по крайней мере, теперь ей было не так страшно. Она всё так же переживала за родителей, но теперь была более расслаблена, полагаясь на Министерство. (Хотя разговоры и даже мысли о маме и папе её почти доводили до слёз.) Беллатриса была рядом в редкие мгновения слабости, омрачая рассудок. Спасали таблетки. Её друзья знали, что у Гермионы что-то не так. Но не знали точно, что. И они давали ей время и хоть какую-то поддержку. В конце концов, хоть у кого-то было всё так сейчас? Гермионе нужно было ещё чуть-чуть, чтобы собраться (собрать себя) и прийти. Она уже не боялась прикосновений. Но порой вздрагивала от физического контакта в определённых местах. И предпочитала исключать объятия. Они лишали её возможности двигаться и бежать при желании. И её всё ещё преследовали кошмары. Ночью раздался крик. Фред не спал, бессознательно пялясь на колышущуюся на ветру занавеску. В свете призрачной луны она казалась каким-то таинственным силуэтом, мягко опирающимся на подоконник. Фред смотрел в глаза безумию, и оно отвечало ему. Буквально час назад ему приснилась кудрявая девчонка, стоящая посреди полуразрушенного коридора. Она не смотрела по сторонам, только плакала и растирала слёзы по щекам. Ей было страшно и оттого одиноко или одиноко и оттого страшно. Эти дрожащие рыдания вибрацией отдавались и в его груди – словно плакала не она, а Фред. Он не слышал звуков сражения, не чувствовал дрожания пола и стен от взрывов – голову будто погрузили в вакуум, внутрь которого бьющим потоком рвались только девичьи всхлипы. Он видел, как падает стена, и чувствовал облегчение, когда успел оттолкнуть девочку от завала, хотя сам оказался прямиком под ним. Однако, открыв глаза, Фред обнаружил самого себя только по пояс под грудой тяжёлых обломков, – ногами он ощущал знакомое «ничего» – а рядом торчала макушка косматых кудрявых волос, остальная часть тела утонула. На правой ладони его была кровь, когда он пытался коснуться головы первокурсницы. А потом Фред снова открыл глаза, но здесь. Реальность не сильно отличалась от сна, но ноющая боль в груди не исчезла. За окном бился дождь, чеканя крупные капли о стекло. Почти по-волчьи завывал ветер и страшно громыхала гроза. Бледная занавеска так и колыхалась от кратких рваных дуновений. В совокупности с криками ночь казалась жуткой. Будь он даже в глубоком забытьи, то однозначно проснулся бы от этого надсадного вопля. Фред замер и напрягся, словно сомневаясь, не послышалось ли ему – больной рассудок после Второй магической войны подкидывал и не такие мрачные вещи. И, опровергая все сомнения, мрачную тишину квартиры вновь рассёк визг. И тогда Уизли рефлекторно подорвался в постели, слепо нашарил в темноте коляску, тыкаясь впотьмах рукой о предметы, и несколько раз чуть не свалился с кровати. Он быстро, словно в нем проснулось второе дыхание, запрыгнул в сидение и что было сил рванул по коридору, чудом не задевая пороги. Крики однозначно доносились из комнаты Грейнджер, и, подкатив к двери, Фред коснулся деревяшки косяка. В иной ситуации он бы не стал так просто врываться на чужую территорию: всё же родители (и Джинни включительно) воспитали его, что к девочкам без стука не заходят. Но в сложившейся ситуации Фред даже мысли допустить не мог о том, чтобы остаться здесь, когда за дверью невыносимая Грейнджер так надсадно, будто сквозь боль, кричала. Уизли распахнул дверь, вкатывая коляску, и стал выискивать нервным взглядом силуэт у противоположной стены. Гермиона лежала почти неподвижно да мычала сквозь зубы, лишь голова металась по подушке. Он быстро подъехал и склонился над ней, пытаясь понять, что происходит, и увидел бесконечную муку на преобразившимся лице. Грейнджер скрипела зубами, сдерживая крики, глаза у неё судорожно бегали за закрытыми веками, пальцы скребли захудалое одеяло до дыр. И тут раздался снова вскрик, да истошнее прошлых. Фред сходу схватил Гермиону за плечи, пытаясь унять этот почти припадок и разбудить Грейнджер. Он гладил слипшиеся от пота волосы, шептал севшим голосом в непогожую ночь что-то вроде успокаивающее. Гермиона даже сквозь сон цепко хваталась за протянутую руку. По её щекам и носу текли крупные капли слёз вперемежку с соплями, но это не казалось неприятным – на это не было времени. Гермиона вскрикнула в последний раз, параллельно сильно вздрагивая, и сразу распахнула глаза, ошалело оглядываясь вокруг. Вид зрачков её ещё мог дать фору зрачкам заправского наркомана – такие они были огромные и так судорожно скакали с предмета на предмет, будто ища остатки кошмара в реальности. Однако Грейнджер наткнулась взглядом на глаза Уизли, голубизна которых, светясь в темноте потусторонним волшебством, вмиг притянула всё её внимание. Гермиона замерла, глядя на спокойное море, и от этого ей самой становилось спокойнее. Грейнджер как бы расслаблялась теперь, но всё равно выглядела, словно античная скульптура – положение её тела словно замерло во времени, а бледность её кожи почти отливала серебром. Запоздало она провела ладонью по лицу, размазывая влагу на щеках и под носом, но, видимо, не полностью проснувшись, не смущалась своего ночного вида. - Привет?.. - хрипловато произнёс Фред, почти спрашивая, на грани с шепотом. Гермиона не сразу поняла, что он что-то сказал. Но спустя долгое мгновение неуверенно кивнула, будто не до конца ощутив реальность. Всё ещё пристально глядя ему в глаза. У Фреда в голове мысли бились одна о другую. Отвык он заботиться о других, когда столько времени люди носились с ним. Но Грейнджер сама нашла решение – она порывно придвинулась ближе, почти на самый край постели, и вдруг обняла его так, будто это было единственное спасение. Наплевав на то, что сама остерегалась объятий столько времени. Но сейчас ей это было нужно, к тому же она одна, Беллатриса ушла с кошмаром. Она крепко, почти до боли вцепилась пальцами в его затылок, стремясь быть ближе, и свободной рукой держалась за плечи и ткань футболки Фреда, боясь потерять равновесие. Гермиона так отчаянно и при этом ноюще больно жалась, словно Уизли в данный момент – стена, способная огородить её от опасности. Или место, где можно было спрятаться на время. Погодя, он мягко сжал её плечи в ответ, чувствуя, как от касаний его пальцев Гермиона кратко вздрогнула. Глаза у Фреда смотрели за окно, но будто не видели, потому что сам парень сейчас обратился в чувства – подушечками он ощутил рубцы на тонкой нежной коже плеч и шеи, даже сквозь ткань одежды прослеживались неровные выступы. Спустя время он слегка наклонился сначала в одну сторону, потом в другую, и начал её укачивать, как когда-то очень давно малышку Джинни. Получилось будто на машинальном уровне – Фред знал, что нужно делать, когда кому-то из младших снились кошмары. Они пробыли в таком положении какое-то время. Должно быть, продолжительное, раз Фред стал ощущать, как плечи и шея стали неметь. Со стороны Грейнджер не было и шороха, лишь тихое сопение раздавалось с его плеча. В руках его она обмякла. Фред глубоко и устало вздохнул, ощущая еле уловимый запах крыжовника от волос девушки, и слегка отстранился. Голова Гермионы стала скатываться, Фред успел придержать её плечом. В полумраке он пытался разглядеть её лицо и увидел, что – ох! – она уснула в его укачивающих объятиях. Уизли осторожно пробежался глазами по расслабленному лбу, разгладившейся складке меж бровей, дрожащим от его же дыхания ресницам... Грейнджер выглядела наконец-то спокойной, но он видел замершие в уголках глаз слёзы и запавшие под ними тени. Кольцо рук аккуратно разомкнулось, Уизли уложил Грейнджер обратно на подушки и, засмотревшись и не удержавшись, пригладил россыпь знакомых буйных кудрей. В них виднелись проблески серебристой проседи. Гермиона сейчас слишком явственно напоминала ему девчонку из его кошмара, и оттого сердцу его было неспокойно. Казалось, он упускал что-то важное. Будто что-то неуловимо похожее было между первокурсницей, которая погибла, потому что он ушёл, и вот этой всё ещё сильной, но будто страшно надломленной Грейнджер. И дело было не только во внешности. Когда он уже собирался уехать, чтобы снова погрязнуть в потоке несвязных размышлений и пролежать в них до утра, как в погребальной яме, предательски скрипнувшее колесо пробудило Гермиону от хрупчайшего сна. Она дёрнулась, вскочила в непонимании на кровати и словно с тем же страхом, что после кошмара, огляделась по сторонам. Но, обнаружив в туманном лунном свете Фреда, почти облегченно выдохнула. - Не уходи... пожалуйста? - неуверенно попросила Грейнджер, силясь не протянуть руку в отчаянии. В глазах её было столько мольбы, и голос сквозил ужасом (наверное, от мысли снова в одиночку столкнуться с собственным монстром), что у Фреда в глазах зарябило. Ему хватило. Впервые за долгое время в его голове не было ни единой колкости или злостной мысли. Фред просто остановил коляску у кровати, протянул навстречу раскрытую ладонь, на которую Гермиона смотрела с мгновение слегка заворожённо, и мягко сжал тонкие похолодевшие пальцы. Грейнджер снова устроилась на подушках, затяжно смотрела своими огромными глазами ему в череп, надеясь, что в полумраке льющихся слёз не видно и, тихо и коротко вдохнув, спустилась ниже и притянула его руку ближе. Она вжалась разгорячённым лбом в его пальцы, ища поддержки и, возможно, некоего спасения. Фреду больше было нечему удивляться сегодня – свободной рукой он накрыл воспалённую кошмарами голову. И сочувствовал. Ему были знакомы беспомощность и страх. Ему и самому было нелегко, особенно в эту непогожую ночь. Она, конечно, не пригласила его к себе на кровать, да и сам он не стремился оказаться там. Гермиона не была готова к такому телесному контакту с кем бы то ни было. А Фреду казалось, что это неправильно – вторгаться в чужое личное пространство, когда человек так сильно душевно ранен. (И то, что он какое-то время назад вторгся в её комнату – другое дело.) Дождь бил в окно, ветер завывал, но гроза уже стихала, отступая. Становилось будто легче дышать. Фред снова глядел в окно, сторожа чужой хрупкий сон от кровожадных кошмаров и встречая, как и собирался, новый рассвет. Разница была только в том, что он не был в своей кровати. Фред думал о том, что впервые поменялся ролями, став не больным, а нянькой. Впервые стал не нуждающимся, а нужным. И ещё у него было много вопросов. И больше к самому себе, чем к Грейнджер, но... - Спасибо, - раздалось еле слышно, словно шелест страниц. Фред невольно прислушался, ожидая услышать что-то ещё. Но вместо этого нос Грейнджер сквозь полусон почти трепетно потёрся о его пальцы, в то время как солнечные лучи, меняя свои цвета, путались в растрёпанных волосах спящей колдуньи. А Фред только успел занести вторую руку, загораживая солнце ладонью и мешая ему коснуться покрытых спокойным сном глаз. На мгновение ему померещились розовые и золотые отблески в каштановых кудрях. Ему на кратчайший миг показалось, что мир наконец-то перестаёт быть серым... Он совсем легко и бездумно коснулся подушечками пальцев чужих век. Фред даже без физического контакта почувствовал, как тело её расслабилось окончательно. И решил оставить вопросы до лучшего случая.