Крыжовник и сирень

Боже, как я боюсь одиночества, или сойти с пути... Не дай мне уйти, когда мне захочется, просто - не дай мне уйти. Резко все настежь захлопнув форточки, и потушив фитиль - не дай мне уйти, когда всё закончится, просто - не дай мне уйти. Знаю я - люди стирают отчества, и адреса квартир, но если внутри меня всё закончится - встань на моём пути.*

Приложившись лбом об холодный пол, Фред рассыпался прямо на пороге квартиры и сдавленно застонал. Нужно было быть благодарным хотя бы за то, что не свернул шею или не расшибся по пути. Его коляска валялась на другом конце недлинного коридора, завалившись на бок. И только по инерции крутящееся колесо говорило о том, что только что был совершён прыжок трансгрессии (не самый удачный, но не смертельный, к слову). Уизли с трудом смог разлепить подёрнутые тёмной поволокой глаза, подобраться, ощупывая тело, и наконец выдохнуть. К счастью, его не расщепило – можно было рассудить, что не всё так плохо у Фреда было с магией. Он огляделся в поисках коляски и, простонав, прилёг обратно. Усталость после прыжка и тяжкого приземления так навалилась на него, что он просто с трудом находил в себе силы двигаться. Однако провести ночь на холодном полу хотя бы без одеяла и подушки его не прельщало, потому, вдохнув побольше воздуха и навалившись на локти, Уизли пополз. Он старался не думать о том, каким жалким червяком выглядел. В конце концов, некому судить его теперь, кроме него самого. Палочка обнаружилась рядом с коляской. Сунув её в глубокий карман рубашки, Фред опёрся одной рукой о пол, а второй, прилагая огромные усилия, поставил коляску и попробовал влезть. Не стоит говорить о том, сколько времени он потратил без чужой помощи на то, чтобы зафиксировать свой аппарат в недвижимом положении и потом вскарабкаться на сиденье без подручных средств. Одним словом – много. В соседних домах уже не горели огни, потому что жители квартир благополучно спали. Чувствовал ли он сожаление или беспомощность? Нет! Ну, или не желал признаваться. По крайней мере, с последним. Слишком долго он был под чужой неисчезающей опекой и терпел жалость, чтобы теперь сокрушаться и рыдать над тем, что разучился делать что-то сам. Приходилось учиться снова. Довольно многому. Помня о шишках, полученных в прошлом, он заранее приобрёл в квартиру тазик и переносное зеркальце. Больше не было никаких лестниц и полок у потолка. Все вещи были в пределах его досягаемости и почти всегда на них можно было удобно расположить локти. Дверные проёмы идеально приходились по коляске: проезжая, Фред больше не задевал косяки руками и не сдирал кожу. Не было и ненужной мебели, мешающей его манёврам: никаких кресел, стульев и табуретов. Для себя он оформил доставку поленьев и продуктов: совы прилетали к его широкому окну раз в две недели. Фред был горд тем, что ещё помнил уроки отца и теперь мог сам развести огонь в камине. Он вручную, желая почувствовать труд собственных рук, спилил все углы на столах и тумбочках, чтобы, задевая, не отбить себе что-нибудь. А потом ещё, уже используя палочку, криво-косо сформировал поручни там, где они были ему нужны: у кровати и в ванной комнате. (Тут он уже не без горечи замечал, что стал противоречить самому себе из-за сформировавшегося вокруг кошмара – теперь он подгонял условия жизни под коляску, а, значит, и соглашался, что она с ним надолго… если не навсегда.) Теперь никто ему не готовил. Стряпня матери, как и сама мать, осталась в «Норе». Даже живя в квартирке над «Всевозможными Волшебными Вредилками», Фред и Джордж почти никогда не готовили сами, довольствуясь едой из кафе или в редкие вечера в родительском доме. И даже так Фред всё равно мог сказать, что среди них двоих Джордж бо́льший кашевар. Сам он редко хватался за поваренную книгу и кастрюли. Вот только долго жить на одних сух-пайках он не смог, потому вскоре попробовал готовить сам. В первый раз ему пришлось глотать жжёные угли. А потом всё с бо́льшей частотой ему и вовсе не хотелось ни есть, ни готовить. Было тяжело наводить порядок в квартире. Несмотря на небольшие габариты помещения, доставать до некоторых полок было всё так же трудно, а уж мыть полы – задача наисложнейшая. (Пару раз он с грохотом падал на пол и с трудом взбирался обратно.) Уборка отнимала столько его времени и сил, которых и так было мало, что вскоре Фред наплевал и на чистоту: сначала ограничивался тем, что только смахивал пыль оттуда, докуда мог дотянуться, а потом лишь убирал пепел с топки. Разведение и контроль огня в очаге играли для него роль ритуала, приносящего спокойствие. Ему всё ещё было тяжело с коляской. Хоть теперь перепрыгивать с кровати в кресло он наловчился, перебираться в ванную и взбираться с пола обратно было всё так же трудно. И обращаться за помощью было не к кому. Иногда Фред, распластавшись на полу после очередного падения, давился злыми слезами и так и оставался лежать дотемна. Сил подняться не было. Именно после этого он перестал мыть и подметать пол. Он думал, что теперь, когда рядом нет никого, кто бы постоянно ходил над ним, ему станет легче. Ну хотя бы чуть-чуть! (Потому что его травмы, кошмары и сожаления никуда волшебным образом не испарились.) Однако жизнь будто бросила ему пыль в глаза: сначала он в святой наивности так и думал, а потом столкнулся с сопутствующими одиночеству проблемами. Когда они вновь обрушились на него, возвращая в суровую реальность, Фред вдруг упомнил все свои провалы, горе, ненависть, злобу и войну. И тогда всё, наконец, встало на свои места. Он не мог спать. От слова совсем. Фред думал, что, наверное, отвык за те недели, проведённые в больнице Святого Мунго. Он ведь и в Норе спал с горем пополам, просыпаясь буквально от каждого шороха (пусть то был даже шелест кустов под окном). Теперь он жил один, и тревога в связи с этим лишь возросла. По вечерам он слишком много думал, потому лучи утреннего солнца уже касались его онемевших ног, когда Фред оканчивал путаницу собственных мыслей и навязчивых невесёлых идей. Через неделю он почувствовал, что остро нуждается во сне, потому как даже днём не получалось вздремнуть. Не из-за занятости, нет. Просто не получалось. Из рук всё валилось: он не мог сделать ровным счётом ничего, при этом не испортив, и раздражался, что у него ничего не выходит – и так было по кругу. Потому вечером Фред, освобождая голову от всех своих мыслей, с тоской по спокойствию ожидал сна. И когда он чувствовал, что вот-вот тёплые объятия дядюшки Морфея заберут его отдохнуть хоть на пару часов, его словно холодной волной окатывало, а сон резво сбегал, даже не махнув рукой на прощание. Бессонными ночами Фред то бездвижно лежал в кровати, чувствуя, как позвоночник постепенно затекает, и пялился в белёсый потолок, то сидел в коляске и наблюдал за чёрным небом через окно – со временем он стал бессменным участником этого театра, потому соседи, встававшие посреди ночи промочить горло и замечавшие в противоположном окне неподвижную тёмную фигуру, забывали обо всех своих делах и спешили вернуться в кровать, чтобы сбросить остатки кошмара. Фред им завидовал, видя, с каким блаженством они скрываются в спальнях, чтобы вскоре предаться сну. Он смотрел в окно и не видел солнечного света даже тогда, когда солнце просто заливало переулок. Весь мир будто покрылся мраком: Фред с трудом различал цвета на стене соседнего здания. Всё стало вдруг однотонным. Он словно погрузился под толщу воды и не мог различить, где дно, а где поверхность. Отовсюду исходила пустота, заполнявшая его лёгкие тяжёлым отчаянием, а уши – непролитыми криками. Кричать и звать на помощь, может, и хотелось. Да только кого? Ни днём, ни ночью он не находил себе занятий. Даже с учётом затрат времени на готовку или уборку, его всё ещё оставалось вагон и маленькая тележка. Даже свою основную ипостась – беседы с остротами и подколы – он теперь не мог восполнить. Может, у него и были силы на это… разве что говорить-то теперь было не с кем. Он пытался читать книги, которые нашёл в одной из комнат – они были скучными и не увлекли его дольше, чем на полчаса. Фред хотел попробовал писать, но вовремя остановился, посмеявшись над самим собой – с чего бы это ему да начать писать? Впрочем, он попытался вести дневник: всё то же фиаско (исписав пару страниц, посвящённых душевным стенаниям, он бросил это дело, почувствовав горечь во рту). Ему было плохо. От квартиры, от себя, от снедающего чувства одиночества и злости на всех. Фред бы начал пить, если бы хотя бы мог добраться до огневиски – однако на дом алкоголь не разносят, а сам он покинуть квартиру, увы, не мог. А палочка его больше не слушалась. Даже бывало и наоборот – подчинялась, но без особого желания. Фред злился – не узнавала она его теперь такого, что ли? – да деваться было всё равно некуда. Он бросил её в ящик у кровати и забыл. Потому Фред был лишён, помимо ног и близких, ещё и магии. Его нашли, когда с его побега прошло не больше двух или трёх недель (было трудно сказать). Джордж стучался настойчиво, но не ломился. Фред, наверное, на интуитивном уровне понял, что это был именно брат – он узнал тяжёлое дыхание, копошение (то самое, когда брат переступал с правой ноги на левую, когда нервничал). Он подъехал близко к двери, но не открыл. Да и голоса подавать не хотел. - Фред?.. - спустя мгновения тишины спросил дрогнувший голос. И Уизли услышал в нём столько тоски и боли, что живот до боли скрутило в пружину. В одном только звуке своего имени Фред будто мог угадать отголоски вины и надежды. Однако он не хотел открывать, впускать кого-то сюда, в этот мир, который он выстроил для себя, чтобы быть в безопасности. Но и молчать больше не мог. - Уходи, - Фред сам удивился, каким хриплым (даже скрипучим) и усталым стал его голос. За дверью что-то стукнуло, но Джордж всё ещё был там. - Вернись домой, а?.. - жалобно попросил близнец, тарабаня пальцами по деревяшке косяка. - Я скучаю, Фредди. Мы все… - Уходи, - звучало в этот раз твёрже. Фред ненавидел себя за то, что внутри дал себе короткую слабину, на самом деле пожелав вернуться. А он не хотел возвращаться. Не опять туда. Какими бы ни были слова и обещания, Фред до скрежета зубов не желал вернуться в «Нору», где столкнулся бы с тем, от чего бежал. Он упорно не желал верить, что его крепкая семья, такая любящая и заботливая, сможет так просто перестать жалеть его на пустом месте. - Не вынуждай меня, Фредди… - Если это угроза, братец, то готовься к Расщепляющему. – Он злился. Очень. Потому что никто всё ещё не хотел считаться с его мнением, не хотел слышать немые крики его воспалённой души и израненного сознания. Потому что всем всё ещё было плевать на то, что он чувствовал. А Джордж просто места себе не находил всё то время, пока искал близнеца. Он так устал, так извёлся, что сейчас, стоя у двери гроба порога его брата, с трудом держал себя в руках. Больше всего ему хотелось вломиться в квартиру и, подхватив Фреда под мышки, утащить обратно в «Нору». Он бы и в самом деле мог это сделать. Но предостерегающий тон близнеца, а также то, что Джордж глубинно понимал, что нельзя вот так резко и грубо вести себя с травмированным – кто знает, что у него было в голове теперь? – Фредом, останавливало его. - У тебя как?.. – он попытался снова поговорить, чтобы хотя бы из обрывков фраз узнать, как дела у Фреда, но… - Всё нормально, - снова резкость и даже язва в голосе, - теперь уходи. Джордж резво вспомнил об их ссоре на лестнице в «Норе» и, страшась повторения, капитулировал. Его неохотные шаги слышались ещё несколько мгновений по ту сторону двери, и младший близнец ушёл, бросив напоследок: «Я ещё приду. Береги себя…». Фред смиренно принял то, что это ещё случится. Джордж не изменил своим словам: в самом деле продолжил приходить, но чаще просто топтался у порога в опасениях, реже – стучал. Когда случалось второе, Фред всегда подъезжал к двери и слушал, о чём брат ему стеснённо рассказывал. Джордж говорил кратко и ёмко, будто боясь, что за лишние прелюдии Фред в самом деле проклянёт его, а Уизли слушал, слушал, слушал... Брат, подперев спиной дверь, рассказывал самое важное: о делах дома, в магазине, о том, как он скучал, и что у него появилась девушка. Все монологи Джорджа заканчивались простым «Я ещё приду» спустя пять минут, и он снова уходил. Фред оставался один на долгое время. Он старался помнить всё услышанное, но память его чаще подводила, и тогда он забывал почти всё. Единожды на пороге его квартиры появилась мама. У Фреда руки тряслись от плачущего голоса Молли Уизли, припавшей к двери его квартиры на время, показавшееся ему частью вечности. Она говорила, что переживает за его здоровье, что скучает, что злится, что всё валится из рук, потому что она живёт в страхе за него. Его пальцы уже схватились за ручку и защёлку замка, но… Но он не слышал того, что ему было нужно. Каким надо было быть козлом, чтобы не отвечать на мольбы собственной матери? К счастью, потом они поняли, что никого к себе он уверенно подпускать не собирался. Исключение, разве что, составил Джордж, редкие появления которого Фред был готов терпеть, но не дальше порога. На время всё, наконец, утихло. Но однажды к нему вновь постучали. Прошли недели с последнего раза, когда семья предприняла попытку ворваться к нему, но для Фреда, у которого вся жизнь смешалась в сплошной поток, а день стал единым, не прошло и пары дней. Он чуть ли не с кулаками бросился к двери, изучая затуманенным гневом взором стоящих перед ним, но потом вмиг остыл. Это были не Уизли. Два незнакомых человека – мужчина и женщина средних лет – смотрели на него с порога с полуулыбками на потрескавшихся губах и бесконечной горечью в глазах. Фред опешил, видя их, будто то было наваждение. В квартиру он их пустил, но не дальше коридора – и сами пришельцы не собирались задерживаться здесь надолго. Фред с трудом понимал, о чём они ему говорят – настолько в голове всё смешалось за последние месяцы. Однако основные моменты он с того разговора вынес. Мужчина и женщина – он не запомнил их имён – представились родителями гриффиндорки-первокурсницы, которую он уволок когда-то с поля боя. Долго не распыляясь, они сразу оповестили его о том, что девчушка скончалась почти сразу после спасения, утонув под завалами. У Фреда сердце ухнуло вниз, невидящим взглядом он уставился куда-то далеко, будто смотря в тот самый день битвы и переживая момент встречи его и первокурсницы снова. Вот она, в пыли и слезах, маленькая и хрупкая, но совсем живая и смелая. Он с неверием вновь и вновь поднимал на них взгляд, не понимая, что случилось с малышкой, когда он до последнего момента расставания чувствовал теплоту её маленькой ладошки. Но глаза её родителей отвечали красноречивее слов – умерла. Говоря ему что-то о благодарности и о том, что они не винили никого из тех, кто был тогда рядом, – особенно его – они всучили ему прямо в руки кулон на тонкой цепочке. Фред даже не почувствовал его в своей ладони, потому что в принципе не чувствовал тела ровно так же, как ног уже долгие месяцы. - Это её, - шелестела женщина, смахивая настырно капающие слёзы. - Она говорила, что оберег. Не надела его тогда. Это, наверное, было единственное, что он запомнил из их слов ясно. Фред ни разу ничего им не сказал, да и они будто не требовали. Лишь хотели посмотреть на него, когда-то почти спасителя их дочери. Только в последний момент он, опомнившись, схватил уходящую мать за руку и, помешкав, обронил: «я сожалею». Ещё ему хотелось сказать, что он виноват. Стал виноватым, когда оставил девочку, передав в руки Кэти. Но слова застревали в горле. Последнее (он по себе знал), что сейчас было нужно всем, так это жалость. - Её звали Пенелопа, - губы мужчины тронула слабая, но ненатянутая улыбка. Он расцепил одеревеневшие пальцы юноши, пожал ему руку, вынуждая оставить кулон себе, а после родители скрылись за холодной дверью, делящей его одиночество с остальным миром, и больше не появлялись. Он запомнил, какими глазами они на него смотрели – так, будто хотели рассмотреть получше и запомнить навсегда. Желали знать в лицо героя, прошедшего войну, спасавшего жизни и пожертвовавшего ногами. А Фред не был героем. Как можно быть героем, когда все, кому ты пытался помочь, погибли, а сам ты окончил в инвалидной коляске в гордом и добровольном одиночестве? «Зато живой». Это уже был не его голос в его черепной коробке. Тогда ему захотелось больше рассмеяться тому, что теперь в его голове появились ещё и голоса на почве сумасшествия, а не возмутиться, что в его личное пространство так нежданно-негаданно ворвалась Гермиона Грейнджер. Да что ей вообще тут делать? Потом ему было стыдно, что он так плохо их слушал. Проводя вечера у уже затухавшего к тому времени камина, он с усердием пытался вспомнить имена, лица, голоса, речь и то, о чём они ему говорили, но ничего дальше пары реплик и горестных глаз не упомнил. И потому сильно корил себя. Он, кажется, понемногу начинал сходить с ума. Фред пытался читать, чтобы ему не было скучно. Занимался нагрузками, готовкой, старался придумать какие-то новые развлечения для магазина, но от всего быстро уставал и в итоге... Месяц он пробыл, почти не вставая с кровати. Тело казалось таким неимоверно тяжёлым, будто придавленным булыжником сверху. Фред с трудом находил в себе силы, чтобы просто повернуть голову и взглянуть на настенные часы. Он снова много размышлял: о семье, о магазине, о Люпинах, о родителях первокурсницы и ней самой, о покинувших его друзьях, о лекарях, о заучке Грейнджер, которую не видел с того дня в Министерстве, о собственной ничтожности... Порой не думал совсем ни о чём. Просто глядел горящими глазницами в потолок. А вставал редко и лишь чтобы попить воды или перекусить какими-то крохами (по большему счёту он, на самом деле, игнорировал то, что желудок присосался к позвоночнику, а во рту чувствовался вкус мёртвых микробов), чаще пренебрегая полноценным ужином и даже ванной, в которую всегда забирался с горем пополам. Ему становилось хуже и душой и телом, но он будто всеми силами старался этого не замечать. У него целыми днями трещала голова, словно внутри был звенящий колокол, и по нему долбили со всей дури. Порой он замечал в тёмных углах пугающие силуэты по ночам, а днём – лишь тяжёлое незыблемое отчаяние. У него заболели зубы и живот от недоедания – Фред с интересом проводил языком по кромке зубов и ощущал их так чётко, словно касался оголённых нервов. Но это была терпимая боль. Как он себя убедил. (Да что говорить - он почти с интересом ждал, каков на вкус и ощущения выпавший зуб!) Фред чувствовал всепоглощающую слабость и пустоту внутри, словно все органы вынули. И такой пробирающий ужас, будто их разложили прямо перед ним и заставили рассматривать до посинения. Но и к этому ужасу он привык больше, чем к одиночеству. И тут Фред не мог точно сказать – было ли это из-за того, что он не ел толком, или же непорядок в его душе и голове попросту съедал его изнутри. Его кости и мышцы томительно ныли от недостатка движения; при непогоде он почти восторженно ощущал, как пальцы на умерших ногах становились будто вновь чувствительными (но, конечно, это было не так). Лихорадочные видения всё никак не давали ему спать, потому даже при дневном свете травили его страхи. Однажды он почувствовал, как тело его дико взмокло, и подумал, что то был предсмертный потец. Хотелось истошно хохотать. Тогда он, наконец, пересел в коляску и помылся, в процессе обнаружив страшные изменения. Его ноги покрылись пятнами от пролежней, и Фред с ужасом мог представить, что было с его спиной. Кожа была раздражённой и краснела – в некоторых местах и вовсе была содрана. И, судя по болевым ощущениям на лопатках и некоторых позвонках, Уизли получил такие же штуковины и на спине. На том беда не закончилась. Мышцы ног со временем становились всё тоньше, становясь больше и больше похожими на две палки. Фред, наконец, запаниковал. Обратиться ему было не к кому – рядом ни друзей, ни даже знакомых. Страшась неизвестного недуга и боясь смерти, Фред взял себя в руки страха. Маниакально он пролистывал справочники с различными отварами и зельями, пока, наконец, не обнаружил одно – оно помогало поддерживать тело в относительном порядке (уберегая незадействованные мышцы от истощения и кожу от травм). Почти вскоре он обратился в больницу, где лежал не так давно, за доставкой. Там же с ним поговорили и лекари: дали совет насчёт его состояния и как с этим жить. (Фред почти истошно смеялся, когда читал письмо, потому что, пусть никто и не упомянул, но сквозь строчки он видел, что лекари ещё помнили о том, как не смогли ему вовремя помочь. Засранцы не вернули ему ноги.) Он мог бы вполне воспользоваться простым экстрактом бадьяна, чтобы залечить кожу, но, увы, его телу было необходимо более комплексное лечение. Благодаря чеку, всученному ему когда-то в руки министром, Фред смог оформить для себя зелья и их доставку. Кто бы мог подумать, что он всё же воспользуется злополучными деньгами Министерства? После этого раз в месяц на пороге его дома появлялся какой-нибудь шустрый паренёк, протягивающий коробку разлитых по колбочкам отваров. В послевоенных условиях многие нуждались в работе – даже делили её с почтовыми совами. И Фред в те моменты вновь вспоминал, почему ушёл от общества. Снова видеть этот до тошноты сожалеющий и в какой-то степени напуганный взгляд было невыносимо. Он злился на лекарей за то, что те не могли присылать к нему кого-нибудь старше – того, кто уже сталкивался с вещами похуже и не будет так кривляться перед человеком в коляске. Его тело пришло в порядок: по крайней мере, он не чувствовал боли и не наблюдал никаких пятен. Но доставщики донесли лекарям о его состоянии. К нему пришли и против согласия вычитали нотацию, расчесав всё нутро против шерсти. Видя, как ему не нравится их присутствие, они наметили всё чётко и ясно: будет выполнять их наставления сам – никто к нему и не будет ходить. Даже зелья, может, совой отправлять станут. Они велели ему заниматься кое-какими физическими нагрузками (листок с указаниями сунули прямо на коленки). Зелье не станет работать в полную силу, если само тело не будет подготовлено к этому. Ему прописали рацион питания, которому он клятвенно обещал следовать, но в итоге забросил через время (впрочем, стал есть порциями побольше, а не как раньше. Фреда жутко рвало с непривычки первое время очень и очень долго, так что он основательно прописался у унитаза, по часу корчась в судорогах.) Ему было страшно вновь вернуться к тому, где он был и каким. Потому он через силу заставил себя выполнять хоть что-то, хоть как-то. Помимо зелий для тела ему дали отваров для души. (Он почти взвыл от досады – это был не огневиски.) Ещё ему сказали выходить на улицу (он просто распахивал окно) и побольше заниматься любимым вещами (он смотрел на огонь в камине). Фреду было смешно оттого, что о нём заботилась больница в первую очередь, а не его родные. А потом он вспоминал, что сделал, и начинал винить себя. Возвращаться было поздно. Семья – даже Джордж – больше не стучала в его хлипкую дверку с желанием поучаствовать в его жизни или хотя бы поговорить. Он думал, что они злятся на него. А потом он вспоминал, что и сам злится. Ему не хотелось возвращаться самому – это бы значило, что он оплошал, сдался и простил. А он не прощал и признаваться в том, что оплошал, не хотел. Как человек, терзаемый своими демонами, совершенно бессознательно мстит за это ближнему, так Фред срывался на всех, кто пытался к нему подступиться. Фредерик Уизли всегда был немного жестоким: в далёком детстве он заколдовал игрушку Рона в огромного паука в отместку за то, что младший сломал древко его любимой метлы. Вот и теперь поступал в миллион раз хуже. Он скучал по ним всем. Но, наверное, по таким, какими запомнил их до войны: без этой постоянной жалости в глазах и муки на лицах. Фред помнил их шумные застолья и постоянные перепалки. Скучал по тем невинным и беззаботным розыгрышам, которые устраивал в доме вместе с братом. Ему было даже как-то тоскливо без криков матери по утрам, без опеки отца, без бубнежа деловитого Перси, без «г’акающего» акцента Флёр, без жизненных рассказов Билла, без предупредительного в очередной раз взгляда Джинни и даже без привычного «отвалите» Рона. Ему не хватало и Поттера с Грейнджер, которые стали такой же частью его семьи за семь-то лет. Впрочем, бывшая староста с какой-то завидной периодичностью вклинивалась в его мысли, как голос совести и рассудка. Фред даже злился. Опять. Он дико скучал по Оттери-Сент-Кэчпоул с её далёкими огнями, маленькими домиками (намного меньше родной «Норы») и магазинами. Скучал даже по гномам, которых Ма в наказание заставляла выдворять почти каждый день. Тосковал по верно служившей ему годами метле, которая была сломана им же в припадке ярости и негодования. По близнецу он скучал больше всех. Без Джорджа было одиноко. А как иначе? Все двадцать лет жизни он провёл с ним, словно с самим собой. И теперь у него будто самую благоразумную и лучшую часть с мясом оторвали, оставив самую дикую и отвратительную, чем сейчас и являлся Фред. Но он и представить себе не мог, что было бы с ним, потеряй он Джорджа в войну. И теперь, собственноручно водрузив между ними стену, он скучал. Но не больше, чем месяц после больницы - единственное различие, что сейчас он не мог даже увидеть его. Однако всё это была не та тоска, которую можно было увидеть на лицах близких людей, разлученных на время, или в мимике человека, ощущавшего вину и желающего исправиться. Фред скучал в совершенно новой для него манере. Несмотря на всю помощь лекарей, он всё ещё довольно хлипко удерживал равновесие и физическое и душевное. Уизли всё ещё не мог в полной мере ощущать многие вещи, порой у него немели части тела, а голова наливалась свинцом. Ему было всё так же тяжело, но те лекари, которые с ним работали, об этой части его жизни не знали. В общем, Фредерик Уизли скучал, но теперь это чувство было лишь коротким «пшиком» в мозгу – вспомнил о чём-то, попытался зацепиться за эмоцию, а она ускользала, словно и нет её. Наверное, по науськиванию всё тех же лекарей к нему вдруг снова стали приходить. Но Джордж больше не пытался войти или говорить: лишь тихо стучался, предупреждая о своём приходе, и уходил, оставив у двери коробки с едой и иногда записками от кого-нибудь, книгами и безделушками, направленными на поднятие настроения. Короткие письмеца чаще были от Ма, реже от некоторых братьев, порой от друзей (Гарри Поттер отличился снова). Безделушки настроения никак не поднимали - он выкидывал их без лишней мысли. Книги не представляли никакого интереса после нескольких провальных попыток. Еда помогала выживать. А в одной из таких посылок он обнаружил записку о том, что Джордж снова открывает магазин. Хотел бы он порадоваться вместе с ним, но, к сожалению, давно с трудом ощущал хоть что-то по правде, а не потому, что привык так реагировать. К тому моменту, когда на пороге его квартиры вновь появился человек, Фред уже выглядел лучше, чем два месяца назад – по крайней мере, не живой труп, двигающийся на одной мысли. Его ноги уже не две палки, нет и пятен от пролежней. Он не такой худой, но всё ещё худосочный. У него не болят внутренности и зубы (уже хотя бы не физически, хотя интерес никуда не пропал). Моется он чаще, чем раз в неделю, так что и пахнет не ужасно. Хотя кожа всё такая же бледная, серая, да и за причёской он не особо следит. Но всё не так плохо. Глаза только… ещё более пустые, чем прежде. Она появилась в его доме в удобное время - он уже готов был выть от одиночества. Однако это не умалило его недовольство (настолько привык к своей злости). Гермиона не была желанным гостем, но он пустил её. И это его раздражало. Как вообще это случилось? Фред слушал её вполуха, отвечал, не пытаясь быть мягким, потому конфликт между ними назрел быстро, и терпение – как Фреда, так и Гермионы – лопнуло скоро. Он не смог бы проигнорировать и забыть её последнюю тираду, даже если бы захотел. Она так явно завладела его вниманием, что Фред глаз отвести не мог от вмиг вспыхнувшей будто огнём Грейнджер. Когда она трансгрессировала, звук злополучного хлопка ещё долго стоял в его ушах, отправляя сознание в тот ужин, когда и сам он поступил точно так же. Грейнджер говорила на эмоциях, некоторые слова он с трудом разобрал тогда, потому что девушка вещала сквозь зубы, точно шипела. Столько обвинений и упрёков он не слышал вот уже долгие месяцы (последней была его мать). Его бесило, что она лезла не в своё дело, понятия не имея о том, что происходит у него и его семьи (хотя ещё недавно называл её своей роднёй тоже). Его семья, может, и переживала, вот только совсем не считалась с самим Фредом. Прятался он «в четырёх стенах», потому что рассчитывал найти покой. Уизли не хотели ничего плохого, но в итоге-то сделали очень даже плохо ему. Она наговорила столько очевидных и наполовину верных вещей, что Фред разве что ядом не сочился потом, обдумывая её слова. Грейнджер, в конце концов, назвала его придурком. Но позже по итогу он не мог не признать, что в её словах была разумная доля правды. (Ещё бы он мог признать, что Грейнджер озвучила его собственные потаённые мысли, но ему не хотелось хвалить её так сильно.) Да и нагрубил он ей, наверное, не только потому, что она заслужила, а ещё потому, что… да, сам он был разочарован. Пяти месяцев, возможно, было в самом деле достаточно. Фред говорил себе, что ему просто интересно и он взглянет одним глазком. Он отослал Джорджу короткую записку, гласящую: «Подбросишь до дома?». И когда сова взмыла с окна в небо, Фред резко отъехал назад и схватился за голову, не веря, что в самом деле сделал это. Он страшился их встречи спустя столько времени, но ещё больше боялся использовать трансгрессию – магия всё ещё плохо ему подчинялась, а последний опыт полгода назад и вовсе пугал. Уверенность (даже надежда), что брат вот так просто примет его с распростёртыми объятиями после всего, что было, постепенно рушилась под напором мысли, что Фред, на самом деле, не заслужил. Подсознательно он очень желал воссоединиться с братом, даже почти прощая его, но сначала… он хотел убедиться. По той же причине он собирался теперь в «Нору». Джордж его, однако, встретил с мягкой улыбкой. - Готов? - брат нетерпеливо потирал ладони, блестящими от восторга глазами смотря на близнеца. Фред бы мог сморозить что-нибудь грубое насчёт его пышной эмоциональности, но день его вымотал так, что он только качнул головой. Джордж резво, но осторожно схватил его за руку и мир, завертевшись, смешался. Отвыкнув и потому не желая выплюнуть внутренности сразу после прыжка, Фред зажмурил глаза и открыл только тогда, когда почувствовал, что крюк, цапнувший его в начале, отпустил. Он ощутил, что оказался дома, когда в ноздри забился морозный запах озера, сухого сена и морковного пирога. Распахнув глаза, Фред обомлел. Он и подумать не мог, что забыл, как красиво выглядит место, где располагалась «Нора». Взгляд то и дело цеплялся за макушки деревьев неподалёку: там, где раньше можно было увидеть его с братьями и сестрой, лихо мечущихся на мётлах под небосводом. Фред жадно разглядывал и высокий камыш, за которым скрывалось то самое озеро, сейчас забивающее его лёгкие свежестью запахов. Он посмотрел вниз – там, у порога холма, притаилась Оттери-Сэнт-Кэчпоул, приветливо сверкающая мягкими огоньками. Потом задрал голову вверх и, замерев, оглядел небо. Оно так отличалось от того, какое он видел обычно в окне. Оно не серое – голубое до безобразия, подёрнутое молочными облаками и стремительно темнеющее из-за заходящего солнца. Фред вдруг снова почувствовал себя невообразимо спокойно и так правильно, что глаза защипало. Он наконец обернулся и увидел «Нору». Она была такая же, какой была в его голове – светлая и родная. Была теперь, правда, новая пристройка, кое-где и краска обновилась. Но в целом всё такая же. У Фреда в груди дрогнуло, и будто цветник, давно затоптанный и брошенный, вновь расцветал. Джордж, всё это время стоявший, закинув руки за спину в ожидании, оказался рядом, когда старший близнец закончил осматриваться и привыкать, и взмахнул палочкой. Коляска тихонько поднялась в считанных дюймах от земли и начала плавно приближаться к веранде. Они ведь приземлились довольно далеко от «Норы». В ней снова установили антитрансгрессионный барьер. Но Фред, заворожённый, словно не замечал парения. Джордж шёл позади и улыбался – легко, тоскливо, но даже счастливо. Он видел чувства, играющие теперь в брате – пусть лицо у Фреда было всё такое же бесконечно уставшее и будто подёрнутое мраком, внутри него эмоции были всё равно другие. Джордж не мог не радоваться, видя брата такого. - Наложи на меня Дезиллюминационные чары, - попросил Фред, с трудом скрывая резкость в голосе, когда они оказались у порога. Взгляд его крепко вцепился в коробочку в кресле у двери, да так сосредоточенно близнец на неё смотрел, словно ему нужен был якорь, иначе он тут же посмотрит в окно. Брови Джорджа стянулись к переносице, и он взмахнул ладонью, чтобы, наверное, встряхнуть брата за плечо, но вовремя остановился в смятении. - Я думал, ты зайдёшь, - голос теперь его звучал твёрже (а ещё разочарованно), и близнец пытался всем своим видом показать, что… Он хотел бы, очень хотел поговорить с Фредом на многие темы и в основном: узнать, как дела у его брата, и что он может для него сделать. А ещё он хотел, чтобы Фред наконец вышел к семье. Однако взгляд у близнеца был теперь такой, что ещё слово – и всё. Считай, что его здесь не было и больше не будет. Джордж смолк под этим взором, привыкнув за прошедшие месяцы отступаться, мысленно произнёс заклинание и, треснув брата по башке (не больно, но хоть какой-то плюс), ушёл в дом, не дожидаясь, когда чары подействуют. Фред почувствовал, как по всему телу растеклось что-то неимоверно гадкое, словно сырое яйцо. Ему казалось, что его вот-вот передёрнет от отвратительных ощущений, но, когда этого не случилось, а заклинание наконец подействовало, он тут же раскрутил колёса и подъехал к окну. Фред наблюдал за семьёй через толстое стекло. Первой он, конечно, увидел маму. Она, как обычно, хлопотала над ужином и то и дело перебегала с кухни в гостиную. На ней было новое вязаное платье и старый застиранный фартук. Её короткие волосы разлетелись по плечам, а сухие щёки раскраснелись. Мама выглядела такой счастливой в привычных заботах, а ещё неимоверно много улыбалась – наверное, потому что в её доме сейчас было так много близких. Странно, что они не накрыли для такого количества народа на улице, но для Фреда это, несомненно, было только на руку. Потом он нашёл глазами расстроенную спину Джорджа, сидящего в кресле напротив Рона, греющего ладони и пятки у камина. Братья начали говорить, Рон наконец обернулся, и Фред увидел его спокойную улыбку и понял – у младшего всё в примерном порядке. Наверное, в его отсутствие Джордж совсем позволил ему расслабиться: сидят и воркуют, даже не пререкаются. За столом, тем не менее, уже сидели Билл и Флёр, однако к еде они не притрагивались. Он узнал, с какой любовью в глазах девушка смотрела на исполосованное лицо его брата, с каким трепетом старший сжимал ладони жены… И Фред подумал, что ему, наверное, не стоит вот так, даже будучи не замеченным, вмешиваться в их интимный момент. Он отвёл глаза в сторону. Следом за Молли по дому бегала шустрая Джинни, где-то успевая заменить посуду, а где-то сунуть на переполненный стол новое блюдо. Фред поразился тому, что больше не видел в её глазах застывших слёз. Она вся в обязанностях, снова такая юркая и несгибаемая, но успевала метать взгляды к Поттеру, сидящему на диване с, вероятно, Тедди Люпином на руках. Фред был рад видеть и Гарри здесь, – здорового и улыбающегося – но не мог оторвать глаз от маленького свёртка, из которого прытко выскользнули две ручонки и потянулись к очкам крёстного. Уизли даже отсюда видел, как недлинные волоски ребёнка меняли цвет с самых простых до невообразимо ярких. У Фреда снова кололо в сердце и глазах. Он вспомнил Люпинов и быстро перевёл взгляд. Последними он заметил отца и Грейнджер – это не мудрено, ведь те затаились в углу комнаты. Артур внимательно смотрел на подругу сына (или вероятнее даже - сыновей), пока Гермиона что-то рассказывала и осторожно осматривалась, боясь, что их заметят, а, может, избегая взгляда старшего Уизли. Её пальцы мелко перебирали бахрому платка, наверняка выданного Молли. На ногах, Фред заметил, были уже домашние тапочки вместо обуви, которая так и стояла на пороге его холодной квартиры. Грейнджер была такая суетящаяся, что он просто не мог сдержать природного любопытства, пытаясь прислушиваться и одновременно ища глазами что-то, способное помочь. В кресле в ворохе маминой пряжи лежала небольшая коробка с Удлинителями ушей – та самая коробка, которую он пожирал глазами по прибытии. Он резво схватил её и пустил Удлинитель в щель, успев услышать почти конец их разговора и видя смятение на лице отца и резкость движений Грейнджер. - Нет, мистер Уизли, я не собираюсь так поступать по отношению к вашей семье! Я бесконечно благодарна вам всем за то, что вы приняли меня и были всегда готовы сделать это снова. Но я не хочу нарушать устоявшийся здесь порядок. Мне здесь не место. Вы и сами знаете. По крайней мере, не сейчас. Пока никто не должен мешать вашей семье восстанавливаться. Простите, что побеспокоила. - Грейнджер, почти не взглянув на Артура Уизли, улыбнулась и поспешила присоединиться к столу, за которым уже начинала рассаживаться вся семья. Фред рассеянно убирал удлинитель, скрывая следы своего присутствия, и не мог не смотреть на них. Он видел смех на лицах родни, искрящие добротой глаза, непринуждённость их беседы вразнобой. Перси тоже был здесь, – весь из себя, как обычно, чопорный, но в то же время будто смягчённый (что с ним делала улыбка!) – а Фред даже не заметил его прихода. Они улыбались, шумели, передавая друг другу блюда... Фред отсюда ощущал, как из «Норы» вновь веяло забытым чувством покоя и беззаботности. Пять месяцев его отсутствия, видимо, навели в головах Уизли порядок: они вели себя совершенно иначе, но чувствовалось, что за всей этой бесконечной естественностью их поведения пряталась и прежняя осторожность. Будто что-то в доме ещё могло – или кто-то мог – сдетонировать. Его семья, всё такая же любящая и искренняя, теперь стала вновь такой тёплой и счастливой после всего, что происходило последние полтора года... От всего этого у него вдруг так внутри всё туго и неприятно свернулось, желая порваться. Мир снова двоился на крайние грани, и разделило их простое окно: по ту сторону мир тёплый и искрящий, а по эту, где сам он сейчас, – холодный, серый и безнадёжный. Без него им стало лучше. Фред поджал губы, стараясь не шмыгать носом (от холода?), и мягко коснулся пальцами стекла, невесомо обводя подушечками рыжие, тёмные, кудрявые и ярко-зелёный силуэты за столом. Он сам и не заметил этого движения за собой, смотря по ту сторону невидящими глазами. Однако, когда на периферии мелькнуло какое-то движение, Фред сразу подобрался, словно его застали за чем-то непозволительным (непозволительно ему теперь было чувствовать). Парень ошарашенно наблюдал, как его отец, прикрыв за собой дверь, вышел на веранду. - Не волнуйся, чары работают, - слабая участливая улыбка тронула губы Артура Уизли, пока взгляд был направлен вдаль. - Но ты забыл про часы, Фред. Стрелка показала, что ты дома. Я успел вовремя скрыть это от остальных. - Растерявшись, сын уставился на него большими глазами, боясь и вздохнуть. Он кивнул, собравшись, и отвёл взгляд в сторону, остерегаясь смотреть в глаза, неосознанно повторяя манёвры Грейнджер ранее. Фред, однако, не сразу вспомнил, что Дезиллюминационные чары ещё работали и отец его не видел. Артур стоял почти рядом, но не приближался. - Джордж сказал, что он доставил тебя. Перехватил меня до того, как я вышел, и понял, что я уже знаю... Не собираешься возвращаться? - в его голосе, как и в голосе близнеца ранее, звучала тайная надежда, скрытая за показным спокойствием. Фред снова покачал головой. Артур, конечно, не видел, но и молчание для него – ответ. Пусть и самый душераздирающий. Фред всё ещё не хотел возвращаться, но сейчас не был уверен, почему именно. Уставшим взглядом он смотрел на солнце, заходящее за горизонт и окрашивающее небо разноцветными пятнами, и не мог не заметить, как еле ощутимо легче становилось на душе просто оттого, что он был дома. Артур вдруг присел в кресло и, сцепив руки на выпуклом животе, с еле уловимым наслаждением тоже стал наблюдать закат. Так они просидели некоторое время молча. И Фред, поджимая губы, понимал, что скоро Дезиллюминационное заклятие развеется, и ему нужно будет уйти, оставив позади дом и родню, к которой он так и не вышел. - Знаешь, сын… - Артур вдруг пошевелился и склонился совсем близко по направлению к Фреду. И выглядело это очень уж даже доверительно и оттого необычно, учитывая прошедшие месяцы, за которые семья вроде как должна была обозлиться на него. - Даже если ты всё ещё не готов вернуться домой, не оставайся один. Понимаю, что вряд ли ты меня послушаешь: когда вы с Джорджем последний раз были послушными? Но хотя бы прислушайся. Сейчас никому не стоит топить горе в одиночестве. Фред, желая видеть лицо старшего Уизли, когда тот говорил с ним обо всём этом, наконец повернул голову и замер, столкнувшись с ласковой родительской улыбкой, под которой таилась тревога. Артур смотрел в пол, так и не зная, где разместился сын, но улыбался именно ему. Благодаря этой улыбке Фред снова вспомнил, как стар его отец, и как проклятая война прибавила к его возрасту ещё пару десятков лет. Морщины тонкой сеткой расположились в уголках его глаз. У Фреда они тоже были, но куда меньше. Заклинание, наконец, спало. Он понял это по выражению лица отца, который его наконец увидел, - оно стало потрясённым, а потом вновь жалостливым, каким было в прошлый вечер. Наверное, он был прав, когда говорил, что Фред его ослушается, как делал это всегда. Какой-то собственной врождённой непримиримости у него и сейчас было не отнять. Однако Фред кивнул. Ему и правда кое-кто был нужен.