XII

      Время в Междумирье течет совсем по-другому. Дня и ночи нет, всегда сумерки. Светила на небе двигаются только если на них не смотреть. Если поставить себе цель не отрывать взгляд, то можно получить очень любопытный эффект. Или сойти с ума, моргнув и обнаружив, что луны поменялись местами.       Впрочем, сойти с ума на дороге проще простого и без этого. Первые несколько дней бодрствования воспринимаются как вызов. Трудность, которую можно преодолеть. Если тело как-то само собой привыкает, то разум паникует; он помнит, что сутки это двадцать четыре часа; что без сна человек погибает; а еще помнит то, что пробуждение после долгого сна означает новый день.       Но сон не приходит, как и не меняется день. Вновь прибывшему несчастному кажется, что Междумирье застыло. И он вместе с ним.       Это не совсем так. Дорога живет. Чем дольше ты на ней, тем больше меняешься. Когда изменений станет слишком много, то начнешь замечать то, на что раньше не обращал внимания. На шевелящуюся саму по себе траву; на ветки черных деревьев, которые будто бы продолжают расти. На ветерок, которые совсем чуть-чуть отличается от штиля. На шепот.       Междумирье живет по каким-то своим правилам. Их нельзя понять не будучи его частью. Наверное, если очень долго жить здесь, то рано или поздно станешь единым целым с этим местом. И кто знает, вдруг окажется, что Дорога — всего лишь безобидный мир, просто не созданный для человеческого сознания?       Не завидую я тому, кто решится проверить эту теорию.

***

      — Я слышал уханье совы, — объявляет Мареш. Доктор сильно сдал: у него темные круги под глазами, лицо осунулось, заросло жесткой щетиной.       — Здесь нет сов.       — Уверена? Может быть, это люди? — в его голосе проскальзывает надежда.       — Здесь нет людей, — мне приходится ее разрушить.       Мужчина горестно вздыхает; сжимает в ладонях кристалл и его светлые глаза стекленеют. Я не могу его осуждать: одиночество самая большая опасность дороги; у меня был Корвин, а у Корвина была я. Нам было что обсудить — цель в общих чертах у нас была одна; а самое главное — мы хотели друг с другом говорить. Пусть наша история не могла похвастаться избытком романтики, но мы были интересны друг другу, и этот интерес поддерживал нас.       С Марешем все не так. У нас нет общих тем, кроме моего лечения в больнице; не самая любимая часть истории. Мы, наверное, могли обсудить события, которые произошли в мире за восемь лет моего отсутствия; могли бы, если бы они были мне интересны. Можно было бы обсудить путешествия между мирами — теперь у меня в запасе есть вполне безобидные истории, — но это не интересно уже доктору.       Всё, что есть у Мареша — мечта. По-хорошему стоило бы сойти в какой-нибудь мир на денёк. Снова почувствовать усталость, вкус пищи, холод или тепло. Нам с Корвином очень долго удавалось сохранить человечность, потому что мы скитались из мира в мир. Сами того не ведая, мы нашли действующий способ не поддаться Междумирью. Увы, с Марешем о таком предложении даже заикаться не стоит. Единственное, на что он согласен — ждать, пока сюда не явится какой угодно странник. Даже если доктор совсем свихнется и порастет мхом, он не покинет место встреч.       А вот мне возвращение на Дорогу дается на удивление легко. Мне как раз нужна тишина, чтобы разобраться со вновь приобретенным прошлым.       Если все-таки попробовать переложить время на привычный лад, то мы ждём, наверное, уже месяц. Хотя с таким же успехом это может быть неделя. Или год.       — У тебя еще остались эти батончики?       Проще попросить у камня; Мареш не хочет меня слышать. Встаю, потягиваюсь, разминая затекшие мышцы. Рюкзак доктор отволок метров на двести вглубь леса; понятия не имею зачем: однажды он просто взял его и потащил прочь. Какая разница где ему лежать? Воришек в Междумирье нет.       Рюкзак почти бездонный. Я чуть ли не с головой ныряю в самое большое отделение в поисках шоколадки. Внутри десятки дополнительных отделений, все застегнутые на молнии. Я так увлекаюсь их обыском, что ничего не замечаю вокруг.       Его выдаёт короткий сухой треск ветки. Замираю, шмыгаю носом. Медленно моргаю и глубоко вдыхаю.       — Хочешь батончик? Я начинаю с, как мне кажется, нейтральной фразы; стараюсь, чтобы голос звучал уверенно, дружелюбно. Успеваю обернуться лишь наполовину, когда меня хватают за шею и прижимают к дереву. От сильного удара на секунду в глазах темнеет и выступают слезы.       Он одет в чёрный грубый плащ, лица не видно. Вместо того, чтобы отшвырнуть напавшего с помощью силы, я вцепляюсь в чужую ладонь, пытаясь ослабить хватку. Носки ботинок едва достают до земли; а когда меня приподнимают ещё выше, я отчаянно лягаюсь. От неожиданности пальцы разжимаются, и я сползаю на землю, прижимаясь к коре.       — Это я заслужила, — потираю зудящее горло. — Здравствуй, Корвин. Мужчина садится на корточки, чтобы наши лица были на одном уровне; откидывает глубокий капюшон.       Он почти не изменился. Чуть смуглое лицо, ровный нос, тонкие губы. Копна темных волос спадает ниже плеч. Глаза яркие… точнее один глаз яркий, голубой. Второй — блеклый, подернутый молочной пеленой. Вокруг глазницы змеятся тонкие белые трещины-шрамы.       Непроизвольно тянусь и дотрагиваюсь до его щеки, прочерчиваю пальцем по шраму. Это должно было быть чертовски больно. Больнее, чем потерять его в первый раз. Молчание Корвина пропитано угрозой и опасностью.       — Кто это с тобой сделал? — мне приходится убрать руку.       — Кто ты? Это не тот вопрос, который я ожидала услышать.       — Элли. Элли Новак. Ты ведь меня помнишь?       — Элли здесь быть не может, — у него тихий голос, но он пробирает до мозга костей.      — Элли дома. Ей незачем сюда возвращаться. Кому ты служишь?       — Никому. И ты ошибаешься.       — В чем?       — Во всем на счёт Элли. Уж я-то знаю.       Корвин хмурится, не прекращая пристально разглядывать меня. Я выдерживаю этот взгляд, закусив губу и машинально потирая шею. К ссадинам мне не привыкать. Повезло, что позвонки выдержали. Вообще я раньше не замечала за Корвином лжегеройской привычки сначала атаковать, а потом спрашивать. Но все рано или поздно меняется.       — Я вернулась, потому что.., — тут я запинаюсь. Вариантов ответа слишком много. Можно выбрать слащавое «я тебя люблю», можно нейтральное «я скучала»; можно сказать, что я здесь выполняю часть сделки, или признаться, что там мне места не нашлось. А можно сказать угловатую непричесанную правду.       — Потому что обещала. Я обещала, что не брошу тебя тут одного. Что-то в некроманте меняется. Отстраненный взгляд фокусируется; молочная дымка на искалеченном глазе редеет. Он чуть наклоняет голову набок, прищуривается, будто бы увидев по-настоящему только сейчас.       — Ты меня помнишь? Я робко улыбаюсь, и эта улыбка окончательно ломает стену между нами. Корвин подается вперед, стискивает меня в объятиях. Кажется, что у меня вот-вот затрещат ребра. Я неловко обнимаю его, утыкаясь в плечо. Сердце сбивается с привычного ритма. Впервые с того самого момента, как я очнулась на затянутой туманом площади, я чувствую, что мне хорошо, спокойно, безопасно. Я там, где и должна быть. И меня действительно кто-то рад видеть.       — Зачем ты вернулась? — шепчет Корвин мне в ухо. Обжигающее дыхание оставляет мурашки на коже.       — А почему ты не пошёл со мной?       — Я не мог, — он отстраняется. Еще долгую минуту мы рассматриваем друг друга. Наверное, Корвин помнил меня другой: жестокой, служащей Страннику, готовой на все, ради его похвалы. От этого не так просто отмыться. Некромант встает и протягивает руку.       — Кто это с тобой сделал? — повторяю свой самый первый вопрос, смотря на него снизу вверх. — Что произошло после?..       — Это сделка. Тебя вернула Изида. Вот эту часть мне особенно хочется забыть.       … Изида мурлыкает что-то себе под нос, копаясь в раскуроченной грудной клетке. Беззвучно молюсь, лишь бы у неё не получилось. Но у странников обычно получаются все их тёмные делишки, и Изида — не исключение. Она сжимает что-то в кулаке, и склоняется надо мной.       — Следи, чтобы она не откусила себе язык. Корвин сдавливает мою челюсть, и я кусаю кожаный ремень; мычу, сопротивляюсь, но у меня слишком мало сил, чтобы высвободиться.       — Будет больно. Потом я запечатаю эти воспоминания, но сначала их нужно пережить, — Изида прикладывает ладонь к моей груди, и через секунду я уже не могу думать ни о чем кроме кошмарный чудовищной боли…       — Она связала обе половинки твоей души и поставила барьер, чтобы ты могла жить обычной жизнью. Фыркаю. Вот уж верно: подарки Странников добра не приносят. Барьер значительно усложнил моё возвращение в нормальную жизнь.       — Скверная идея. Воспоминания просачивались, я была дезориентирована. И знаешь где в итоге оказалась?       — В больнице для сумасшедших, — наши пальцы переплетаются, и Корвин рывком поднимает меня на ноги.       — Мог бы вытащить оттуда!       — Я не хотел ещё больше разрушать твою жизнь. Мы замираем друг напротив друга. Не сказать, что я много раз представляла себе нашу встречу. Скорее наоборот: стоило только подумать об этом, как меня охватывала паника. Наше молчание прерывает глухое ворчание:       — Куда ты пропала? Батончики во втором кармашке, — Мареш появляется из-за деревьев.       У него уходит всего пара секунд, чтобы сообразить, что человек рядом со мной — тот, кого он так усердно искал. Доктор останавливается в нескольких шагах, а потом опускается на колени. Досадливо морщусь: мы уже обсуждали, что это будет лишним, неуместным; Мареш это проигнорировал.       — Он со мной, — предупреждающе дотрагиваюсь до локтя некроманта. — Он… ну от тот из-за кого я здесь, я ему должна. У него есть к тебе просьба. Взгляд Корвина становится суровым. Не будь мы знакомы, я бы уже удирала без оглядки.       — А я уже поверил, что ты здесь только ради меня. Его сухой холодный тон, в котором сквозит разочарование, оправдан. Ещё бы: столько совпадений в такой короткий срок. Не очередная ли это ловушка? Тем временем Мареш подходит ближе. Он испуган, но в его глазах горит решимость.       — Я хотел… мои жена и дочь, — речь доктора сбивчивая, прерывистая. — Они здесь, еще живы… Мне так неловко, и что я предпочитаю сделать вид, что снова ищу батончик в бездонном рюкзаке. К счастью, моё участие и не требуется.       — Я знаю, что странники способны на многое. Я умоляю тебя выполнить мою просьбу. Как благодарность за то, что я вернул тебе Элли. Ага, как говорится, зашел с козырей. Вернул тебе Элли. А нужна ли ему эта Элли? Стоит ли ее возвращение на дорогу хоть чего-нибудь? Мой внутренний голос вопит от ужасного предчувствия. Но я молчу. Свою часть сделки я выполню.       — Чего ты хочешь? — наконец, выговаривает Корвин. Доктор еще жив, значит, не все так плохо.       — Я снова хочу быть счастливым. Быть с ними.       — Это можно устроить. От этой интонации у меня шевелятся волосы на макушке. Странники известны тем, что всегда поступают так, как хотят; каждое их слово можно истолковать совершенно по-разному.       — Он хотел сказать... — я, наконец, нахожу дурацкий батончик и больше не могу притворяться, что занята; поднимаю взгляд, но уже поздно.       Здесь только я и Корвин, медленно опускающий руки.       Мареша больше нет.       Это в духе странников. Просьба выполнена. Можно, конечно, придраться, но зачем? Единственная цель Мареша — воссоединиться с семьёй. Он не уточнил, что хочет сделать это в качестве живых людей.       Как ни крути, я привязалась к доктору. Может, и не были мы друзьями, но он единственный, кто не просто меня выслушал, но и поверил и помог. А я… я привела его сюда, и теперь чувствую себя виноватой. Судорожно проглатываю слюну, озираюсь.       — Твой друг вместе с ними, — Корвин протягивает мне кристалл. Он тёплый, внутри я различают уже три ярких блика. — И счастлив, как и хотел.       Сжимаю кристалл, прислушиваюсь. Сначала различаю детский голос, потом — женский, и в самом конце — тихий, удивлённый, но определённо радостный голос доктора.       На глаза наворачиваются слезы. Мареш все-таки дурак. Он был предупреждён. Он должен был догадаться.       — Он не страдал, — Корвин поддерживает меня за плечи. Его тон смягчается, когда он видит, что произошедшие не оставило меня равнодушной. Другая-Элли не стала бы плакать по обычному человеку.       — Он хотел их воскресить.       — Он хотел быть с ними. Это исполнено.       — С каких пор ты говоришь как Странник? — огрызаюсь и тут до меня кое-что доходит. — Ты… какую цену запросила Изида? Вместо ответа, Корвин мягко приподнимает моё лицо. Выдержки хватает на один взгляд, а потом я опускаю голову. Хочется сквозь землю провалиться.       — Это часть сделки, — он показывает на свой новый глаз. — Изида вернула тебя домой, а я служу ей.       У меня внутри будто что-то лопается. Корвин, которого я помнила, ни перед кем не преклонял колено; к самой идее служения кому-либо относился с презрением. Особенно после того, как выяснилось, что Корвин и Странник связаны. Это мы узнали в самом конце моей первой жизни, в том самом зале с красными колоннами. По крайней мере Странника очень занимает личность некроманта. Он предлагает нам присоединиться; я делаю глупый поступок и получаю дыру в груди. А Корвин получает главного врага. И, похоже, заодно союзника.       — Она отличается, — неожиданно произносит некромант; видимо, на моем лице написано о чем я думаю, — Изида любит создавать.       — А её брат — разрушать. И оба мечтали об одном преемнике — тебе. Не обманывайся на их счёт. Мужчина улыбается.       — Да, держу пари они друг друга очень бесят. Это верно. Так бесят, что готовы уничтожать десятки миров и убивать тысячи живых, лишь бы позлить друг друга. И ведь забавно, что они наверняка уже и не помнят с чего началась их вражда. По крайней мере Странник не помнит, но уже от нее устал. И одержим идеей либо с ней покончить, либо передать дела кому-то достаточно сильному...       — Может, позволим им дальше друг друга ненавидеть без нас? Я-то уже здесь, сделка расторгнута. Найдём какой-нибудь подходящий мир… Корвин стискивает мои ладони, целует их и прижимает к своей груди. А потом говорит то, что я и так знаю:       — Элли, это так не работает. Краснею, когда понимаю, что все ещё сжимаю в руках и кристалл, и батончик. Зря я это предложила. Ведь по своему опыту знаю, что уйти со службы Странника возможно только со смертью… Правда, есть один нюанс.       Медленно выдыхаю; идея, которая только что пришла мне в голову, слишком безумная даже для Междумирья. А значит, может сработать.       — Тогда, как насчёт того, чтобы избавиться от них обоих?