По небесному краю

      Когда Изавель исполнилось двадцать, ей вручили пояс — тонкий, с вплетёнными стеблями вереска и нашитыми каплями колдомского лилового хрусталя. Символ запретного знания. Символ пустой власти. Символ того, что теперь она настоящий маг в стране, где магов казнят, если те добровольно не ставят себе клеймо.       Хотя вручили — это, конечно, громко сказано. «Вручал» архимагистр другим — с улыбкой и одобрением во взгляде, легко и уважительно пожимая пальцы, бормоча что-то о прекрасной теме исследования. По лицу Изавель архимагистр взглядом лишь едва мазнул, пояс пихнул уже даже не глядя и метку нанёс не нежничая, так что она едва не вскрикнула. А другие только ухмылялись.       Ведь выскочек не любят даже там, где сами богини велели быть выскочками, а любопытство, если пересекает определённую грань, становится опасным.       Когда ты интересуешься заклинаниями более высокой ступени — ты молодец. Когда ты хочешь побольше узнать и о других школах магии, помимо своей, стихийной — ты всё ещё молодец. Когда ты задаёшь вопросы о магии кровавой, пусть даже на уровне такой сущей безделицы как способность королевского артефакта, Ильморы Камеи, вычислять истинного наследника престола — ты вызываешь подозрения. А уж когда ты сомневаешься в истинности семи магических аксиом и спрашиваешь о древних исследованиях магистра Берильнага или хотя бы архимагистра Пирольвака — просто, тьма тебя подери, спрашиваешь! — в глазах Конклава ты практически преступник.       Изавель всего-то пыталась понять, почему, если магия создана богинями, она не подчиняется написанным ими же законам? Если магия и магические законы созданы богинями и полностью ими контролируются, откуда тогда вообще взялась запрещённая кровавая магия? И если уж это просто версия «хорошей» магии, извращённая Тьмой, как говорят архимагистры, то почему сами богини ею пользовались как минимум дважды: когда изгоняли Падшую Джарэ и когда зачаровывали Ильмору Камею на то, чтобы та чуяла королевскую кровь?.. Сплошные вопросы. И их безответность вполне понятна, ведь они в той же мере, что и в области магии, находились ещё и в области веры, а вера, как известно, слепа.       За тем, как Изавель помещала пояс на положенное место, магистры наблюдали с неодобрением. Верно, считали, что она не заслужила даже чести быть просто магом, не говоря уж о большем.       Ей не было места в Крайфорте. Ей бы достойного места в Крайфорте просто не дали. Останься она здесь — не получила бы ничего.       Потому Изавель расталкивала вчерашних однокашников локтями и отдавливала ноги на пути к проклятому архимагистру, что собирался запереться в своей башне ещё на пару-тройку лет. Она не собиралась терять впустую эти годы, сгнивая заживо в чужом презрении.       — Я хочу отправиться в Талем на обучение к архимагистру Пирольваку, — отчеканила она, дёрнув старого мага за длинный рукав.       Старик сощурил глаза так, будто собрался испепелить на этом самом месте без всякой магии. Но Изавель продолжала смотреть прямо, снизу-вверх, и он соизволил-таки ответить.       — Нет. Есть правила. Раз уж ты одарена стихийной магией, то должна положить всю свою жизнь на её изучение. Если хочешь — отправляйся в Сорель с другими.       Изавель нахмурилась. Они оба знали, что не было такого правила, что ограничивало бы мага в том, чему он хотел учится дальше. Однако, оба знали, и о том, что последует за попыткой поспорить. Помнится, уже упомянутого Берильнага за его несогласие с учением в своё время вообще сожгли заживо. Потому в итоге она лишь смиренно кивнула. А когда прибыла в Сорель, местная архимагистр добрую минуту глядела на Изавель как на прокажённую.       Оказалось, в её характеристике написали «еретик», впервые за лет этак триста.       В Сорели её полюбили так же пламенно, как и в Крайфорте: давали знания по крупицам, игнорировали неудобные вопросы и больно щёлкали по носу каждый раз, когда тот норовил влезть в очередную неудобную тайну. Скрипя зубами, её посвятили-таки в мастера стихийной магии, но дальше ходу не было — на заседаниях Конклава «еретику» уж точно не нашлось бы места. Тем более, что Изавель умудрилась исполнить свою мечту и познакомиться с архимагистром Пирольваком в самое для того неподходящее время.       Само знакомство оказалось разочаровывающим. Пирольвак был помешан на идее создания из жрецов всемогущих воинов света, но фундаментальные законы его никоим образом не интересовали, пусть он и согласился, что будь магия и впрямь создана богинями, то работала бы в чётком соответствии семи аксиомам, чего на деле не происходит.       — Так-то, в общем, мне нет дел к тому, чья магия и чей мир. Раз мир и магия есть, то лучше я подуглублюсь в существенную у этого пользу, и мы этой пользой будем во благость пользоваться, — ломано твердил он на олдисе. — Но за твоё интересование моими поисковыми следствиями говорю, где можно поисковать про твой вопрос. Веллы и равентенцы говорят, был ещё другой бог, взаправданный. А наши Праматери его обозвали Тьмой, сковали и всем сейчас говорят, что настоящие богини они.       — И как это проверить?       — О, это же самое чудесное — никак! Тьма есть, Праматери есть. Но кто врёт и кто главный — это уже вопросы религии, не науки.       Едва ли этот разговор можно было считать хоть сколько-нибудь ценным или опасным, однако дознавателям Конклава так не показалось. Оно и ясно: спустя буквально неделю выписали разрешение на его казнь и Пирольвак просто исчез.       Изавель целый месяц мучали вопросами о том, сколько и о чём они говорили. На всякий случай, она вдохновенно и правдоподобно врала, но от подозрений это не спасло. Дело шло к обвинению, но пока обвинений не было, Изавель пыталась выскользнуть, как могла. Она стала самой примерной, послушной и уважительной. Она бралась за самые тяжёлые поручения, самые невыполнимые, казалось бы, задачи и, тратя десятки бессонных ночей, справлялась с ними. Единственное, чего она добилась — среди недоверчивый и презрительных взглядов членов Конклава добавилось немного жалостливых. Тогда она попыталась набиться в группу, везущую в Равентен зачарованное оружие, надеясь потом тихо затеряться в толпе. Её, разумеется, не взяли — ходили слухи, что Конклав вот-вот выпишет разрешение на её казнь.       Приговор уже вынесли — просто не спешили оглашать.       В конце концов, несколько дней ей вовсе не давали работы и из комнаты выпускали неохотно. Изавель оказалась в ловушке, где любой план побега разбивался о запутанность лабиринтов, в которых помещались подземные города. На своих двоих не сбежать, магический коридор рассчитать нельзя из-за защиты от переноса извне. Как же глупо, а!..       Каменные стены давили. Больше десятилетия она почти не вспоминала, что над головой нависали толщи земли, а теперь будто разом ощутила всю их непомерную тяжесть. Она задыхалась. Ей казалось, что её погребли заживо, а ставший вмиг резким землистый запах только усиливал страх. Изавель то металась по комнате загнанным зверем, то ничком валялась на постели, едва шевелясь. Она пробовала молиться, но почувствовала себя глупо и мерзко. Начала было проклинать свои упрямство и гордыню, но быстро поняла, что даже сейчас живёт гораздо лучше и правильнее болванов, которые в конечном счёте постигали магию лишь для того, чтобы точить ножи и укреплять штаны равентенцев.       С данной им мощью, маги могли бы заставить плодоносить поля, смягчить зимы, искоренить болезни. С данной им мудростью — могли бы научить жителей королевства другой жизни: без голода, нищеты, раболепия и лишней жестокости. Они могли бы быть советниками при лордах. Они могли бы сами встать на границе с проклятыми землями Миртиса и охранять людей от чудовищ. Ну а равентенцев, вздумай те вновь возомнить себя повелителями мира, гнать до самого Энвра, как бывало раньше, ещё до Большого Истребления… О, маги могли бы. Но собственная трусость велела им прятаться по катакомбам и убивать инакомыслящих — а то вдруг те, не приведи богини, вздумают напомнить королю, что магия всё ещё существует!       — Трусы! — закричала Изавель, едва скрипнула ведущая к ней дверь. — Вы просто никчёмные трусы!       Приближённые архимагистра тянули её по полупустым залам, в глубь подземных лабиринтов. Изавель вырывалась, кусалась и царапалась, не переставая голосить. Корпящие над свитками ученики глядели вслед с ужасом, но, разумеется, ничего не делали.       Дальше в лабиринт, дальше во тьму подземелья. Теперь её волочили за собой без труда, как тряпичную куклу — ругательства кончились, голос охрип, а тело устало. Стук сердца отдавался прямо в ушах.       За последним поворотом возник ослепительный свет, заставив зажмуриться. Провожатые чем-то обожгли запястья и спешно отдёрнули руки, а она, не удержавшись на ногах, шипя от неожиданной боли, рухнула вниз.       Яркая вспышка резанула даже сквозь закрытые веки. Звенящая тишина и земные толщи, смыкающиеся со всех сторон, в один миг исчезли.       На улице стояла глубокая ночь. Пахло пресной водой и свежей травой. Изавель застыла на коленях, запрокинув голову к звёздному небу. После запаха земли и старости, царившего в подземельях, надышаться всё никак не получалось. Привыкнув к темноте, она различила крепостные стены на холме вдали, деревянные подмостки пристани и изящный остов пришвартованного корабля.       Её выбросили. Не сожгли, не погребли заживо — просто выбросили на улицу, как больную псину, прежде перекрыв метку.       От болезненно пульсирующих запястий по телу прошла дрожь. А что, если?.. Изавель спешно создала над раскрытой ладонью рыжий огонёк. Тот очень быстро погас без должной концентрации, однако самое страшное не подтвердилось — её магия при ней.       Уже гораздо увереннее Изавель поднялась на ноги. Оправила юбки, пониже стянула рукава, прикрывая свежие ожоги. Хотела уже направиться к городу, но кто-то сжал плечо, не позволяя двинуться.       Очутившийся перед ней человек в грубых белых одеждах и сам был белым от носков до макушки, высоким, худым, некрасивым. Волосы его, едва прикрывавшие вытянутые кверху уши, напоминали паутину, пустые бесцветные глаза походили на рыбьи и немного светились в ночи.       Снежный.       — Тебя не отпустили, глупая. Тебя подарили государю, — без единой эмоции произнёс он на койле и потянул к сброшенным с корабля сходням.       Изавель ещё раз оглянулась на холм и причал, чтобы убедиться, что вокруг родные просторы Олдленса, а не ледяные колдомские пустоши. Снежный дёрнул к себе, подгоняя. Она шлёпнула его по руке и пошла вперёд сама. Что бы эти фанатики и даже сам царь Далиин не хотели, сопротивляться не было смысла. Убить мага или надругаться над женщиной для них — святотатство, а прочего Изавель не боялась.       Её провели в самую роскошную каюту. Скромности и простоты, которыми славился снежный народ, здесь как ни бывало: резные кресла обложены шёлковыми подушками, постель занавешена вышитым золотой нитью газом, пол настолько устелен коврами, что под ними не получалось разглядеть доски. Ларцы, сундуки, узорчатые равентенские ткани сгрудились у дальней стены. На белом с серебром наряде снежного царя блестел чистейший горный хрусталь, и алые на фарфорово-белом лице глаза отражались в том, будто капли крови.       Он окинул Изавель долгим внимательным взглядом, полностью опустошил кубок и произнёс, не здороваясь и не объясняясь:       — Я первородный властитель севера, проживший больше тысячи зим. Я видел, как установилось правление Первой Крови и как пала Тьма. Старше меня только боги. Я знаю всё. Ты ищешь знания. Но готова ли ты отдать всё, что можешь отдать, за тайны мироздания?       Изавель, конечно, задумалась для приличия, но согласилась. А кто бы смог от такого отказаться?..

***

      Когда Изавель было уж точно больше сорока, ей подарили усыпанный чёрными шипами и кроваво-алыми цветами венок.       Честно говоря, она мало что помнила кроме этого проклятого венка.       Укутанная в меха, сидящая возле очага, но всё равно вечно дрожащая, вечно мёрзнущая в ледяном дворце, Изавель будто бы годы только и делала, что смотрела в алые глаза снежного царя и слушала его рассказы, лишь иногда прерываясь на еду, вино и, наверное, сон.       Снежный царь был также неестественно бел и холоден, как его подданные, но почему-то гладкокож, с аккуратной бородой и чертами пусть резкими, но не грубыми. Он ей скорее нравился, чем нет. И она ему нравилась. Возможно, в число того, что он хотел с неё взять, входило и её сохранённое магией тело, и иногда они спали вместе. Но что с того? Изавель честно выполняла условия сделки.       Изавель знала, почему он другой, почему не похож на других снежных. Знала, отчего глаза его красные. Знала, почему именно перед ней он сидит с колючим венком. Знала, что именно он попросил тогда за свои тайны и в чём те тайны заключались. Знала, и гордилась — ведь всему, о чём она мечтала, ожидая казни, суждено было сбыться.       Не знала только, почему для себя вино снежный царь наливал из другой бутыли, а руки, его, держащие венок, дрожали.       Она помнила этот венок абсолютно чётко: чёрные стебли, сплетённые в жгут, частые загнутые шипы, мелкие колючие листья. Чашка вцепилась в нежный бутон скрюченными пальцами, будто отравляя ярко-алые лепестки с нижнего края своей чернотой.       — Это же не розы? — спросила Изавель и боязливо высунула из-под мехов пальцы, чтобы проверить.       — Они похожи на розу, но нет. Это анги-дин, — царь прищурился, подметив, как она вздрогнула. — В Колдоме есть легенда… Пророчество, — тут же исправился. — Названный брат королевской розы Ильморы, прекрасный тёмно-алый цветок, выросший из капель крови древнего жестокого бога, расколет его ледяную темницу корнями, заполонит весь мир и убьёт всё живое ядом своих чёрных ягод.       — Похоже на мудрёную метафору. Тем более, я слышала, что Анги Дином называют гераниса.       Снежный царь поморщился, усмехнулся в бороду. Осторожно провёл по тёмному плетению, не касаясь самих цветов.       — Однажды родится тот, кому жестокий бог доверит часть своей силы, чтобы освободиться. Ледяная Пустошь покроется цветами, словно ковром, алая луна встанет поприветствовать его. Он будет силён, умён, непобедим. Он будет ходить по всей святой земле и творить невиданные прежде чудеса. А потом освобождённый им жестокий бог выйдет и уничтожит всё на своём пути, вымещая злобу за тысячелетнее заточение… если не помешать. Анги Дина следует убить, как только он явится на свет. И ожидая его пришествия я не могу жить, как мне того хочется.       — Так значит, геранис не Анги Дин?       — Это необычный цветок, — продолжал царь, будто не слыша. — Его ягоды дарят смерть, лепестки — исцеление, корень — видения, листья — забвение. Анги-дин полнится древней магией… — он положил венок ей на колени и нахмурился. — Чувствуешь?       — Нет…       Снежный царь поглядел на неё оценивающе, а после — не смотрел больше никогда.       — Тебе пора, — сказал он и в последний раз протянул наполненный горьковатым вином кубок.       Изавель ничуть не расстроилась. Наоборот: узнав всё, чего желала, она была только рада наконец покинуть неприветливый север.       Да только путь до родных краёв оказался сложен.       Магия в ней иссякла. Огонь не загорался больше без огнива, тело не отторгало хворь, а тайные тропы не открывались взору.       Пусть так. Очнувшись в лихорадке, она утешалась мыслью, что такова была сделка, и она и впрямь отдала всё, что имела за… за… За что?       Бредящий разум выводил под закрытыми веками лишь проклятый венок из кроваво-красных цветов.       Царь обещал, что расскажет Изавель тайны мироздания. Что она сможет эти тайны вспомнить, он не обещал.

***

      От смерти в снегах Изавель, конечно, избавили. Двое фраундтаунских наёмников нашли её в предгорьях и оттащили на лечение в местный бордель. Как только она встала на ноги, в следующую же ночь один из спасителей явился за положенной наградой. Желание Изавель его нисколько не интересовало, не интересовались им и местные девицы, для которых подобное было обыденностью. Впустили, закрыли дверь — и будь, что будет.       Изавель не сразу поняла, что происходит, поняв — показывала обожжённые запястья и приметный пояс, выкрикивала угрозы, но без толку. Пояс сорвали, побив добрую половину хрустальных подвесок. В запястья вцепились, рот заткнули, повалили на пол, обдавая кислым винным духом. Привычной с детства магии, способной защитить, больше не было, но и сдаться нельзя. Жизнь после такого — уже и не жизнь вовсе.              Она нащупала крупный осколок хрусталя, вонзилась зубами в грязную ладонь и нацарапала на выставленном в попытке защититься предплечьи самый простой из символов кровавой магии.              — Car, morat daar an tuub… — прочастила, отползая. Мелкое хрустальное крошево вонзалось в бёдра даже через одежду, пальцы кровили, но оно того стоило.       «Спаситель», мигом растеряв весь запал, замер в суеверном ужасе. Торопливо повернул руку. Глаза, и так широко распахнутые, совсем округлились, выдавая истинный возраст — несмотря на тощую неухоженную бородёнку, наёмнику было хорошо если лет двадцать.       Но жалеть его Изавель не собиралась.       — Это чего теперь… Чего натворила, а, ведьма? — прошептал наёмник.       Изавель медленно поднялась, ещё сильнее раня пальцы осколками. Встала над ним, коленопреклонным, гордо и спокойно, будто могла, как и раньше, уничтожить в несколько изящных пассов.       — Это кровавая магия, метка смерти, — сказала, подавляя дрожь. — Выведешь меня из города в безопасное место — сниму её. Не выведешь или, того хуже, ещё раз тронешь — умрёшь через пару дней.       Изавель никогда прежде не пользовалась кровавой магией и понятия не имела, сработает ли она сейчас и работает ли вообще, потому сердце её заходилось в бешеном ритме. Зайди к ней сначала не этот, другой, игра бы вовсе не стоила свеч, но неопытность и суеверность — лучшие друзья фокусника. А Изавель сейчас, со своим талантом пускать пыль в глаза и держать лицо вместо настоящей магии, стала именно что обычным фокусником.              Наёмник ещё раз затравленно покосился на неё снизу-вверх, особо теперь пялясь на покрытые застарелыми ожогами запястья — признак того, что мага даже свои признали уродом. Затем уставился на расцветший на собственной руке совсем небольшой алый знак. Место было неопасное, без вен и артерий, что могли бы сильно кровить, а кровь всё равно шла и шла, понемногу, но непрерывно, чётко даже. Кожа вокруг царапин темнела, тяжёлые капли падали на брюки с промежутком ровно в секунду. Губы наёмника беззвучно зашевелились.       — Отсчитывают время до твоей кончины, — ввернула Изавель, догадавшись, чем он занят.       Наёмник подскочил, заставив отшатнуться. Сдернул с верёвки тряпку, наспех перевязал порезы. Выругался, когда кровавое пятно быстро расползлось по светлой ткани.       — Тебя ж пришибут теперь, дура! Сидела бы тихо…       — Здесь? Всю оставшуюся жизнь? Шлюхой? — Изавель презрительно фыркнула. — Пусть лучше пришибут. И тебя со мной.       — Ведьму пришибёшь — ворожба спадёт. Все знают, — парниша пытался выглядеть грозным, даже ближе подошёл и за кинжал схватился как бы невзначай, а всё одно — глаза оставались испуганными.       Потому Изавель и бровью не повела — глядела спокойно. Испугалась бы — проиграла.       — Ведьму пришибёшь — и сам погибнешь. Кто метку нанёс, тому и снимать.       Наёмник нахмурился. Протянул было здоровую руку, чтобы схватить, но почти тут же отдёрнул, как от огня.       — А ну как всё равно… того… сгубишь? Вашему брату… сëстру… веры нет!       — Обману — твои же отомстят.       Он раз десять обошёл старую комнатку, то ли нервно, то ли болезненно касаясь метки и косясь на Изавель. Скривился.       — А говорили же: с настоящей ведьмой шутки плохи… Мне дохнуть рано, так что тьма с тобой, твоя взяла. Накинь только чего. А то ж бабам из города вообще нельзя.       Изавель нарочито спокойно кивнула. Завернув окровавленный осколок в чей-то платок и облачившись в чей-то пропахший костром шерстяной плащ, вылезла за наёмником в окно. Теперь сердце разрывалось неуместным весельем, для которого пока было рано. Из города ещё надо выйти, а метку — успешно снять.       Но с побегом обошлось, улицы были пусты: лишь лениво зазывали клиентов девицы из борделя да где-то на другой стороне мужики распевали пьяные песни. Протиснувшись меж покосившихся створок старых ворот, Изавель с наёмником оказались в самой чаще Скорбинского леса, где, по легендам, можно было блуждать годами и так и не найти выхода. Ухали совы, трещали коростели и кузнечики, время от времени затихая, чтобы вслушаться в далёкий волчий вой. Тьма казалась однородной, однако парнише чтобы не заблудиться хватило масляной лампы.       Шли недолго, едва ли час. Безопасным местом оказался небольшой покосившийся деревянный домишко, запрятанный на одной из опушек. Могло быть и хуже, конечно.       — Я эту халупу недавно нашёл. Хозяин откинулся, я дальше в лес его оттащил, разобрал чутка, хотел опосля тайник устроить, но куда уж теперь. Воротай мне всё обратно и пользуй… пока можешь.       Лицо наёмника в тусклом свете болезненно поблёскивало под редкой бородой. Были ли то последствия прогулки по влажному от росы лесу, настолько велика оказалась сила внушения или и впрямь возымел действие тёмный ритуал, Изавель предпочитала не думать. Под недоверчивым взглядом она развернула принесённый с собой осколок, с трудом размотала прилипшую тряпку и перечеркнула кровящей знак ещё одним надрезом.       — Зачем?       — Та же рука, тот же голос, тот же инструмент, — ответила Изавель правилом, которое до того не помнила. — Shes, Car.       Она ждала, что наёмник захочет остаться, пока не рассветёт, но тот, выдернув руку из её хватки, лишь поморщился, поцеловал висящий на шее оберег и тихо скрылся во тьме. Потом неделю ждала, что за ней придут из Фраундтауна и сожгут вместе с домом: не могла спать, запиралась на все хлипкие засовы, подпирала дверь заплесневевшей мебелью. Затем месяц питалась лишь ягодами и родниковой водой, оттого что боялась покинуть дом и дойти до ближайшей деревни, пускай и нашла карту. Хотя и когда дошла толку не было.       Деревенька звалась Растед и принадлежала Фейнам, славящимся средь магов своей терпимостью к алхимикам и мелким заклинателям. Упомнив рецепты парочки простых зелий, Изавель аккуратно, за пару месяцев наменяла их на инструменты и обновки для своего ветхого дома. Не рискуя перебираться в большие города, чтобы не попасться на глаза клеймённым магам и жрецам, после она стала копить на корабль до Равентена. Да, самих равентенцев она недолюбливала, но зельями там разрешалось торговать открыто, маги там жили, не столь фанатично следующие аксиомам… и наверняка знающие больше об Анги Дине и заточённом во льдах боге.       Деньги копились медленно. Жизнь Изавель шла размеренно и скучно до зубовного скрежета. В этой размеренности и скуке история с побегом из Фраундтауна и похотливым парнишей изрядно потускнела в памяти, тем более, что на его дальнейшую судьбу было глубоко наплевать. Гостей Изавель не ждала, потому к визиту второго из своих давних спасителей оказалась не готова, и, занятая мыслями о рецептуре, беспечно отворила дверь.       Жилистый неухоженный мужчина лет за тридцать заявился спустя столько времени явно с недобрыми намерениями, о чём свидетельствовал заготовленный кинжал. Увидев его на пороге, она готовилась столкнуться со смертоносным остриём, но столкнулась лишь с удивлением и непониманием в тёмных глазах.       Наёмник почему-то не узнал её.       Осознав это, Изавель истошно завизжала, как сама бы никогда не сделала, рухнула на пол и стала причитать, что она, мол, простая знахарка, никаких дел не знает, живёт тут в уединении, чтоб не попасть на костёр. Наёмник растеряно бросил: «Прости, обознался, старая», — и был таков.       Дождавшись, пока лес наполнится привычными звуками, Изавель вернулась в дом и достала из сундука мутное зеркало.       Тёмные волосы, смуглая кожа, тонкие черты, серые глаза — на неё смотрело то же лицо, что и каждый день до этого. Может, этот идиот просто плохо её запомнил?.. Изавель пригляделась получше и, так ничего и не найдя, хотела уж вернуться к зельям, но вдруг поняла. Чужой дом наполнился горьким хриплым смехом.       О да, она видела своё лицо каждый день, видела так часто, что уже успела забыть его. А наёмник — нет. Он искал здесь смазливую девицу, а встретила его, пусть с ясным взором, пусть с гордой осанкой, но всего-то доживающая свой век старуха.       Магии больше не было, и прожитые годы нагоняли её, несправедливо множась, путаясь, обещая стереть в пыль за лет этак десять, быть может — пятнадцать.       Тьма… Да ведь она действительно отдала всё за эту проклятую позабытую тайну. Нет толка мечтать! Нет толка ждать!.. Можно лишь пытаться вспомнить хоть что-то кроме кроваво-красных соцветий, сплетённых чёрными колкими стеблями.       Но чем больше она старалась, прорываясь через головную боль и вырвиглазно-белые коридоры ледяного дворца, чем больше напрягала память, тем больше забывала другого. Сначала — немногочисленных любовников, нечаянную нежность и всепоглощающую, но мимолётную страсть. Затем — отца и мать, которые рискуя и тратя последние гроши везли её в волшебный Крайфорт через всю страну, от самого Роунта, чтобы она жила, вопреки прожжённому платью местной леди, чтобы жила и стала кем-то важным. Потом — саму себя. Иногда Изавель замирала посреди обычных своих занятий, не понимая, была ли у неё когда-та магия, видела ли она Крайфорт, жила ли на далёком севере, куда нет ходу её народу, или всё это — лишь яркий сон, и она просто одна из фраундтауновских шлюх, которую выбросили прочь из города, когда перестала хоть на что-то годиться?..       Когда Иза полностью поседела, она забыла даже своё полное имя и всерьёз стала задумываться о том, как перекинет через стоящий на краю опушки дуб верёвку.       Так было правильно. В этом было бы гораздо больше смысла, чем жить не пойми кем, без цели.       Иза выбрала день. Иза нашла инструмент и подходящую ветку.       Она всё, казалось бы, решила, и уже стояла перед своей судьбой в полной готовности, но идиллию нарушил не пойми откуда взявшийся в лесу мальчишка.       — Вы, тётя, неправильно петлю связали. Вы так не убьётесь, — он сказал.       Иза обернулась и замерла, заворожённая сочетанием смертельно белого лица, испачканного алым, темных одежд и колючего взгляда.       Пусть магия иссякла, но Иза почувствовала нечто похожее. Её хрустальное безумие, дрогнув, немного треснуло и впилось в сердце острыми краями, а верёвка соскользнула вниз и затерялась в густой траве.