По небесному краю

      Сильна власть лет, песком просачивающихся сквозь пальцы в вечность.       Время точит камень. Время осушает моря. Время разрушает разум.       Но почему-то никогда не мыслилось, что время способно изменить его.       Джарэ знала Владыку мальчишкой — гордым, потерянным, не желающим взваливать на плечи не ему предназначенное бремя власти, но готовым сделать это ради призрачного всеобщего блага. Мальчишкой — резким, порывистым, успевшим познать жестокость жизни, но отчего-то всё ещё верящим в справедливость. Мальчишкой — с пылающим взором, окровавленными руками и солёными слезами по невинно убиенным.       Когда-то он любил. Когда-то он горел. Когда-то он жалел.       Три с половиной столетия назад. Не сейчас. И всё же предупредить о грядущем Джарэ была обязана.       Воины чёрного легиона нехотя отворили тяжёлые двери. Из проёма хлынул холод древних камней и мрак, едва разбавленный рассеянным и расцвеченным витражами светом у лестницы с сотней ступеней.       Владыка навстречу не спустился — падшую богиню здесь видеть не желали. Неслыханная дерзость.       Из глубин поднялся праведный, бессильный гнев, но Джарэ покорно подобрала юбки и двинулась наверх. Всё равно ничего не сделать и ничего не сказать против. Она сама так назначила — пора встретить последствия с гордо поднятой, как подобает богине, головой.       Трон был высок. Путь тяжёл, но хотя бы ясен, намеченный пламенем сотен свечей — и на том спасибо. Из глазниц расставленных по обе стороны черепов лился кровавыми слезами расплавленный алый воск, а Джарэ лишь брезгливо морщилась и проклинала равентенскую жестокость, глядя поверх застывшей на троне фигуры.       Когда-то она верила, что новый геранис сохранит в себе милосердие, впитанное с кровью чужеземца-отца, не уподобится подданным в их жажде, не очерствеет…       Не вышло.       — Приветствую, — выдала звонкое, наконец поднявшись. Геранис в ответ удостоил лишь ничего не выражающим взглядом стёкол-глаз и сухим кивком.       Джарэ едва не проскрипела зубами.       — Приветствую.       Она появилась за его спиной внезапно, в теле какой-то старухи из рабов. Юноша, до того корпевший над древними фолиантами, вскочил. В широкой ладони мигом очутилось смертоносное лезвие, живые синие глаза, обрамлённые пятнами бессонницы, распахнулись, угольно-чёрные волосы упали на влажный от испарины белый лоб. Увидев, кто его потревожил, юноша немного расслабился и дружелюбно кивнул. Но лезвие не убрал и глядел пусть и без явной угрозы, но настороженно.       Джарэ мысленно возликовала: она в который раз убедилась, что сделала правильный выбор.       — Пришла к тебе я с открытым сердцем просить о маленьком одолженьи: совет прославленный долго думал и среди прочих имён достойных над вами власти, тех, что владеют спокойным нравом и стать способны спасеньем краю, назвали имя они твоё. И сам ты знаешь, что ты способен не Равентен лишь склонить к согласью и процветанью, но острым разумом, крепкой волей на лучший путь обратить весь мир.       Юноша, внимательно до того слушающий, вгляделся в её лиловые глаза и нервно дёрнул уголком тонких губ. Лезвие устроилось на столе рядом с фолиантом, длинные пальцы зарылись в волосы:       — Ты Джарэ, Верная Матушка. Тебе, конечно, лучше знать. Но разве я и впрямь способен? С чего ты решила? Только потому, что я полукровка?       — Твой взор, мой мальчик, не ограничен простором алочным Равентена. Ты видел больше и больше знаешь, ты не довольствуешься известным, ты их свободнее и подмечаешь дурное, злое в давно привычном, и можешь к лучшему всё сменить. Другие злые. Другие, пусть и хотят Равентену блага, но не способны его достичь с своею верою в превосходство. Других не будет. Здесь нужен ты.       Юноша покачал тёмной головой, глянул пронзительно, так что даже сердце богини на мгновение запнулось и сказал лишь нарочито спокойное, но болезненное:       — Отец не одобрит.       Джарэ понимающе улыбнулась:       — Но править будешь не прежний ты — малец, что узами скован крови. Собою ты никогда не станешь — теперь великий и безымянный. Себе теперь не принадлежишь — слуга народа, страны хранитель, защитник мира. Отец не вспомнит. Друзья не вспомнят, кем был ты прежде. Лишён имён и оков правитель. Но будет славить твои деянья веками доблестный Равентен.       — Ты хочешь сыграть на моей гордыне, — отметил юноша, сжимая в нить губы. — Но храм величия возводят на кровавых помостах. Я не готов платить такую цену.       — Ты и не будешь. Не замарают твои деяния имя предков. Ты — геранис, и никак иначе. Стоишь ты выше людских законов. Ты — лик страны. Все твои деянья — её во имя… Во имя мира всего, надеюсь.       — Что тебе нужно? — поинтересовался геранис сухо донельзя, вырывая Джарэ из воспоминаний. Синий плащ, безупречно белый доспех. Длинные пальцы, унизанные перстнями-печатками, недвижимо покоились на подлокотниках. Яркие прежде глаза под бровями с грозным изломом больше не оживляли неприметных, лишённых красоты черт.       Да и она сама была теперь для него не более чем досадной помехой, отвлекающей от государственных дел.       Дел государства, что она некогда сама ему вручила!..       …Три с половиной столетия назад.       — Где твоё уважение, мальчишка? Я богиня!.. — Джарэ, не выдержав переполнявшего её негодования, сделала ещё один шаг. Чтобы нависнуть над Владыкой грозным знаменьем. Чтобы вселить в него трепет.       Но геранис без труда оттолкнул её прочь, не давая приблизиться, и впился ледяным взглядом в самую суть.       — Ты шляешься по миру, сбиваешь людей с толку своими пустыми стишками и выпрашиваешь почтение к былым заслугам, как другие — милостыню. Ты бессильна и бесполезна. Ты давно стала бродяжкой, а не богиней. По закону тебя следовало бы убить. Не испытывай терпение.       Джарэ выплюнула горький смешок.       — Что это за закон — бродяг убивать? Чей?       — Мой, — спокойно и безразлично до дрожи. — Пришла отчитать? Не трать время.       Когда-то Джарэ приходилось смирять его гнев после очередного «ненужного» убийства во имя всеобщего блага, вытравливать лаской и обещаниями светлого будущего ненависть к себе…       Три с половиной столетия назад.       — Так не должно было быть, — упрямо заявила.       Геранис в лице ничуть не изменился, взгляд оставался таким же мертвенно-холодным. Лишь новая тень обозначилась меж бровей с грозным изломом — недовольство пустой болтовнёй.       — Ты хотела, чтобы я взял в руки мир и навёл в нём порядок. Вот и он. Только так и могло быть.       — Ты просто весь мир в Равентен превратишь с жестокостью его и дисциплиной. А должен был…       — Я должен был Равентену, не тебе. И Равентен прекрасен. Приходи на площадь вечером и увидишь. А потом уходи и не смей являться на глаза.       И Джарэ ушла, забыв на время, зачем приходила. Уязвленная гордость затмила желание быть всеобщим спасителем, но лишь ненадолго.       — Что за дерьмовый вы создали мир, раз для его спасения нужно убивать детей?!       Геранис с силой отбросил прочь искореженный множеством вражеских ударов шлем. Тот, сбив бутыль с вином, обратил её в груду черепков и, отпружинив от стены шатра, с лязгом прокатился по земляному полу. Геранис рухнул на походную койку и по давней привычке зарылся пальцами в волосы. Зашипел, когда холод чёрного раго облачения коснулся свежих ран.       «Равентенская страстность и олдлендское благородство», — отметила Джарэ с иронией и присела рядом.       — Не те вопросы задаёшь ты, мальчик мой. Ведь не убей детей ты этих, в стали облачённых, иных детей бы сколько пострадало? Лишь их спасеньем ты, Владыка, занимался, — пропела она, ласково гладя гераниса по спутанным чёрным волосам.       Тот тяжело выдохнул и прикрыл глаза.       — Что за дерьмовый мир, в котором дети выходят воевать? — поинтересовался геранис снова.       — Измени это.       Всю ночь метался он по шатру загнанным зверем. А к утру — встрёпанный, в чёрном окровавленном доспехе — начертал первый пункт Кодекса равентеской чести.       «Равентенская страстность и олдлендское благородство», — повторила Джарэ едва слышно и сыто улыбнулась. Её выбор был безупречен. А как иначе?       Но, как оказалось, даже богиням свойственно ошибаться.       На площади собралась огромная толпа, переговариваясь до странного тихо. Джарэ, что привыкла за годы странствий к ворчливому гомону Олдленса, чувствовала себя среди этих сдержанных людей несколько неуютно, и чувство это только усилилось, стоило появиться на помосте у замка статной фигуре правителя.       Синий плащ, белый доспех, каменное лицо. До одури спокойные глаза с цепким пронзительным взглядом. Геранис давно уже не винил себя за всё, что совершил.       Как она сама и учила его три с половиной столетия назад.       Толпа, как один, разразилась стройными возгласами во славу его. Затем — словами прощания, пожеланиями доброго ветра и скорейшего возвращения на родину. И не было во всём этом принуждения, не было ни капли нарочитости или неискренности: Джарэ читала в янтарных очах равентенцев лишь благоговение и верность, какие мечтала когда-то разжечь в них для себя.       Но то было три с половиной столетия назад.       Её время вышло. Из тьмы былых веков, расчищая место для сильных и уничтожая слабых, свой народ вывел геранис. А ей суждено лишь затеряться где-то между землёй и эфиром, раздавая никому не нужные предсказания.       Пусть так, пусть так.       — Четверо ныне у старого трона: скоро стихия и камень столкнутся, — мстительно прошептала падшая богиня, впившись в облачённую в белый и синий фигуру тяжёлым взглядом. — Чёрной водою наполнено сердце, Дай ещё каплю — и смоет волною всё, что мы создали после Энвага, лёд треснет, пламя прольётся с небес. Четверо ныне у твоего трона. Бойся, спаситель и бог самозванный.       Она не расскажет ему, зачем приходила, раз он настолько уверился в собственных силах, что обозвал глас судьбы «пустыми стишками».       Скоро и время гераниса выйдет.