Москва задыхалась в зное светлого мая и тепле тысяч людей, которых как камешки к берегу прибила волна, и камешки эти теперь жаждали поглядеть на коронацию нового Романова, хоть издалека, погулять по улицам да наесться сплетен на несколько лет вперёд. Алина жила с четким, вызубренным расписанием празднеств и торжеств, каждое из которых нужно было посетить, сверкать улыбкой и вышивкой придворных платьев, хрустеть на зубах песком светских дежурных разговоров. Она уже устала, приехав в Москву шесть дней назад: просыпалась раньше петухов, ехала в полусне во дворец к вдовствующей императрице, растрачивала полдня в суете, потом приезжала домой переодеться и съесть кусок пирога мимолётом, и снова на какой-нибудь званый вечер, торжество, бал — и все это обязательно заканчивалось после полуночи.
Вера, временем и переездами проверенная служанка, чесала ей волосы. Сегодня в театре была опера «Жизнь за царя», и Алину пригласила в свою ложу княжна Софья Андреевна Вербицкая.
— Скажи, Вера, — спросила Алина, глядя на уставшее, сонное отражение, в котором с трудом угадывала саму себя — только глаза синели прежним огоньком, — я красива?
— Конечно, барышня. Как будто сами не знаете.
— Не знаю.
— А я знаю. Да вы поглядите, — Вера кивнула на стопку писем у пуховки, — сколько вам пишут! Всё кавалеры.
От нечего делать Алина начала перебирать эти письма. Её мысли были сонно-прозрачными, какими могут быть на исходе бессонной недели, и мир ей казался таким далеким, словно её тело, вся она, были далеко, за стеклом, отделяющим от всего остального. Слова не задерживались в голове: кто-то приглашал под Москву, кто-то просил встречи, кто-то сочинил паршивое стихотворение… Алина смахнула листы, снова уставилась в зеркало.
— Ты думаешь, раз мне пишут, я красивая? Ах, Вера, разве в том дело? — ей не было грустно, потому что на грусть не было сил, но и веселиться не хотелось. — Как же спать хочется…
— А вы поешьте, да кофий выпьете, вот и перехочется.
Разве мог тут помочь кофий? Разве что лечь и спать несколько дней, чтобы никто не трогал, никуда не вёз, не заговаривал, не танцевал, не затягивал корсеты… И не в Петербурге — здесь, дома, уснуть беспробудно, и чтобы наутро лето, а лучше вообще в усадьбу за город — там под окном вишня, сначала цветёт, потом ветками в форточку забирается, сочные сережки предлагает…
— А что, больше письма не приходили?
— Письма — нет, а вот корзину цветов принесли вам. От того господина, что третьего дня вам предложение делал.
— Ах, Господь с ним. Прилип, как репейник, никак не стряхнёшь.
— А он в театре будет?
— Не знаю, не дай Бог.
Императорская чета сегодня не посещала театр; можно было сменить придворное платье на обычное, вечернее. Матушка подарила Алине чудесное платье чёрного бархата и с белым кружевом-паутинкой. Рукава доходили до локтя, и Алина надела снежно-белые перчатки. Взглянув на себя в зеркало, она вдруг подумала: а ведь правда хороша, даже красива. И щеки порозовели, и глаза горят, словно влюблённая.
— Зелье ты, Аля, — сказал Николка. Она поцеловала брата и ушла.
В окно кареты она видела знакомые улицы с чужими лицами, которые заглядывали на неё. Не Москва — подумалось вдруг — другой город, с картонными декорациями и чужими актёрами. Собрали разных людей, бросили в лабиринт картонок, и она никого узнать не может.
В гардеробе Алина выхватила из мельтешения чёрных фраков сразу несколько знакомых лиц: первым показался Паша, без улыбки кивнувший ей — дуется за тот бал, Анечка Васильева, которой Алина улыбнулась, и статс-дама императрицы. С Алиной здоровались и старые знакомые, и какие-то едва узнаваемые лица. Уже на лестнице её окликнул единственный хорошо, накрепко знакомый голос:
— Алина Дмитриевна!
Она оглянулась так поспешно, что едва не упала со ступеньки: корсет по последней моде был тяжелее обычного, и её так и тянуло к полу — но Эраст Петрович придержал её за руку. Секундное прикосновение не было никем замечено, кроме них, и все же Алина оглянусь на проходящих.
— Испугались? — спросил Фандорин.
— Чтобы испугать, надо чтобы человек кого-то боялся. А я вас не боюсь.
— Это мне льстит, сударыня. После возвращения в Москву меня почти все б-боятся.
— Понимаю, — улыбнулась Алина, — мне рассказывали о том, как вы опасны.
Не так давно один надворный советник разнёс по двору слух о том, что Эраст Петрович владеет страшным искусством: наукой убивать прикосновением. Руку теперь Фандорину жали осторожно. Статский советник выглядел раздосадованным.
— Г-глупейшего чиновника припугнул, чтобы образумить, а он всей Москве растрезвонил: Фандорин может убить одним п-прикосновением.
Алина тихо рассмеялась, прикрыв губы кончиком веера.
— В какой вы ложе?
— У Вербицкой.
— У Софьи? — она запнулась не то на слове, не то на ступеньке, и он коснулся её локтя в ледяной белой лайке, чтобы поддержать.
Софья Андреевна Вербицкая имела два титула в обществе Москвы и Петербурга: один, по мужу, ныне покойному, — княгини; второй, по решению двух столиц, — свахи, самой гениальной и хитрой из всех светских сводниц. Алине она нравилась: не принадлежа окончательно ни Москве, ни Петербургу, она и там и там была своя, её знали, о ней говорили, её любили. Вдовствующая императрица могла вспомнить о Софье Андреевне — и назавтра же княжна появлялась, вселяя веселье и рождая улыбку во всех, кого встречала. Они подружились в один из её визитов ко двору, случайно, ненароком, и простота дружбы, изящество её души очаровали Алину.
— Вы давно знаете Софью Андреевну? — спросила она.
— Я знал её покойного мужа.
Князь Вербицкий умер десять лет назад.
Фандорин пропустил её в ложу, и Алина первой успела заметить метаморфозу эмоций Вербицкой: радость сменилась удивлением, а потом мимолетную досаду растушевало заигрывающее лукавство.
— Так вы знакомы? — поздоровавшись, спросила Софья. — Как хорошо получилось! А я вас как раз хотела представить друг другу.
— З-зачем?
Вербицкая ответом ошарашила:
— Вы были бы очень красивой парой!
Наступило какое-то странное, неловкое молчание. Софья Андреевна замахала руками:
— Ну, не смотрите вы на меня волками! Я больше сватовством не занимаюсь.
Алина подняла брови:
— Что случилось? Неужели очередная пара характерами не сошлась?
— Нет, — по-кошачьи улыбнувшись, ответила Софи. — Просто я нашла пару себе.
Фандорин издал странный звук, выражающий удивление, Алина шокировано рассмеялась и хлопнула в ладоши. Спросили одновременно. Она:
— Кто же этот счастливец?
Фандорин:
— Кто же этот несчастный?
Переглянулись, Алина наградила не к месту сыронизировавшего статского советника хмурым взглядом, а тот её — насмешливой ухмылкой. Но долго буравить его взглядом не пришлось: в ложу ввалился — иначе не скажешь — огромный букет белых лилий, закрывший лицо и плечи принёсшего их. Только звенящие шпорами сапоги дали знать, что даритель сего очаровательного произведения искусства — человек военный.
— Софочка, — зычным, басистым голосом сказал букет, вернее тот, кого за ним видно не было, — прости, что опоздал. Ямщик, зараза, никак не мог втащить лилии в карету!
Алина заметила, что Эраст Петрович от этого голоса вздрогнул и даже как-то побледнел. А вот Вербицкая залилась счастливым румянцем, и глаза по-особенному заблестели.
— Ах, Ипполит! Ваши подарки всегда так изысканны! — Она встала навстречу поклоннику и попыталась отвести от его лица букет. — Какие красивые! Вы знаете, хитрец, чем обрадовать женское сердце!
Незнакомец наконец опустил букет, и Алина увидела красивое лицо с густыми, ухоженными усами и пышными бакенбардами. Карие глаза в эту минуту светились щенячьим восторгом, никак не подходящим сильному голосу.
— Ипполит, позвольте представить вам госпожу Ададурову, фрейлину Марии Фёдоровны и мою близкую подругу, — проворковала Софья Андреевна. Незнакомец поклонился, стукнув каблуками:
— Поручик Зуров, сударыня, к вашим услугам.
Тут он перевёл взгляд на Фандорина, и лицо его осветилось радостной улыбкой, а глаза — что удивительно — загорелись азартом.
— Ба! — воскликнул он и, схватив статского советника за руку, с энтузиазмом затряс ею. — Эразм, какими судьбами? Сам же говорил, по театрам не хожу, мол, дел много, человек занятый, хулиганы да маньяки все без тебя дворец захватят! Столько месяцев ни слуху ни духу, думали, подстрелил тебя кто или в Японии насовсем остался, а он вон где — в театре с примиленькими барышнями! — тут Зуров многозначительно посмотрел на Алину и поиграл бровями.
Фандорин, руку которого поручик так и не перестал мучать, сказал только:
— Я тоже рад в-встрече.
Софья Андреевна взяла поручика под руку и заворковала:
— Ипполит, ну сколько раз вам повторять: не Эразм, а Эраст, Эраст, — последний раз протянула, чуть ли не по буквам произнесла. Но Зурову было неважно, что она говорила; он закивал, очевидно не понимая смысла её слов, и только продолжал любоваться прелестным, светлым лицом княжны Вербицкой.
— Да, Софочка.
Эраста Петровича передернуло. Да и Алина внутренне содрогнулась при мысли: неужели все влюблённые выглядят со стороны так? Но тогда лучше вообще не влюбляться, разве захочет разумный человек, чтобы окружающие видели его в таком жалком, униженном состоянии!
Неужели в тот май она выглядела так же глупо?
Прозвенел первый звонок, и поручик наконец сел, слушая увлечённо щебечущую Софью Андреевну. Алина несколько раз косилась на Фандорина, нацепившего маску равнодушия, и всё-таки наклонилась, спросила шёпотом:
— Почему он вас Эразмом называет?
Статский советник вздохнул:
— П-поверьте, этого не стоит знать.
Алина поджала губы. Не хочет говорить — не надо. Скрытный какой. Впрочем, тут же отдернула она себя, он и не обязан рассказывать. Просто не должна была она проявлять интерес.
— Кстати, Эразм, — словно вспомнив что-то, воскликнул Зуров, и с соседних лож заоглядывались. — Ты вообще знаешь, кто в Петербург приехал? Варя! Варя Суворова, помнишь? Конечно, помнишь, такую разве забудешь! Так вот, ты бы навестил старую знакомую. Она тут с мужем, ненадолго. Ох, и хороша, — вздохнул он. — Не встреть я Софочку, непременно бы ушёл от Вари Фаустом.
— Вертером, — в один голос поправили поручика Вербицкая и Фандорин.
Алина удивлённо смотрела на воркующую пару. И как это Софья Андреевна терпит, что Зуров строит глазки ей и говорит о других женщинах в её присутствии? Но быстро сообразила: того щенячьего блеска в его взгляде не было, когда поручик про какую-то Варю говорил. Да и когда ей подмигивал, тоже глаза что-то не горели. А вот стоило ему обратить взор на Вербицкую, и словно превращался бравый поручик в безвольную амебу.
Со вторым звонком в ложах и зале началось движение. Люди вставали, распрямляя спины и подтягиваясь по струнке. Алина тоже поднялась, но для уверенности положила пальцы на отделанный бархатом парапет. Корсет был невероятно тяжёлым, порой она слышала, как бешено начинает стучать сердце, ударяясь о сдавленные словно в тисках рёбра.
Пели «Боже, царя храни!». Алина голос не поднимала, выдыхала слова медленно, негромко. И без неё на улице будет слышно «Царствуй на славу». Чтобы отвлечься от неприятного чувства тяжести в груди, Алина скользнула взглядом по лицам. В ложах рядом расположились в основном придворные, титулованные особы. Скука, которую даже сейчас было нетрудно углядеть, у женщин смешивалась с лёгкой тенью усталости. Оно и понятно — через несколько дней коронация, все сбивались с ног. Повернув голову, Алина оглядела ложи напротив. В ряде знакомых лиц виднелись московские, отмеченные особым, чуточку горделивым осознанием важности происходящего, хотя ничего и не происходило: пели гимн, потом сядут, и начнётся опера «Жизнь за царя». Алина видела её уже трижды.
Чуть внимательнее вглядевшись в лица господ, занявших место в ложе напротив, она обнаружила рядом с камергером великого князя Кирилла Владимировича графа Шестковского и тут же опустила глаза. Сердце бухнулось в груди, Алина запнулась на припеве и дернулась.
Фандорин едва задел её запястье пальцем, и она вздрогнула, но от неуловимого прикосновения стало немного легче. Сев вместе со всеми, Алина обратила взгляд к сцене, сидя ровно, словно трость, не отрывая глаз от актёров.
Шум музыки и голосов наплыл на неё, и она окунулась во вздорные, нервно дергающиеся мысли: видел ли он её, когда она стояла, когда заходила в ложу и говорила с Софьей — и ей вдруг стало так неуютно, словно в самой мысли о том, что он за ней наблюдал, было что-то неприличное. Говорил ли он кому-то о ней, знает ли ещё кто-то о его странных, неправильно скроенных чувствах? И как теперь быть — ждать, когда он её заметит или сказаться больной и вернуться домой?
Алина не знала, смотрит ли он на неё — снова взглянуть, просто поднять взгляд она не могла, не приняв мысли, что он здесь, через зал, но здесь, и они оба заключены в этом огромном театре, как приговорённые на казнь из темниц напротив. И та страшная музыка, которую гудящий вниманием зрителей воздух поднимал до них и протягивал в пространстве между, казалась ей играющей в голове, таким идеально-ужасным аккомпанементом.
— Что вам сделал Шестковский? — воспользовавшись близостью кресел и невниманием остальных, спросил Фандорин.
— Ничего.
Так монеты чеканят, а не отвечают шёпотом. И Алина исправилась, устыдившись своей грубости:
— Предложение. Он сделал мне предложение. Трижды. Мерзкий человек.
Он меня пугает — хотела сказать, но почему-то не стала.
С графом Шестковским она познакомилась неделю назад, и за эту неделю он успел надоесть ей больше, чем иные умудряются за целую жизнь, притом знатно запугал её своей пылкостью и быстротой чувств, странными манерами и фальшивым голосом. На второй день знакомства он признался ей в любви; на третий — в первый раз сделал предложение. И все это напористо, пылко, безумно — она действительно начала бояться его. У него были страшные глаза.
— Забудьте, — посоветовал Фандорин. — Вернётесь в столицу, а он найдёт другой объект страсти.
И ей правда стало спокойнее. Ей всегда становилось спокойнее рядом с Эрастом Петровичем, словно он имел какое-то влияние на неё, неясное ей самой.
К концу первого акта она окончательно успокоилась, почти забыв о ложе напротив. Но напоминала Софи:
— Дружочек, на вас так странно Шестковский смотрит, вы, что, его знаете? — и тут же отвернулась.
Алина вздрогнула и зачем-то посмотрела на графа. Оцепенение, губительное и липкое, залезло в неё, и она почувствовала себя мошкой в паутине, и стало гадко, невыносимо противно, от взгляда, от беспомощности, невозможности убежать, и сердце ударило в спину, а потом скатилось куда-то, похолодели руки под лайкой, и она не почувствовала, а умом поняла, что кто-то тронул её за запястье.
— Не смотрите, — велел Фандорин. — Алина Дмитриевна, посмотрите на меня.
И она каким-то чудовищным усилием повернула голову, не чувствуя её. Оцепенение лопнуло мыльным пузырём, проткнутое прозрачным взглядом. Она запоздало, охающие вздохнула, и сердце вернулось, застучало привычным, любимым стуком. Алина ещё раз вдохнула, дрогнули уголки губ, и она отвернулась к сцене, успокоившаяся и невесомая. Чего не узнала она — так это того, что Эрасту Петровичу пришлось воспользоваться японским искусством дим-мак, чтобы привести её в чувство: незаметно надавил он на точку под её запястьем, и теперь искал в её лице и поведении последствия поспешного решения. Обычно подобное прикосновение действительно убирало страх, но с помощью усталости или эйфории. Алина же теперь сидела неподвижно, увлечённо слушая, но вместо музыки слышала себя.
Какой хороший человек Эраст Петрович, решила Алина. Она понимала это всегда, кажется, но вряд ли отдавала себе отчёт. Теперь же она знала это, как ученик однажды озаряется осознанием того, что дважды два — четыре, и быть иначе уже не может. Музыка поднималась выше, словно облаком унося весь зал театра, и Алина, ощущая этот полёт и устремляясь вслед за ним, радовалась, что рядом с ней Эраст Петрович, что он такой хороший и все время её спасает.
Только когда перестала возвышаться музыка, и воцарилась секунда звенящей, пугающей тишины перед громом аплодисментов, она закрыла глаза и откинулась на спинку стула со странной, необъяснимой улыбкой.
Софья Андреевна увела поручика к знакомым, и в ложе стало тихо, но гул театра, словно пчелиный рой, жужжанием отдавался в голове.
— Вам нехорошо? — спросил Фандорин. Алина распахнула глаза.
— Нет! Со мной все очень хорошо, благодарю.
— Не хотите прогуляться?
— Нет-нет, спасибо.
Эраст Петрович отвернулся, бормоча что-то неразборчивое, тарабарящее, видимо японский, Алина даже не пыталась понять.
— Ах, какие Щербаковы милые люди, — сказала, возвращаясь, Софья Андреевна. — Не правда ли, Ипполит?
— Совершенно милые, Софочка.
Алина и Фандорин одновременно вздохнули.
— Вы предлагали прогуляться? — шёпотом переспросила Алина, и статский советник увёл её от влюблённых. Уже в коридоре она сказала:
— Поручик Зуров чрезвычайно обаятелен и мил, но, кажется, чересчур очарован сам.
— Ипполит, увы, всегда легко влюблялся, но в этот раз всё серьёзнее. Скоро полезет в окно с цветами и кольцом, вот увидите.
— Вы хорошо его знаете.
— Увы, — развёл руками Эраст Петрович, — наши встречи часто знаменуют не самые п-приятные события. Первый раз, немногим после нашего знакомства, меня чуть не утопили в Темзе. А во вторую нашу встречу — это было под П-плевной — случилось много всего плохого, а Ипполит чудом остался жив после ранения.
Алине стало грустно: она поняла, как многого не знает о нем, сколько передряг и несвершившихся смертей остаётся в тени позади него, сколько событий изменили его, сделав таким, как сейчас, с прозрачным взглядом и седыми висками. Сколько — с невероятной ясностью подумалось при мысли о седых висках — несчастья было у него?
— Почему вы рассказали мне? — спросила она, желая знать. — Вы ведь далеко не каждому так просто скажите правду.
— Мы ведь знакомы пятнадцать лет, сударыня.
Опять эта цифра вставала между ними, и она ужасно не нравилась Алине — что правдивого в этих годах было? Что в них вообще было кроме нескольких важных встреч и десятка мимолетных, ускользнувших по рельсам жизни и так не возвратившихся?
— Как будто мы с вами придумали эти пятнадцать лет для других. Я чувствую, что мы знакомы долго, но я не знаю вас достаточно хорошо для такого срока. Совсем не знаю.
— У меня есть привычка, иногда довольно дурная: я честен в мелочах, какими бы они не были. Могу представится другим человеком, перестать заикаться, сменить походку — а вся равно скажу какую-то правдивую мелочь.
— Ну вот, теперь будто пятнадцать лет и знакомы, — улыбнулась Алина, и он смотрел на неё так, будто она действительно была так красива, как та женщина в зеркале, и она вдруг подумала, что ей даже хотелось быть красивой.
Первый звонок округло засеребрился в воздухе, и они возвратились в ложу. Она снова смотрела на сцену, но музыка не увлекла — виной тому ли сюжет оперы или новые мысли, она не знала.
Потом долго ждала свою карету в потёмках парадной лестницы, и провожала взглядом уезжающие. Из толчеи выскользнул её ночной кошмар, поклонился:
— Алина Дмитриевна, вас отвезти? Позвольте ручку…
Она разозлилась, вздорно отдернула руку, в складках теней не видя полностью его лица, но дорисовывая кистью воображения, более жестокого, чем реальность: кривоватый нос с горбинкой, претендующей на греческую, но по форме напоминающей выступ на дороге, червивые глаза навыкате, маленький подбородок и тонкую линию рта — признак тихого, домашнего диктатора или труса. И отвращение лишь распалило ярость.
— Оставьте, не надо. Я жду карету, благодарю.
— Долго ждёте, уж пятнадцать минут. Я вот слежу-с по часам. А если не приедет?
— Приедет, — накидка скрадывала дрожь омерзения. Знали бы вы, червивое яблоко, как мы мне противны! — Прошу оставить меня в покое.
— Я сам бы желал покоя, но вы мне его не даёте-с, сударыня.
Какой мерзкий, невероятно, решительно отвратительный человек!
— Алина Дмитриевна, вот вы где, — из-за её спины вырос Фандорин, придержал за локоть. Заметив Шестковского, кивнул. — Ваше сиятельство, и вы здесь.
— Ваше превосходительство, — тоже кивнул Шестковский и растворился в кипении схлынувшей толпы. Алина нервно охнула, выдыхая напряжение.
— Благодарю.
Эраст Петрович подозвал швейцара:
— Отыщи-ка, любезный, карету Ададуровой. Да, сударыня, не повезло вам.
— Почему?
— Вы знали, что за вами следят?
Алина смотрела на Эраста Петровича, лицо которого осветилось отблеском театральных окон, и не понимала, что он говорит.
— Видите того господина на противоположной стороне улицы? Это филёр, ничего особенного, чрезвычайно легко запутать и с-спугнуть. Алина Дмитриевна, простите, кажется, это из-за меня надворный советник решил за вами п-последить.
— Я ничего не понимаю, из-за вас? Почему?
— Вы были единственной дамой, с которой я танцевал у Щербаковых. А этому остолопу Мыльникову кто-то, вероятно, донёс.
Ей вдруг это показалось очень смешным:
— Из-за одного танца с вами можно попасть под подозрение?
— Я редко танцую.
— Да, я помню.
Появился швейцар, а через мгновение и её карета подкатила к ним. Фандорин помог ей подняться.
— Я прослежу, чтобы филеры вам больше не докучали. Прощайте, Алина Дмитриевна.
— До встречи, Эраст Петрович. И спасибо.
В карете она с наслаждением стянула тугие перчатки и потрясла руками. Ещё парочка таких выходов, и она не сможет поднять даже расческу.
Нет, на завтрашний ужин у Веселовых она не поедет, решила Алина. Скажется больной. Потом она вспомнила голос Эраста Петровича: «Вы были единственной дамой, с которой я танцевал», — и ей стало хорошо.
Через три дня была коронация.
14 мая Алина проснулась со звоном колоколов — их дом был рядом с церковью. Медленный, светлый, похожий на сновидение был день, звонко протягивали певчие «Господи помилуй», и их голоса вслед за розовым туманом рассвета поднимались к небу. Алине казалось, что она ещё спит, такое невесомое, легкое и стеклянное было её тело, и голова была так бессонно-прозрачна в отсутствии мыслей.
По улицам уже собирался народ, стекался к церквям и соборам, и в сиреневатых тенях сонного утра они казались ей нарисованными акварелью, ожившими картинами.
— С Духова дня не с одного неба, а даже из-под земли тепло идёт, — сказала Верушка, раскрывая окна. И правда: ранним утром тепло поднималось, и воздух дрожал под утренней дымкой.
Алина смотрела в зеркало и не узнавала себя: что-то другое было в её лице, словно другой человек проснулся, раскрыл глаза и увидел её мир.
— Вы сегодня словно другая, — вослед её мыслям сказала Вера.
— Какая?
— Не знаю. Светлее, благостнее.
— Так хорошо, Верушка. Так хорошо.
К семи Алина прибыла во дворец. Императорская семья просыпалась в восемь, но к шествию уже остались лишь последние приготовления. В девять утра вместе с другими фрейлинами выглянув в окно, она ахнула: площади не было видно за океаном голов, и только небольшая дорожка у Исторического музея осталась для проезда.
— Сколько людей, — прошептала Аня Смолина, год как ставшая фрейлиной. — Как бы чего не случилось плохого…
— Господь с вами. В такой день плохое не случается.
Алина сказала это холоднее, чем хотела, но Анечка Смолина не заметила. Эта юная девушка несколько лет назад была смыслом жизни Николки — а потом её с кем-то повенчали, с каким-то бароном. И Алина, вполне осознававшая, что ничьей вины в разбитом сердце брата нет, всё же порой позволяла себе быть чуть прохладнее придворной вежливости, потому что Смолина чем-то умудрялась раздражать.
В половину десятого все было готово, и началось шествие. Сияющие золотой вышивкой, драгоценными камнями, ловящими яркое, косматое солнце, придворные спускались с Красного крыльца. Фрейлины, рядком в два человека, шли справа, а по левую руку камергеры шагали с ними нога в ногу.
Багряные платья сливались в единую волну, двигающуюся медленно, даже не шагом, а словно одним медленным приливом.
— Очень жарко, — пожаловалась идущая впереди Катерина сквозь улыбку. Голову действительно пекло, и невесомая кисея, спускавшаяся с диадемы на спину, не спасала от плывущего жара.
— Я, кажется, скоро упаду, — прошептала за спиной Смолина. Алина, не оборачивая головы, не своим голосом отрезала:
— Падать нельзя. Вы фрейлина, — и самой вдруг стало дурно от того, как обожгла губы фраза, сопряженная в памяти с литургией, пустыми соболезнованиями, молитвами и запахом ладана. Майское солнце стало болезненно слепить глаза, и на мгновение Алина почувствовала себя той институткой с голубой лентой в косе, и словно вокруг неё опять были лишь чёрные люди, и они шли рядом, нога в ногу, но тут же, быстро, отдернула себя: какая, право, глупость! Думать о подобном в такой день!
— Понюхайте соли, если взяли с собой, — добавила Катерина, — коли станет совсем плохо. Но парад портить никто не смеет.
Алина не поняла, кому из девушек говорила это Катерина: ей или Смолиной. Продолжив смотреть перед собой, она провела кончиками пальцев по бархату алой юбки.
Приснопамятное придворное платье! Сколько горя и радости выпало на долю тех, кто носил тебя! Сколько торжеств видело ты, скольких императоров знало! Николай I ввёл тебя в русскую жизнь придворных, систематизировав её и строго разграничив. Николай II же был последним, кого ты застало.
***
В соборе, в преломлении тысячи лучей света, наблюдали за таинством коронации. У Алины вдруг сжалось сердце: показалось, что она видит все это в последний раз, что больше не будет ни подобного счастья, ни благости, ни прежнего величия, ни даже этого света с гудящим пением. И — беззвучно заплакала. Кто-то протянул ей платок, она взяла, не глядя, и утёрла слезы, а когда обернулась, увидела Эраста Петровича, с беспокойным сочувствием смотрящего в её лицо.
— Что с вами?
Она покачала головой, не в силах объяснить это пугающее, неуместное предчувствие, решив про себя, что оно вздорное и глупое. Но сердце продолжало ныть, и в тягучей тоске она подумала, что всё в соборе кажется сном, каким-то видением, замершем, чтобы исчезнуть навсегда — кроме Фандорина, устойчиво стоящего на ногах, более, чем настоящего, и очень, очень славного.
Потом, выйдя на спелый свет уже полуденного солнца, Алина приложила руку ко лбу. Солнце было не белым, а каким-то абрикосово-медовым, и яркие лучи, отскакивая от начищенных орденов, бриллиантовых вензелей и шифров, разбередили резкий приступ головокружения, острый от внезапности и пугающий неподходящим моментом.
Но чудовищным усилием воли она не дала себе ни упасть, ни пошатнуться — вышколенная сперва институтской жизнью, затем — чередой похорон, а после уже и придворным существованием, она умела при надобности изображать радость и счастие, менять маски, как лайковые перчатки, заставлять себя не спать, не есть, не плакать, не падать в обморок — словом, играть прилежную роль такой фрейлины, в которой будут нуждаться и которую будут любить. В конце концов, она ведь Ададурова!
***
Сюрпризы коронационного дня этим не закончились. В Грановитой палате Алина обнаружила, что её соседом по столу оказался Эраст Петрович. Пока остальные их соседи пробирались к ним среди придворных муравьёв, она спросила:
— Насколько вы близки правящему дому? — Ей показалось, что она может задать этот вопрос: места распределялись строго по положению или важности — кем нужно быть, чтобы попасть за один стол с фрейлиной вдовствующей императрицы? Но Эраст Петрович так посмотрел на неё, что стало ясно: она не знает, кем нужно быть, и не должна. — Простите. Глупая придворная привычка любопытствовать.
— Она совершенно не глупая, — возразил он. — Я и сам люблю разузнать как можно б-больше.
— Это ведь ваша работа.
— Скорее, досуг. Но моё любопытство всегда граничит с опасностью.
Побледнев, Алина кивнула. Они замолчали и больше не сказали друг другу ни слова. Лишь изредка она бросала на него взгляды украдкой, рассматривая ордена на парадном мундире. Была Анна, был Георгий — и вместе с ними какой-то неизвестный, словно не русский орден. Перехватив её взгляд, Фандорин тихо пояснил:
— Это Орден Хризантемы. Японская н-награда.
Смущенная тем, что её внимание обнаружили, Алина кивнула, не проронив ни слова.
***
А вечером все высыпали на балконы в ожидании салюта. Было темно, хоть и часы заключили своими стрелками лишь девятый час: всякую иллюминацию, фонари выключили и потушили «для эффекту». Лишь стёкла залов дворца отсвечивали бликами канделябров, но вокруг опустилась мягкая, бархатная темень, не чёрная, а синяя, какая бывает лишь в мае в те особые тёплые дни важных торжеств и сакральных моментов. На верхний балкон вышли император с супругою, и Александра Фёдоровна мановением руки зажгла иллюминацию на Иване Великом, а затем последовательно вспыхнули башни и стены Кремля, набережная и Замоскворечье. Алина, глаза которой успели влюбиться в темноту, от внезапных ярких вспышек шарахнулась, задела кого-то плечом и развернулась, желая извиниться. Человеком, которому она столь неуклюже едва не наступила на ногу, оказался Фандорин, чьё лицо, освещённое ярким светом волшебной иллюминации, она смогла рассмотреть. Эраст Петрович улыбался. Это была вежливая неширокая улыбка, но Алина так редко видела её, что слова извинения тут же забылись.
Фандорин лишь кивнул ей за спину и сказал:
— Глядите, Алина Дмитриевна.
Когда она обернулась, небо взорвалось десятками фейерверков.
