У Харли

У Харли жизнь. Она думает, что должна бы быть, по крайней мере. И от этого осознания внутри все ломается, крошится и обрывается с треском оглушающе громким и невыносимым, после на измазанном гримом лице насквозь профальшивенной улыбкой отзеркаливаясь. — Конфетка моя! — блондинка с восторженным возгласом обнимает вошедшего мужчину со спины и, только спустя мгновение, осознав свою ошибку, тут же на шаг отступает, но, видно, вся в нетерпении, вот и на месте устоять не может. — Ты знаешь, какой сегодня день? Знаешь? Знаешь? — обладательница льдисто-голубых глаз расплывается в своей неизменной улыбке и с чертовски невинными искорками в бесконечно преданном взгляде руки за спиной смущенно прячет. Мужчина ее поведение и чрезмерную гиперактивность, безусловно, подмечает сразу, да и вывод общий сделать совсем не сложно. День всех влюбленных. Да, именно тот самый день, который отчего-то так не нравился вышеупомянутому криминальному авторитету, когда как о причинах он явно распространятся не желал. — И что люди находят такого увлекательного в ежегодных тратах на дюжины разукрашенных картонок? — зеленоволосый преувеличенно возмущенно фыркает и откидывается на близ стоящее кресло, расслабленно закидывая ноги на небольшую деревянную табуретку. — Возможно, ничего. — Харли качает головой из-за чего бубенцы на ее излюбленной клоунской маске привычно издают тихий звон. — С точки зрения психологии, людям нравится не столько сама любовь в позитивном ее проявлении, сколько то ощущение важности кому-то. Харли тихонько смеется и на своего мистера Джея тем же щенячьим взглядом смотрит, даже и не осознавая, насколько ее слова, оказывается, правдивы. А может и напротив, прекрасно все понимает и нарочно улыбчивые гримассы корчит. Кто знает. Мужчина теребит меж пальцами чью-то женскую сережку и словно за реакцией своей миловидной подопечной следит, будто бы оказался на каком-то своеобразном шоу, развязка которого вот-вот должна начаться. Харли странная. Нет, наверное, это невообразимо нелепо. Глупо преуменьшать, пытаться как-то объяснить непредсказуемую натуру психически не стабильного человека, тем более бывшего психотерапевта лечебницы Аркхэм. Просто Харли сейчас, на данный момент, действительно странная. Уголки обветренных губ дрожат, но никак не опускаются, не искажаются в предсказуемой вспышке гнева или разочарования. Глаза. С тем же задором и азартом горящие и, разве что только совсем немного — мутные, тусклые, словно два выпачканных в пыли сапфира. — Что-нибудь хочешь, Пирожок? — руки дрожат едва заметно, но это, кажется, не страшно. — Большой стакан эспрессо. — небрежно машет рукой клоун и одним движением выкидывает позолоченную сережку в сторону, словно очередной мусор. На загримированном лице отразилось подобие досады, отчасти — легкое разочарование. Нет, нет. Сегодня ему спектакль устроить не удалось, но это ли важно? Мужчина касается пальцами влажных, слипшихся от недавнего дождя волос и с той же свойственной ему внимательностью берется за распланировку по поимке всем известного испорченного идеалиста — Темного рыцаря. Ничего. Харли не обижается. Не из-за какой-то сережки, чужих меток на родной желтоватой коже, помады на горчично-желтой рубашке, не так давно заботливо ею поглаженной. Даже не ревнует, просто бежит в кафе, то самое, небольшое такое, которое она и в прошлой своей жизни, кажется, знала. Харли слушается, потому что это Харли. И ей, определенно, плевать, когда в голове сплошной Джокер-Джокер-Джокер мельтешит, в безумии ярких цветов на ее остатках самоуважения отплясывает, всяческие попытки самостоятельно мыслить обрубая у самых корней. Иногда ей даже кажется, что это не она безумна, а мистер Джей ее, возможно, даже чуточку любит. Иначе бы не брал во всяческих своих задумках участвовать и грязью бы в собственной странно-снисходительной манере не поливал, правда? Ей хочется думать, что да, вообще-то правда, но язык непонятно отчего словно к небу прилип, а официантка перед ней начинает терять терпение из-за неспособности блондинки пару нужных слов сказать. Что-то также подсказывает, что чаевых ей ждать совсем не стоит. — А? Да-да-да. Простите. — Квинзель на месте в поистине детской неловкости топчется, благополучно забирает свой заказ и с явным неудовольствием замечает, что на улице уже четверть часа буянит ливень. В голове воспоминания разные-разные роятся и светловолосая ни одно из них надолго в голове удержать не пытается. Потому что, ну, а зачем? Их отношения не имели начала, да и это, если честно ведь не отношения даже, так, помешательство нездоровое, на двоих предусмотрительно разделенное и такое чертовски невыносимое, что уже успело превратится в банальную привычку. Харли с подобных /трезвых/ рассуждений почему то ранее неизвестной панике поддается. Ни чуть не опасной, легенькой и такой прозрачной-прозрачной, словно бы ее мозг вновь возвращается к мрачной тревожности, вспоминает какую никакую нормальность. Унылую, серую и такую ненавистную-ненавистную. Скучную и отвратительную. Просто жуть. Особенно, когда ее единственный кумир сейчас где-то там, через пару кварталов, новую проказу безупречную просчитывает, чтобы никто не понял, не помешал и, конечно же, не мог не засмеяться, улыбнуться. Харли вздыхает. Она думает, что, очевидно, могла бы жить. Скучно, но все таки жить. Спокойно, нормально, как и все. Делать чай по утрам, работать, читать в транспорте, ходить на встречи со старыми друзьями, если бы они, конечно, имелись. Могла бы и о бесконечной беготне от Бэтмена позабыть. Но Харли не может. Харли почти уверенна, что ее Пуддинг так и не заметил приготовленный ему подарок, который клоунесса нарочно на самом видном месте оставила. Или все же заметил. Девушка не хочет рассуждать, какой вариант ей понравился бы больше, но зацепившись за подобную мысль, знает, что отцепиться уже не получится. Джокеру праздничными видятся исключительно те дни, когда вышеупомянутый Темный Рыцарь его гениальные-гениальные планы не портит. Хотя, наверное, даже когда те наперекосяк идут, это не повод для грусти, вовсе нет. Просто потому, что от Мышонка побегать это для него, возможно, весело-весело, а все остальное не важно. Потому, что есть Харли. Квинзель уже столько в Аркхэме отсидела, что тот уже фактически родным ощущается. И это уже даже не кажется смешным. Так, о чем это она подумать хотела? О празднике влюбленных? Для блондинки это уже, скорее всего, тоже не праздник. Всего лишь одна жалкая попытка почувствовать себя человеком, заранее обреченная на провал. Ну и пусть. Девушка и сама не замечает как вздрагивает, когда совсем близко какой-то резкий шум раздается. Она инстинктивно поддается к окну. Фейерверк? Клоунесса не уверена, но инстинктивно осматривается вокруг себя, хоть и не до конца осознает зачем. Взволнованные люди повставали из-за своих личных подозрений, что это и вовсе шум не от особенно громкой радости празднику, а из-за самого настоящего пулемета. Не так уж и далеко от истины, на самом деле. Вокруг все сплошь в осколках, уши закладывает, а Харли лежит на полу, свернувшись безвольным калачиком и зажимающая уши ладонями. Глаза зажмурены. На языке оседает металлический привкус крови. Запах пороха — единственное, что отчетливо врезается в помутневшую память. Она не знает, сколько прошло времени, прежде чем ей наконец удалось разлепить непослушные веки. Трупы. Конечно, трупы. Безжизненные тела лежат вокруг, но не беспорядочно, нет. Квинзель хочется кричать и смеяться. Плакать и улыбаться. Потому что тела являли собой частички рисунка, смайлика, старательно собранного из безжизненных тел на ярком багрянном полу, что был сплошь их же кровью и выпачкан. Самое смешное — она и та самая официантка вырисовывали улыбку вышеупомянутого смайлика. С той лишь разницей, что пули миновали Квинзель, конечно. Смешная шутка. Нет, ей все таки определенно хочется смеяться. И она смеется. Заливается истерическим хохотом, пока ее, брыкающуюся и в наручниках, уводят санитары. А у нее слезы на глазах и не ясно от ужаса ли, от радости, или просто так, без какой-либо причины? Хах, кому вообще нужны причины? У Харли улыбка дерганная с лица не уходит уже пару часов точно. Глаза высохли уже и слезы из них, если честно, никак не выдавить, как бы кто не решил постараться. У Харли смирительная рубашка, таблетки, которыми ее пичкают два раза в день и туман непонятный в голове, который ее злит-злит-злит, а она улыбается только. Она и не удивляется, когда ей приносят маленькую открытку, таким тошнотворно-розовым цветом отделанную, что блондинка едва сдерживала приступ тошноты. «Моя лучшая улыбка — это ты» Взгляд падает на маленький, вырисованный красной пастой смайлик. Пальцы инстинктивно мнут бумагу, пока в голове сомнения-сомнения-сомнения, словно трупные черви, копошаться. У Харли не жизнь — болезнь. И черт ее знает, нравится ей это или нет. Потому что Харли это просто... Харли, и это уже так тошнотворно привычно, что при малейшей возможности что-то поменять в ней сразу крыса-паника где-то глубоко внутри скрестись начинает, пока всяческие голоса в голове на пару с нервозностью значительно ухудшают ситуацию. Конечно, и на сей раз она его простит. Как не простить то. За первые ласковые слова за последнюю неделю, или, быть может, месяц? Хотя бы из-за такой жалкой мелочи, сущей ерунды, но простит. Пугающе ласково улыбнется, уткнется лицом ему в шею и обнимет крепко-крепко, будто ничего и не было, не случалось на днях. Словно она не заходилась лающим смехом сквозь непрекращающиеся слезы, когда ее в одиночную палату силой затаскивали. Квинзель хочет выбросить открытку в урну и ведь выбросила бы, точно выбросила бы, если бы не была прикованна к столу наручниками, да так, что железо уже успело счесать кожу на запястьях рук до красноты. Но ей уже все равно. С Днем Душевнобольных, Харлин Квинзель.