У Харли

У Харли чувства. Любовь, в один миг розовым дурманом блондинистую голову заполонившая и ужасающе яркими красками ее обычное человеческое существование разукрасившая. Ей бы этому только радоваться и радоваться и она рада. Правда рада, если конечно многочисленные рубцы на бледной, словно полотно, коже, можно назвать поводом для счастья. Она не хочет жаловаться. Да и к чему? Упиваться пустыми слезами ей совсем не хочется. Не хочется чувствовать себя еще хуже, чем оно есть на самом деле, пока Джокер где-то там, по ночному городу бродит, решив лишний раз местную полицию за нос поводить. Ну и пусть. Квинзель хотя бы успеет переодеться, а после предпримет хоть какие-то попытки погрузится в сон. Ей хочется думать, что он вернется утром. Хочется завернуться в махровый плед и молча, без лишнего всплеска эмоций, пялиться в покрытый паутиной трещин потолок, да на обшарпанную поверхность стен. Пока все тихо. Пока все х о р о ш о. Харли выпутывается из кокона одеял и, едва слышно шикнув, принимает сидячее положение, устроившись на краю их общей постели. Смотрит на свои бледные руки, сплошь синяками уродливыми усыпанные. На запястья, совсем недавно стянутые грубой материей веревок и все те же отвратительные синюшные следы на коже находит. Она вздыхает и, наконец-то встав, прошлепала босыми ногами к объемному зеркалу, нашедшему свое место на дряхлой дверце их скрипучего шкафа. Да, вот так. Они ютятся в этой мышеловке уже вторую неделю, словно какие-то бродяги, но и это тоже неплохо, думает Квинзель. Собственное отражение встречает ее болезненным человеческим подобием, кем она в последнее время и становится. Волосы сухие, но их хотя бы прячет маска. Благо, грим и привычный комбинезон надежно скрывали все. Начиная от синяков и заканчивая недавно наложенными швами. Пудинг временами очень вспыльчив, но она привыкла. Знает — отходчивый. Может, поэтому все еще здесь, в этих четырех стенах, а не где-то за пределами Готэма, в какой-нибудь уютной квартирке коктейли потягивает. Да, наверное, поэтому, а вовсе не из-за того, что у нее и в мыслях везде одна лишь любовь-любовь-любовь, поистине безумная, ненормальная и лишенная всякой существующей логики, если призадуматься хорошенько. Да, именно так. Харли не отрицает. Харли, если честно, от самой себя уже просто тошнит. А может это и вовсе не ее нынешняя личность сейчас, а просто еще одна маленькая частичка, небольшой кусочек той самой рассудительной Харлин Квинзель пробудился, вот и всячески терзает ее голову, различные поводы для пустых размышлений подбрасывая. Она не знает. Знает, что руки чертовски болят, глаза щиплет из-за пробивающихся наружу слез, а губы дрожат. Потрескавшиеся, сухие, искусанные. Она ногтями сдирает корочку запекшейся крови и зубы сжимает крепко-крепко. Знает, что надо терпеть. Знает, что ей нужно вытереть все свои непрошенные слезы, растянуть на лице болезненную улыбку, привычно нездоровую и смеяться-смеяться-смеяться. Что угодно, только бы не плакать. Мистеру Джею нельзя показывать слезы, а если показал, он их из тебя уже сам вытягивать будет, пока не надоест, пока будет казаться забавным, смешным, остроумным. Харли уже почему-то совсем не смешно, не весело и даже не интересно. Нет, она ни чуть не размякла, не подумайте. Быть может и играет всяческие роли порой и в своих пышных розовых мечтах частенько пребывает, но она никогда не была и не будет глупой. Может, чрезмерно эмоциональной, но что тут уже поделаешь, правда? Уж какая есть. Иногда кажется, что она просто кукла. Вещь. Фарфоровая и такая же безвольная, вся в платьицах с рюшами и обязательно одному лишь своему дорогому кукловоду и принадлежашая. Иногда она все таки приходит к мысли, что ей не кажется. Что все это здесь, сейчас. И кукловод, и декорации в виде горящих неоновых улиц Готэма в ночное время суток. И иногда от таких мыслей ей становится страшно. Безумие в последнее время совсем перестало спасать. Вот досада. Струйка алой жидкости медленно течет из носа, скапливаясь на верхней губе. Хорошо бы не чувствовать ничего. Просто быть, существовать и не дрожать сейчас как осиновый лист, не кусать губы, ощущая как лицо горит, а тело не слушается. Швы кровоточат, кое-где виднеются кусочки ее собственной плоти. Конечно, она же сама себя штопала. Конечно, это о н а во всем виновата. Не стоило злить Джокера. Не стоило вообще рта открывать, как только появляется намек на его скверное настроение. Харлин улыбаться теперь уже по-настоящему хочется, потому что у мистера Джея и с хорошим настроением, обычно, знаете, еще хуже обстоит. Все. Хватит. Сейчас ей нужно только одно — душ. Вода непривычно горячая и блондинка как-то вся инстинктивно дергается, когда согревающие прозрачные струйки сбегают по ее изувеченному худому телу. Из чувств только усталость. Может быть, чуточку страшно, потому что сквозь шум воды она слышит, как открывается входная, не менее скрипучая, дверь. У Харли истерика. У Харли липкое ощущение ужаса на покрывшейся мурашками коже и непрекращающаяся боль в грудной клетке. Она выбирается из душа, скользит бледными ступнями, едва удерживая равновесие. Влажные волосы неприятно липнут к телу, а тишина бьет по ушам хуже любых оскорбительных замечаний Джокера. Иногда она нарочно совершает ошибки, чтобы только между ними не стояла пропасть молчания, приправленная неимоверным напряжением, которое Квинзель всячески пустыми разговорами пыталась заполнить. И не важно, что говорить. Что-то. Просто что-нибудь. И в тот же раз все было также. Просто слова. Пустая болтовня, приправленная каламбурами, Бэтменом и, конечно, признаниями. Она ему в любви уже столько раз признавалась, что и со счета сбиться успела. И теперь она даже не знает, как его успокоить. Как извинится... Но извиниться за что? Конечно, в свое время она предпринимала тщетные попытки что-то испечь на его день рождения, удивить. Теперь же она просто хочет... Даже не знает чего. Немного ответной любви. Хоть какой-нибудь признательности, например. Опять таки, все что угодно, но не боль. Не молчание, так сильно пугающее ее своим холодом, который она ощущает словно физически. Квинзель потирает глаза и даже не сразу понимает, что только больше размазала потекший макияж вокруг глаз. Ну и ладно. Самое лучшее, что может в ней быть — улыбка. Для безумца тем более. И плевать, что ее тело напоминает по цвету самый настоящий труп. Дышать тяжело. Колени счесаны, на боку вышеупомянутые швы, которые выглядят так, словно вот-вот разойдутся. Грудь вся в синяках-метках, на бедрах и вовсе целых мест не осталось. Синие, багрянные, некоторые с примесью прочих отвратительных оттенков. Синяки везде. Во рту все еще отвратительно металлический привкус крови. Ну и ладно. Девушка несмело выходит из душевой, даже не подумав захватить хотя бы одежду. Просто надевает халат, садится на ужасно холодный подоконник, чувствует на себе пристальный взгляд зеленоволосого мужчины. Выдерживает его и, кто бы мог подумать, улыбается. Просто, беспечно, фальшиво. Опять это молчание. Опять эта пытка. — Би-мэн там по мне не соскучился, а? — ляпает наугад, хихикает. Виноватый взгляд голубых глаз так и бегает. Джокер давит кривую ухмылку, из-за чего грим на безжизненно-блеклом лице смотрится еще более ужасающе, чем обычно. Но Харли не смотрит на него и слава богу. — Мышонок еще успеет заскучать по нам обоих, птичка моя. На сей раз мы с ним поиграем в прятки. — насмешливый тон и те же бархатистые нотки. Джей задумчиво сцепляет ладони вместе, задумываясь о чем-то своем. Харли впервые подробностей знать не хочет. Впервые не хочет вообще ничего, только быть может комочком неподвижным свернуться и выпить пол пачки обезболивающих, желательно. Осознает, что таблетки ей давать никто и не собирается. Мол, раз получила, значит есть за что. И она не спорит. Она все таки виновата. Любовь под собой подразумевает понимание, а она много чего не понимает в возлюбленном, на самом деле. Не понимает, когда надо промолчать, когда посмеяться или когда его просто одного оставить нужно. Потому что Харли, наверное, плохо умеет любить. Харли наверное и сама вся неправильная какая-то, если Пудинг на нее сейчас и не смотрит даже. Так, всего лишь элемент декора. Всего лишь Харли. Она понимает, что сейчас выглядит ужасно. Понимает, что лучше бы ей тихонько сейчас в уголке отсидеться и не мешать мистеру Джею, особенно когда у него лицо при прочтении очередной газеты хмурится. Понимает и... хочет плакать. Просто ей больно, и ничего она сделать с этим не может. Плакать нельзя. Одна слезинка, вторая, третья и снова его губы в оскале страшном-страшном разойдутся. Она его таким обычно долго видеть не может, но приходится. А еще Харли Джея любит. Правда-правда любит. А еще его, словно бешеного зверя, по особо скверным вечерам опасается, до невозможности жалко и неумело всяческие улыбки из себя выдавливая, лишь бы повода ему никакого не давать. Лишь бы просто переждать его яростные вспышки, словно бурю, а потом снова беззаботно жаться к его сильному плечу, пока он ее по волосам, словно какую-то собачонку, гладит. И она даже не обижалась. Терпела, любила, прощала. Но Харли больше так не может. Честно, не может. Она смотрит на место, где должен был быть ее передний зуб, но видит лишь отвратительную дырку, отверстие. Даже улыбка теперь уродлива. Как смешно. Смотрит на кое-где отсутствующие ногти, пока старается не обращать внимания на боль, будто паразитом поселившуюся в ее никчемной, как и она сама, жизни. Волосы свисают по обе стороны белеющего лица. Под глазом огромный синяк, а в голове звон уже пару минут как стоит и никак уходить не хочет. Внутри совершенно ничего. Просто боль, обида. Ни в коем случае не злоба. Это же мистер Джей. Знает — отходчивый. Знает, что завтра снова найдет на тумбочке окровавленные розы в знак примирения. Но ей впервые плевать. И это даже не странно. Уже нет. Особенно если брать в расчет то, что до этого она плевала на себя во всех возможных смыслах и все ради него. Ради того самого Пирожка, Пудинга, любви. Любви, в ее безумном, искаженном понимании, конечно, но все же... У Харли к Джею вовсе не чувства — страх. У Харли на утро только простая коробка с кое-какими вещами в руках, кристалики слез, застывшие на щеках и полнейший беспорядок в голове. Она не собирается ни перед кем объясняться. Просто идет по совершенно пустынной улице, когда на часах нет и шести утра. Так, похоже, бывает. Когда все осточертело и хочется чего-то, что хотя бы отдаленно можно будет назвать жизнью, а не дешевой рамкой, пустым подобием. Она покривит душой, если скажет, что не скучает. Просто, вы знаете... Харли Джокера до сих пор, если честно, любит. Однако, к счастью или сожалению, приходит к выводу, что себя она любит все таки значительно больше.