У Харли

У Харли мечты в осколках. Харли улыбается ярко-ярко, очередной нездоровый смешок на бессмысленные шуточки своего ненаглядного мистера Джея отпуская и восторженно в ладоши хлопает, когда тот в который раз новой идеей загорается. Она, наверное, уже давно привыкла к тому, какой он. Ей просто нравится, вот так, со стороны наблюдать, как где-то глубоко на дне, внутри этих неестественно расширенных зрачков задорные искорки то и дело вспыхивают, мелькают, своим присутствием в мужчине неизменно задорный огонек разжигая. А еще он куда больше нравится ей именно таким, необычным, воодушевленным и увлеченным, чем когда на его разукрашенном бледном лице гнев алыми пятнами проступает, шрамы натягиваются, и улыбка, эта прекрасная белозубая улыбка, в какой-то странный и непонятный оскал превращается. И именно на нее, на Харли, почему-то вечно обращенный, словно во всех случившихся неудачах именно она по какой-то только ему понятной причине и виновата. — Харли! Почему гиены не кормлены? Я что, должен заниматься всем сам? — мужчина вновь кривится в раздражении и в порыве вскипающей злости швыряет в одного из вышеупомянутых питомцев комок небрежно исписанной бумаги, еще совсем недавно именуемой одним из его лучших планов. Гиены недовольно урчат, будто бы стараясь лишний раз напомнить о себе своим хозяевам. — Но Пудинг... Тебе же так нравилась эта шутка! — светловолосая искренне недоумевает, аккуратно раскладывая остро заточенные ножи и с некоторой, неосознанной опаской посматривает на предмет своего обожания. — Я только вчера тебе предложила... — Квинзель не хочется этого видеть. Не хочется видеть, как любимое лицо искажается, преображаясь в уже знакомую, обезображенную яростью гримасу. Не хочется видеть, как подрагивают облаченные в перчатки ладони, что вот-вот сожмутся в кулак. Но она смотрит. Смотрит, в недоумении и странной неловкости улыбается, ожидая чего угодно, но никак не ответной улыбки в ответ. — Все в порядке, Пирожок? — улыбка у нее, точно приклееная, с губ спадать никак не хочет, только дрожит немного, будто напряжения не выдерживает и вот-вот надвое ненароком расколется. Подрагивающие от нервозности ладони опускаются на ее плечи /почти/ ласково, что, ей хочется верить, даже любяще. — Ты боишься, Харли? У него холодные руки и горящие сумашествием глаза. Она знает, потому что в ее глазах такое же полнейшее безумие плещется, пугающей радостью и восторгом забивающее больной мозг и банального инстинкта самосохранения лишающее. — А ты, Мистер Джей? Блондинка смешка не сдерживает, чуть наклонив голову набок и пальчиками так и норовящая его блеклых волос коснутся, да зарыться посильнее, когда мужские руки ее плечи отчего-то сжали больно-больно, заставляя тонко вскрикнуть. — Тебя так расстроила моя идея?... — осторожно проговаривает она, стараясь всячески жалкое подобие тошнотворной улыбки сохранить и не думать о том, что на коже потом, скорее всего, снова останутся некрасивые следы от его пальцев. Как и в прошлые такие разы, которые ее разум отчаянно зарыть где-то на задворках памяти наивно хочет, лишь бы не помнить, не знать и не видеть его т а к и м. — Чья идея? — раздраженное шипение прямо в ухо обжигает. Никакой переигранной романтики, только отвратительнейше липкое ощущение страха на коже и дрожь в подгибающихся коленях. А еще, кажется, сердце. Где-то там, под ребрами остерневело бешеный ритм отбивающее, будто бы вот-вот из грудной клетки выскочит. От этого становится страшно. — К-конечно же твоя, Мистер Джей... — коленки по прежнему дрожат, пальцы трясутся, а плечи нестерпимо ноют в стальной хватке пугающе мрачного и серьезного мужчины, на чьем белесом лице уродливыми отметинами красовалась застывшая раз и навсегда улыбка. — Все лучшие шутки только твои, правда-правда! Я... — поток слов прерывается хлесткой пощечиной, но она в тот же момент смаргивает непрошенные слезы, губы в широченной улыбке сквозь боль тянет, да так, что даже рот начинает нестерпимо болеть. Костлявые пальцы опускаются на ее сплошь выжженные осветлителем волосы, с наигранной заботой оглаживают, дарят утешающую иллюзию ласки, оттого и не менее смехотворную. — Хорошая девочка. Харли тоже только его. Как какая-нибудь очередная идея, шутка, с той лишь разницей, что смеяться хочется одной только Квинзель. Правда, истерично и надрывно, сквозь слезы, но это ничего! Главное — с улыбкой. Улыбкой, которая даже не ее, только мистера Джея и никого больше. Блондинка однажды задумывается, что у нее, наверное, все таки есть одна единственная мечта. Быть может, чтобы когда-нибудь у нее было что-то такое, чтобы принадлежало только ей одной, что-то свое, пусть хотя бы не значительное, брошка ли, сережка, не важно. Главное — чтобы ее. И нет, Харли совсем не дура. Харли прекрасно знает, что не принадлежит даже себе.