Ночь в июле

Архидьякон понуро брёл по мостовой. После того, как все чаяния рухнули, после того, как он сам предал цыганку окончательно и бесповоротно, он чувствовал себя раздавленным, опустошённым. Он не обращал внимания на солдат, всё ещё рыскавших по Ситэ. Он не отвечал, если к нему обращались: он попросту не слышал ничьих слов и не понимал, что заговаривают с ним. Он был поглощён хороводом лихорадочно сменяющихся мыслей. Клод подумал вдруг о Тристане и на миг остановился. Он даже дёрнул головой, будто хотел оглянуться, однако обернуться не посмел. — Да, теперь уже она попалась ему в когти, её ничто не спасёт, — пробормотал он себе самому. Она мертва с той самой минуты, как Тристан узнал, где искать беглянку. Ей не помочь. Попробуй-ка отобрать у тигра добычу! Священник шёл, высоко держа голову, устремив растерянный взгляд в рассветное небо. Казалось странным, как он ещё не рухнул замертво прямо посреди улицы. Звёзды угасали одна за другой. Клод сравнил их с отнятой жизнью девушки и зацепился за мысль о смерти. Если ей суждено сегодня погибнуть, то он должен последовать туда, за ней, чтобы и по другую сторону жизни не отставать от цыганки. Так он сам говорил ей. То была ложь. Архидьякон не чувствовал в себе достаточно решимости, чтобы умереть. В то же время и жизнь стала для него пустой и ненужной. Клод, занятый переживаниями, сам не заметил, как очутился у собора Богоматери. Здесь он задержался. Он удивлённо скользнул взглядом по распахнутым дверям главного портала, изуродованным ночным нападением, по застывшим потёкам свинца, по бурым следам крови на мостовой. Подчинённые Великого прево славно потрудились, очищая площадь. Дождю предстояло завершить их работу, смыв кровь с камней, а плотников ожидала починка дверей. Архидьякон смотрел на разбитые двери, на свинец, на кровь, едва соображая, что здесь произошло. Вспомнил он и о Жеане, и беспомощно огляделся, безуспешно отыскивая его тело. Мёртвых уже уволокли с площади, побросав в Сену. Великий прево счёл слишком уж большой честью заниматься похоронами бродяг и прибег к испытанному способу избавляться от трупов. Конечно, архидьякон не заставлял брата покушаться на храм, но всё-таки чувствовал за собой вину в печальной участи, постигшей Жеана. Да и собор получил увечья из-за его, Клода, злого умысла. А что, если бы бродягам удалось ворваться внутрь? Что бы стало с храмом, с Квазимодо? Но Клод не задумался ни о соборе, ни о Квазимодо — он был слишком измучен, чтобы думать и о них. Испустив надрывный вздох, священник поднялся по ступеням. На паперти, где обычно горланили нищие, собрались почтенные кумушки, поднявшиеся с первыми лучами зари, чтоб купить свежего молока у крестьянок. Возбуждённо жестикулируя, позабыв о пустых кувшинах, они обсуждали невиданное святотатство и сыпали самыми мрачными пророчествами. — А я сразу в тот день сказала: помяните мои слова, коли ведьма поселилась в церкви, то добром это не кончится! — разглагольствовала самая бойкая из них. Она осеклась, заметив священника. Клод прошествовал мимо, не удостоив сплетниц вниманием. Он знал теперь, куда должно ему стремиться. С высоты северной башни Гревская площадь видна как на ладони. Квазимодо не прекращал поисков. Когда уже сам Тристан, сопровождавший его, сдался и увёл прочь стрелков, бедный горбун не отступился. С факелом в руке он в третий, в пятый раз осматривал одному ему известные тайники, он вновь и вновь обшаривал собор, уже понимая, что девушку не найдёт. Неизвестно, когда и куда она исчезла. Факел потух. Квазимодо швырнул его под ноги и принялся яростно топтать. Выместив таким образом досаду, он несколько успокоился и постарался собраться с мыслями. Могла ли девушка сбежать, покуда он отражал атаки бродяг? Или же нападавшие всё же пробрались в её келью? Исключено. Все двери запирали вечером, врата главного портала он сам отворил перед стрелками. Ни чужой не мог проникнуть к девушке, ни она не могла выйти наружу. Значит, её обманом либо силой увёл тот, кто разведал все потайные выходы, тот… Тот, кто держит при себе ключи ото всех дверей и хорошо знает собор. Подобные рассуждения заставили Квазимодо подозревать Клода Фролло, но он укорил себя за подобные мысли. Любовь к священнику ещё полностью владела душой Квазимодо. Даже ревность не поколебала его преданности. Теперь, когда невозвратимость пропажи стала очевидной, когда отчаяние всё больше заполняло разум Квазимодо, он ухватился за последнюю надежду. С поистине детской наивностью бедный звонарь возвратился к келье. Могло ведь статься, что, пока он носился, точно полоумный, и звал, девушка туда вернулась. Стараясь не шуметь, чтобы не испугать цыганку, — будто после гула ночной схватки шорох шагов мог напугать её! — Квазимодо приблизился к заветной двери. Он постоял немного, собираясь с духом. Пока у него оставалась хоть искра упования на чудо, но и ей ничего не стоило исчезнуть. Вдохнув во всю глубину лёгких, как пловец перед прыжком в воду, горбун отворил дверь. Никого. Цыганка и козочка покинули убежище. Надежда рассыпалась в прах. Квазимодо медленно обошёл келью по кругу, затем приподнял тюфяк и обнаружил под ним какой-то предмет. В сереющем свете занимающегося утра он разглядел тесак, который цыганка некогда выхватила у него из рук, защищаясь от посягательства священника. Она оставила даже оружие, оказавшись беззащитной перед лицом неведомого врага. Взвыв раненым зверем, Квазимодо с разбега ударился головой о стену и рухнул, оглушённый, разбив лоб. Он не ведал, сколько пролежал на холодном полу. Он давно потерял счёт времени. Очнувшись, горбун машинально провёл ладонью по лицу, размазывая кровь. С трудом поднявшись, он добрёл до тюфяка, где совсем недавно спала она. Тюфяк, да ещё тесак, остались единственными материальными свидетельствами проживания здесь кроткой цыганки. Они принадлежали ей и оказались ею покинуты. Вздрагивая всем телом от рыданий, Квазимодо сгрёб в объятия скудное соломенное ложе и принялся целовать его, словно живое существо, не замечая, что пачкает его кровью. Усталость, отчаяние, боль и кружение в покалеченной голове надломили Квазимодо. Он снова упал на бок. Потом опять встал, пошатываясь, и опять ударился головой о стену не иначе как с намерением раскроить себе череп. Он действительно жаждал смерти. А смерть не шла. Отдышавшись, он на четвереньках выполз из кельи и уселся напротив распахнутой двери, ещё охраняя ту, которую не устерёг. Квазимодо больше не сомневался: священник увёл девушку. Почему она согласилась идти с ним? Куда? Глухой не постигал замыслов господина и не рассуждал о них. Он только беспрекословно повиновался его приказам. Это было наивысшей радостью для Квазимодо: ведь священник не так уж часто требовал от него каких-либо услуг, а горбуну хотелось не словами, а делом выразить владевшую им привязанность. В тот далёкий зимний вечер, когда он прогневал господина участием в богохульной процессии, усугубившейся отлучкой в тот час, когда его присутствие так требовалось священнику, Квазимодо без раздумий бросился на цыганку. Тогда она ничем не выделялась для него из массы остальных людей. Что господин в тот раз намеревался сделать с цыганкой? Посадить под замок? Придушить и бросить в сточную канаву? Просто напугать? Квазимодо не спрашивал: это дело господина. А в ту, другую ночь, Квазимодо всё же понял, зачем священник набросился на цыганку. Но и, поняв, согласился пожертвовать девушкой, поскольку господина любил всё же сильнее. Любил даже и теперь, хотя Клод, намеренно или нечаянно, делал всё, чтобы искоренить эту любовь. Священник шёл к северной башне, инстинктивно повернув голову вправо, словно пытался высмотреть, что творится в той стороне, хотя Гревская площадь пока оставалась сокрыта от него преградой стен. Он не заметил Квазимодо, скорчившегося возле кельи цыганки, хотя прошёл совсем близко от него. Не услышал он, как тот тяжело поднялся и последовал за ним. Вдвоём они поднялись по башенной лестнице — никогда прежде этот подъём не казался им таким тяжёлым и бесконечным, и выбрались на залитую зарёй площадку колокольни. Квазимодо хранил молчание. Бедный горбун не осмеливался спросить у священника, что стало с девушкой, он лишь следил за ним, ожидая, верно, когда тот сам заметит его, когда прочтёт по лицу его безмолвный вопрос: — Где она, господин? Но Клод по-прежнему не замечал его присутствия. Облокотившись на балюстраду, он подался всем телом вперёд, вытянул шею. Теперь он видел всё, что стремился увидеть. Квазимодо, встав за его спиной, проследил направление его взгляда. За рядами черепичных кровель с ползущими по ним тенями, за клубящейся утренними испарениями лентой Сены им предстало зловещее пространство, где издавна предавали смерти осуждённых. Квазимодо и прежде доводилось наблюдать казни. И сейчас на Гревской площади он заметил странную суету. Всадники, выстроившись полукругом, стерегли виселицу. Крепкий мужчина, видимо, палач, тащил по земле сразу две жертвы. С такого расстояния Квазимодо не мог разглядеть лиц, но этого ему и не было нужно. Клод и Квазимодо, забыв обо всём, следили за борьбой, завязавшейся у подножия виселицы. Священник побагровел. Жилы на его шее вздулись так, что, казалось, вот-вот лопнут. Выпученные безумные глаза едва не вываливались из орбит. В ту минуту Клод постиг тщетность своих устремлений, исканий, ничтожность своей гордыни. Он мог сколько угодно считать себя чище и выше других, добиваться тайных знаний — он всё равно оставался послушной пешкой в руках судьбы, бессильный что-либо изменить. Любовь стала испытанием его совести, крепости его веры. Испытанием, которого он не выдержал. Он уничтожил её, но не освободился. Она умирала, так и не покорившись ему. И, даже если бы цыганка никогда не повстречала капитана, а Клод не принял священнический сан, то и тогда всё окончилось бы в точности так же. Клод захрипел. Кадык его заходил ходуном. Пальцы скрючились. Священник запрокинул голову и затрясся в припадке жуткого истерического хохота. Единственный глаз Квазимодо застилали слёзы. Та, которую он не спас, содрогалась в последних судорогах. Это священник отдал её палачу и потешается над тем, что совершил. Возможно, Квазимодо ушёл бы, не посмев поднять руку на человека, взрастившего его, составлявшего первейший смысл его существования. Он ушёл бы, оставив священника в одиночестве следить за казнью: это дело его и Бога. Но священник расхохотался. Этого Квазимодо уже не вынес. Он видел, как господин содрогается в спазмах хохота, и, в порыве негодования, толкнул его в спину. Впервые ярость в его душе перевесила любовь. Квазимодо не заботился больше о том, что стало с архидьяконом, куда он упал — он больше не видел его и сразу позабыл о нём. Внимание его приковала виселица. Маленькая белая фигурка, подвешенная на перекладине, замерла. Солдаты потеряли к ней всякий интерес. А Квазимодо всё смотрел. Меж тем архидьякон, цепляясь за каменный карниз, бился на расстоянии вытянутой руки от горбуна. Квазимодо мог ещё спасти приёмного отца, возможно, даже и спас бы, но он не видел и не слышал его. Он глядел на виселицу и плакал.